Класс слушает, как Джек с трудом выгребается из гаек с ползунами и червячно-дифференциальных редукторов… Выгребся!
— Ставлю четыре, — говорит Плакидов. — Юнга Поскочин…
Тягостное молчание класса рулевых.
— Нет Поскочина? Дежурный!
— Есть дежурный, — поднимается с места Финикин.
— Почему отсутствует юнга Поскочин?
— В роте уборку делает. Он к занятиям не допущен. У своего же товарища банку вишневого…
Игорь Московский резко дергает Финикина за подол голландки, заставляя его прервать гневное прокурорское выступление.
— Тогда, — говорит Плакидов, — вам, Финикин, придется ответить за отсутствующего Поскочина. Для начала обрисуйте нам процессы, происходящие при работе винта правого шага, и явление отбрасываемой струи. Предстоит похудожничать, а потому идите к доске.
Финикин берет мел, но до рисования ему далеко.
— Ну, винт… — говорит он.
— Так. Винт! — охотно подтверждает Плакидов, вышагивая по классу.
— Он работает…
— Так. Работает.
— Ну, он правого шага. Крутится в эту сторону…
— В какую «эту»? — возмущается Плакидов, забравшийся тем временем в угол класса. — Флотский язык точен! Представьте себя наблюдателем работы винта правого шага… Что вы наблюдаете?
Финикин, надувшись, отмалчивается у доски.
— Значит, ничего не наблюдаете… Ни завихрений, ни сил реакции? — Плакидов удручен. — О чем вы думаете?
— Забыл… — сознается Финикин.
— Садитесь. Для развития памяти ставлю вам двойку.
— Не успел, — оправдывается Финикин. — Расстроился вчера.
Плакидов не терпит таких ответов.
— Какие могут быть у юнги причины для расстройства? Или вы отец семейства, обремененный чадами? Сыты, обуты, одеты…
Инженер-капитан третьего ранга развешивает по стенам схемы и технические чертежи, которые по вечерам рисует сам — искусно и добротно. Чувствуется большая любовь Плакидова к делу, и класс невольно сжимается, когда он берется за указку. Сейчас на всех немощных в физике горохом посыплются всякие там векторы всасывающих струй…
— Итак, — начинает Плакидов, — вы стоите на мостике у штурвала. Положение руля нулевое. То есть, говоря по-морскому, руль в диаметральной плоскости. У вас на корабле винт правого шага. Дали «средний вперед». В какую сторону покатится ваш корабль?
— Прямо! — хором сообщают юнги.
— Почему?
— Потому что руль-то стоит прямо… на нуле!
— Ох, опасное заблуждение, — причмокивает Плакидов. — Если руль стоит прямо и дан ход винту правого шага, то корма вашего корабля будет заброшена тоже вправо. А нос корабля круто рванется влево. Произойдет разворот «на пятке», опасный в тесноте гавани. Понятно? Теперь рассмотрим загадочные процессы, происходящие под килем корабля…
Плакидов выводит юнг в море. На переменных скоростях они ведут корабли. Под ними вращаются винты правого и левого шага. На эсминцах по два винта. На крейсерах по три. На линкорах до пяти. Возникает дикий хаос мощных водяных струй. С полного вперед машины реверсируют на полный назад. За сорок минут урока юнги не раз терпят жестокие катастрофы. Их кормы забрасывает на соседние корабли. Они повинны в чудовищных авариях. Встреча с опасной инерцией кончается тем, что корабли таранят причалы и стальные бивни форштевней с хрустом разбрасывают по воде просмоленные бревна…
— Теперь вы понимаете, — заканчивает лекцию Плакидов, — насколько безмятежна была ваша жизнь раньше. Вам ведь казалось, что рулевой на мостике — вроде опереточного героя. Сказали ему «вправо» — он покатил штурвал вправо. Сказали «влево» — пожалуйста, готово дело, лево руля. Но управление кораблем — это наука, построенная на знании, глазомере, опыте — и на риске! Бывают дикие случаи, когда руль до предела положен вправо, по корабль катится влево…
Плакидов берет под локоть журнал и указку. На прощание его стальной перст выстукивает по рыжей маковке Финикина:
— У вас не должно быть никаких забот, кроме одной: учиться, учиться и учиться. А что еще? Че-пу-ха!
В кубрике их ждал приунывший Росомаха. Честно говоря, насколько Колесник был весел и бесшабашен, настолько Росомаха по характеру был занудой. Он утюжил через тряпку свои клеши, и от широких штанин валил пар, пахнувший уксусом. Плаксивым голосом Росомаха заговорил:
— Драть бы вас всех! Теперь нам из этого поганого варенья не вылезти, влипли в него всем классом, как мухи. Уже и начальство пронюхало.
— Ну и что ж, — бодрились юнги. — Мы рассудим по-товарищески.
— Вы по-товарищески, а командование — по уставу. Могут вашего философа и с флота попросить. Он несовершеннолетний, его демобилизовывать не будут, а просто вышибут, и дело с концом!
Поскочин, совсем опечаленный, весь день мыл полы в землянках, колол дрова, топил печки. Кажется, он был готов к самому худшему. Юнги сочувствовали ему:
— Не грусти! Мы тебе пропасть не дадим…
Открытое комсомольское собрание проводили в кубрике рулевых. Присутствовали и те юнги, что не были комсомольцами по малолетству. Пришел заснеженный с ног до головы Щедровский, явился и Кравцов.
