— Мы некурящие, — сказал Коля Поскочин.
— По соплям вижу, — приуныл Синяков…
Очевидно, потому, что несчастный все время мечтал о табачной затяжке, у него совсем не было времени как следует учиться.
Росомаха так сказал Витьке:
— Обалдуй и охломон ты порядочный. Таких, как ты, у которых мозги в дыму, будут при выпуске отправлять прямо на ТОФ.
— Меня? На торф? — очумело спросил Синяков, ослышавшись.
— Балда! На Тихоокеанский флот, где воевать пока не надо…
Синяков отмахнулся:
— А плевать! Как-нибудь и там прошкандыбаюсь. Вам-то всем, — обратился он к юнцам, — еще табанить и табанить. А мне уже призывной возраст подходит. Пяток лет отваляю во славу Отечества и — кепочку в зубы, фертом пойду на бережок…
Когда двери за ним закрылись, Джек Баранов сказал:
— Топить таких надо. Чтобы они до берега не доплыли!
Скоро стало известно, что те юнги, которые ловчили на политзанятиях, хлопая ушами, должны жестоко поплатиться за свою халатность. События в войне на суше и на море, политическая обстановка в стране и за рубежом были включены в программу предстоящих экзаменов. Германия после поражения под Сталинградом была погружена в траур, а на фронте наступила полоса короткого затишья. Но враг еще силен и коварен, он еще не однажды способен напрячь свои силы, и им — юнгам! — еще предстоит с этим врагом схватиться…
Кравцов частенько появлялся в роте; правая рука обязательно в кожаной перчатке, а левая держит смятую перчатку.
Аккуратист флотского толка, лейтенант был помешан на чистоте.
— Посмотри на мои ногти… видишь? Неужели так трудно привести и свои в порядок? Как же ты собираешься на флоте служить, если грязно под ногтями? Старшина, я недоволен. Плохо, плохо…
Росомаха, навытяжку, «ел» лейтенанта глазами.
— Слежу. В уши по утрам заглядываю. Ноги мыть заставляю…
Кравцова юнги спрашивали о предстоящих экзаменах.
— Все будет, как было в школе, — успокаивал их лейтенант. — Подходите к столу и тянете билет. Кто знает — отвечает, кто не знает — тому кол.
Да, он был прав! Все было как в школе. Тунеядцы мастерили шпаргалки. В этом искусстве особенно отличался Финикин, в котором не угасала странная любовь ко всему миниатюрному. Раньше, пока его не отучили, он резал свою пайку хлеба на крохотные долечки, словно воробьев кормить собирался. Теперь столь же микроскопически он исписывал свои шпаргалки, и мельчайший бисер пота покрывал его незадачливую голову… Перед отбоем он долго ворочался.
— Мне бы на Черноморский! — вдруг сознался, терзаясь.
— Зачем тебе на Че-эф? — удивились юнги.
— Тепло там… опять же и фрукты.
Федя Артюхов терпеть не мог Финикина и сказал:
— Эй! А ты Гольфстрима не хочешь? Он тоже теплый…
— Ловчила ты, Финикин, — раздался голос Джека Баранова. — Черноморцы зубами в горло врагам цеплялись, а он, видите ли, собирается абрикосы на флоте шамать…
Финикин обиженно свесил с высоты свой рыжий котелок:
— Чего ты там треплешься? Лежишь внизу — и лежи дальше. Фрукты — это так, к слову пришлось. А я знаю, что Севастополь брать надо!
— Подпустил под климат сознательности, — заметил Коля Поскочин…
Колесник уже спал на своей койке, замотавшись с головой одеялом. Росомаха скинул штаны, прошлепал через кубрик к штепселю:
— Гашу свет! Задрай на себе все люки и горловины…
Во мраке кто-то измененным голосом сказал:
— Тоже мне старшина! Не знает, что на флоте не гасят и не выключают. На флоте иначе говорят — вырубить!
Росомаха нырнул под одеяло и потом ответил:
— Ты мне там еще поговори. Яйца курицу учат…
Скрипнула под ним койка, и наступила тишина. Красные отсветы пламени, исходя от жаркой печки, долго блуждали по рядам коечных нар. Никто не хотел спать по команде. Вскоре в потемках кубрика заквакали лягухи, закуковали кукушки, замяукали кошки и со звоном залетали комары. Это началась ежедневная проверка старшин «на бдительность».
— Ку-ку! Мяу-у… Взззззз… Ква-ква!
Старшины не шевелились. Уже задрыхли как мертвые.
Джек Баранов первым скинул ноги с койки:
— Уморились они за день с нашей бандой. Вставай, ребята.
Во мраке поднимались юнги. Бесшумно и ловко, как обезьяны, они карабкались с верхних этажей на палубу. Сходились к печке.
— Теперь, — радовались, — и поговорить можно от души…
К полуночникам подсел Финикин.
— Знать бы, — терзался он, — какие вопросики на экзаменах будут? Вот бы где-нибудь достать их заранее. Тогда подковался бы!
Коля Поскочин запихнул в утробу печки большое полено.
— История, — сказал он, — любит повторяться. Гардемарины Морского корпуса его величества перед экзаменами бывали обеспокоены таким же вопросом, какой задал нам сейчас и товарищ Финикин…
Мечтательно он смотрел на пламя, лизнувшее сырое дерево.
— Обычно, — начал Коля, заметив, что от него ждут рассказа, — к весне гардемарины складывались, от подачек родителей у них образовывалась немалая сумма. А вопросники к экзаменам печатались в типографии Адмиралтейства. Литограф, готовивший камень для производства печатных оттисков с вопросами, был гардемаринами давно и прочно закуплен. Он с машины снимал несколько лишних оттисков, отдавал их гардемаринам заранее и за этот риск каждую весну имел с них полтысячи рублей… Деньги тогда немалые!
Коля замолчал, вспоминая, но его тут же затеребили:
— Чего застопорил? Трави дальше до жвака-галса.
— Значит, так. Адмиралтейство пронюхало, что дело с экзаменами в корпусе его величества не совсем чисто. Самые отъявленные лентяи сдавали весной экзамены превосходно. Дознались, откуда исходит предательство казенных интересов, и к типографской машине Адмиралтейства приставили жандармов. А литограф, человек многосемейный, страсть как нуждался в дополнительном заработке. Что делать? Жандармы — народец строгий. Положено дать сто оттисков, после чего — ни одного лишнего, и камень жандармы тут же раскалывают на куски. Наш бедный литограф заметался… Машина стучит, уже прошло за полсотни. Вот и все сто! А задаток-то от гардемаринов он уже получил. И уже проел его… На один только миг отвернулись жандармы, как литограф спустил с себя панталоны и сел на литографский камень, пардон, ягодицами.
— И что?
— И все вопросы отпечатались с камня на его двух половинках. Пошел он к гардемаринам, повиливая этими вопросами. Так, мол, и так, господа. Строгости невозможные. Но один оттиск удалось для вас сделать. Прежде, позвольте, сниму штаны… А надо знать гардемаринов — белая кость, дворяне, графы, князья! Возмутились они. «Чтобы я, гардемарин Кампо-де-Сципион, ведущий происхождение от царицы Савской, — чтобы я с этого кретина вопросы сдувал? Да никогда! Лучше уж завалюсь на экзаменах…» Никто не хотел снимать копию.
Литограф стоял между господами без штанов и ждал, когда ему отвалят все пятьсот рублей. Наконец гардемарины решили бросить жребий: кому достанется из них списывать?
В рассказ вмешался Джек Баранов:
— А не травишь ли ты? У меня отец всю жизнь в типографии работал. Я знаю, что литографская краска несмываема. А как же он потом в баню ходил, если на нем можно вопрос прочитать: «Что вы знаете об отношении величины параллакса к данным удаления небесных светил?» Ведь он так и помер с этим вопросом!
Поскочин помолчал, затем тихонько признался:
— Нет, это не травля… сущая правда. Мне это рассказывал мой дедушка. Ему по жребию и выпало тогда списывать.
Отсвет огня упал на глаза Поскочина, и Савка заметил, что глаза Коли блеснули затаенной печалью… Финикин сказал:
— Ага, сам проболтался! Выходит, ты из «бывших»?
Поскочин ответил ему — в ярости:
— Я тебе не бывший! Я самый настоящий сегодняшний. А если я бывший, так ради чего, спрашивается, я на флот пошел?
Скрипнула кровать старшины, и Росомаха вскочил:
— По-хорошему вы не понимаете, что спать надо? А ну, брысь от печки! Баранов, срочно прими балласт и иди на погружение… Иначе завтра всех пошлю с лопатами снег убирать…
Перед сном Поскочин все же успел шепнуть Савке:
— А помнишь, меня Аграмов однажды из кубрика вызвал?
— Помню. Так и не сказал ты, о чем тогда говорили…
— Теперь скажу. Мой дядя, будучи мичманом, вместе с Аграмовым на броненосце «Ослябя» сражался в Цусиму… На руках мичмана Аграмова в третьей батарейной палубе и умер тогда мичман Поскочин! Двести лет подряд Поскочины умирали за Россию на морях и океанах. А потому в отношении меня это лишний разговор — люблю я море или не люблю. Я просто обязан быть на море.
В кубрике рулевых висела карта страны, и в обязанности дневальных входило передвижение булавок с красными флажками. За последние четыре месяца флажки далеко шагнули на запад — некоторые до семисот километров… Март закончился, начало апреля было отмечено снежным бураном.
— Первый апрель — никому не верь, — сказал Росомаха. — Во как задувает… Вы только послушайте! Будто в трубе…
Коля Поскочин прочитал стихи на апрельскую тему:
Брови царь нахмуря,
Говорил: «Вчера
Повалила буря
Памятник Петра».
Тот перепугался:
«Я не знал — ужель?»
Царь расхохотался:
«Первый, брат, апрель!»
— Это кто? — спросили юнги.
— Пушкин… Кто же еще? — ответил Поскочин и снова уткнулся в пятидесятый параграф «Учебника рулевого» (разборка и сборка лага Уокера).
С улицы шагнул в кубрик Федя Артюхов. Он был без шинели, на воротнике его гюйса лежал пласт сырого тяжелого снега.
— Вот это метель! — сообщил он. — А говорят, Аграмов сегодня утром укатил в кремль… У мотористов уже принимают экзамены.
Савка зажал себе уши ладонями, впился в учебник по маневренности корабля. Плакидов — зверь и обещал всех юнг съесть без масла, даже не посолив, если подведут его на экзаменах. Кубрик наполнялся бубнением, шепотами, долбежкой. Кто смотрел в потолок, а кто, наоборот, крепко зажмуривался. В середине дня, в самый разгар метели, вдруг приехала особая комиссия из высших чинов. Росомаха с Колесником даже побледнели. Высшие офицеры вошли в кубрик и выставили старшин за двери. Кравцов тоже допущен не был. Юнг построили классами — по «бортам».