— Случай возмутительный, — сказал замполит. — Конечно, варенье — ерунда, важен сам факт воровства. Поскочин еще только начинает служить и уже так опозорился. Вам известно, что подобные вещи на флоте не прощаются. Мы должны быть принципиальными и строгими. Дурную траву — с поля вон.
Росомаху попросили дать характеристику Поскочину.
— Дурного не замечалось. Я всегда считал его хорошим, дисциплинированным юнгой. Что с ним стряслось, и сам не пойму.
Поскочин, тоже не комсомолец по причине малых лет, плакал и твердил одно:
— Как вы не понимаете? Просто сладкого захотелось…
Кравцов твердо бил ребром ладони по краю стола:
— Ты прежде подумал ли о мерзости своего поступка?
— Нет, не думал. Как увидел сладкое, так меня и потянуло.
Савка, страдая за Колю, поднял руку.
— Можно я?
Ему дали слово, и он сказал кратко, но горячо:
— Я так думаю, что юнга Поскочин понял всю нехорошесть своего поступка, и больше он так делать не будет.
— Ну, это уже разговор для детских яслей, — вступился Щедровский. — Если все на флоте, совершив проступок, станут говорить, что они больше не будут, то во что обратится служба? Надо рассуждать серьезно.
Росомаха, кашлянув в кулак, робко сказал:
— В самом деле, товарищи, давайте серьезнее…
Замполит оглядел юнг постарше:
— Из комсомольцев кто выскажется?
— Я!
Над столом поднялся комсорг Джек Баранов. Он был красивым юношей. Широкая голландка навыпуск великолепно шла к его стройной фигуре, и даже стрижка наголо не портила его, как других юнг, а казалась особой прической.
— Давай! — сказал ему Кравцов.
— Мое мнение особое, — начал Джек. — Считаю, что Коля Поскочин поступил с этим дурацким вареньем правильно!
Это было так неожиданно, что поначалу Джека не поняли. Упрямо мотнув головой, он продолжал:
— Флот кулацких замашек не терпит. Юнга Поскочин самовольно раскулачил Финикина, но раскулачил правильно. Как принято на флоте? Твое — мое. А мое — твое. Представьте на минуту, что мы сейчас сидим не в землянке, а в отсеке подводной лодки. Завтра в этом отсеке мы, может быть, задохнемся на грунте, так разве ты или я станем прятать друг от друга какую-то банку варенья?
Тишина в кубрике рулевых. Тишина…
— Поскочин, — продолжал Джек, — поступил по законам святого морского братства. Твое, Финикин, он взял у тебя, как свое. Но если ты возьмешь у Поскочина все, что пожелаешь, он жалеть не будет, в этом можешь не сомневаться. — Джек повернулся к Щедровскому: — Поймите меня правильно. На чужое мы не заримся. Посылка пришла не нам, и Финикин вправе ею распоряжаться. Но если уж он такой жадюга, взял бы две банки варенья, принес бы к завтраку на камбуз и выставил бы на стол: вот вам, ребята! Это было бы честнее и порядочнее, чем забираться на верхотуру и там, согнувшись в три погибели, наслаждаться в одиночку… Мы не защищаем Поскочина! Но мы осуждаем и Финикина.
Игорь Московский был краток:
— Поскочин всегда был хорошим товарищем, и с ним я пошел бы в любую заваруху, хоть на гибель. А что касается товарища Финикина… я бы еще подумал, идти с ним или не идти.
Остальные юнги соглашались:
— Верно! Чего уж там. Не варенье дорого, а чтобы все по-человечески было… Разве можно так, как Финикин?
Поскочин всхлипнул, счастливый. Финикин проворчал:
— Это не по существу! Варенье-то мое съели… Факт!
Щедровский велел ему замолчать:
— Не лезь со своим вареньем. Тут вопрос посложнее…
Кажется, офицеры поняли суть дела. И поняли ее правильно. Обстановка разрядилась, и Кравцов лукаво подмигнул Поскочину:
— Не рыдай! Флот не выдаст — свинья не съест…
После отбоя, когда погасили свет в кубрике, с высоты третьего этажа долго слышался печальный перезвон. Это Финикин в потемках сортировал свои банки с вареньем.
— Меня же обчистили, и я же виноватым остался. Где же справедливость?
Возня с банками была прервана окриком Росомахи:
— Слушай! Тебе еще не надоела твоя сладкая жизнь?
Все затихло. Мир и покой…
А в шесть утра — еще темнотища над Соловками — от большака уже поют залихватские горны: вставай, побудка… Никто потом ни словом не упрекнул Колю Поскочина за его житейское прегрешение, но зато слова Джека Баранова о морском братстве прочно засели в памяти каждого, и они, эти слова, определят еще многое…
Юнги учились быть щедрыми. Иначе нельзя!
Когда закончилось комсомольское собрание, Савка на улице возле землянок нагнал Щедровского.
— А, Огурцов! Что скажешь?
Савка рассказал о своих заботах. Бабушка в Ленинграде, отец еще летом ушел в морскую пехоту, под Сталинград, и с тех пор не пишет.
— Ничего мне не сигналит! — закончил Савка свой рассказ.
— Насколько я понял, ты хочешь навести справки об отце. Это нелегко. Если погиб — скорее ответят. А если пропал без вести, тогда устанешь дожидаться. Откуда отец призывался?