Федю в классе любили, и все радовались за него.
Вызвали Колю Поскочина, держали за дверями очень долго. Слышался смех членов комиссии. Юнги в нетерпении подпирали стенки.
— Наш философ потравить обожает… заболтался там!
Поскочин вышел в коридор удивительно невозмутимый.
— Выбор сделан вне моего влияния. Вы же знаете, я просить не стану… Комиссия сама решила за меня — на Север!
Савка расцвел и обнял его:
— Как это хорошо! Мы будем вместе…
— Ты же в комиссии еще не был.
— Но я уже решил, что на Север… только на Север!
От дверей объявили:
— Юнга Баранов, просим пройти в кабинет…
Джек вдруг весь сжался, напружинился.
— Любой флот! Только бы на подплаве…
С этим и скрылся за дверью. Юнги обсуждали его мечту:
— Подлодки — это фантазия, а насчет флота Джек выбирать права не имеет. У него махонький троячок по метео затесался. Гул голосов в аудитории вдруг прорезало тонким всхлипом.
— Никак разревелся наш Джек Лондоненок?
Баранов выбежал в коридор — весь в слезах.
— Тихоокеанский? — спросили его.
— Хуже, — отвечал он, горько рыдая.
— Так что же хуже-то?
— Записали на Волгу… А я так мечтал… Хана мне, братцы!
Подходили юнги из другой роты, спрашивали тихонько:
— Чего это с ним? Или умер у него кто?
— Да нет. Все живы. А его на речку запекли.
— Ох, бедняга! Пусть плачет. Может, море и выплачет.
— Да не верят слезам нашим. Им пятерки подавай…
— Жаль парня, — расходились чужаки. — Обмелел он крепко.
Росомаха увел Джека за собой, дал ему свой носовой платок.
— На реках, — утешал, — тоже войнища. А реки и в Германии есть. Вот Одер, вот Рейн… всю Европу проскочишь, а войну закончишь на набережной в Берлине, где Гитлер мечтал в лунные ночи!
— На чем проскочу-то? — убивался Джек, плача.
— На бронекатерах… на чем же еще?
— Я подводные лодки хоте-е-ел… чтобы мне погружаться!
Артюхов толкнул Савку к дверям:
— Или не слышишь? Тебя зовут.
Савка шагнул в аудиторию, представ перед комиссией.
— Ленинградец? — спросили его. — А кто там из родни?
Савка подробно рассказал про свою бабушку все, что знал.
— Отличник? — Офицеры за столом комиссии переглянулись, отложили Савкино личное дело в сторону. — Думается, что с этим товарищем осложнений не возникнет. Ему прямая дорога на Балтику.
— Нет! — ответил им Савка.
— Севастополь? — спросили его, улыбаясь.
— Не надо мне ни Кронштадта, ни Севастополя… Хочу Полярный! Пожалуйста, очень прошу, пишите меня на Северный флот.
— Учти, — отвечали ему, — что Ленинград ты сможешь повидать лишь после войны. Отпусков не будет, а флот в Заполярье очень грозный флот… Там тебе будет нелегко, даже очень трудно!
— Это я знаю, — ответил им Савка.
Через несколько дней ему встретился Аграмов.
— Хвалю! — сказал кратко. — Служа на Северном флоте, ты очень многое повидаешь. Больше, чем где-либо. Ты меня понял?
— Так точно.
— Гирокомпасы по-прежнему любишь?
— Даже еще больше.
— Иди.
— Есть!
В своем выборе Савка не был одинок. Сознательно избрали для себя Северный флот многие. Пряников от судьбы они не ждали. Будут штормы, ломающие корабли, как сухие палки. Будут туманы, когда «молоко» сбивается в «сметану». Будут морозы, от которых корабли принимают вид айсбергов. Долгая арктическая ночь нависнет над их мачтами.
Коля Поскочин сказал правильно:
— Чем труднее в юности, тем легче в жизни. Надо понимать!
Через несколько дней — первая команда:
— Черноморцы и азовцы — становись!
На этот раз — с вещами. Прощай, Соловки…
Все давно ждали этого волшебного момента, но счастье омрачалось болью расставания. Увидят ли они когда-нибудь эти прекрасные леса, блеснет ли им в ночи совиный глаз маяка на Секирной горе?
Последние слова, последние напутствия.
— Тихоокеанцы и амурцы, выходи строиться!
Этих мало. Они понуры и подавлены тем, что, подготовившись к войне, на войну не попадут. Пошел маленький дождик. Аграмов, в кожаном пальто, беседовал с каждой группой отъезжающих, утешал недовольных, желал счастливым доброго пути. Наконец выкликнули:
— Балтийцы, с вещами на построение!
Федя Артюхов вскинул на плечи мешок:
— Ну, вот и стал я балтийцем. — Он постоял напротив тех, кого еще не звали с вещами.
— Североморцы! — сказал им Артюхов. — Может, еще свидимся. А может, и нет. Прощайте на всякий случай, ребята… Я пошел!
Савка проводил глазами его рослую фигуру, нечаянно подумав: «Скоро он будет в Ленинграде». И что-то кольнуло в сердце: «Может, напрасно я на Север?» Но тут же он отогнал эту мысль прочь: «Я прав, недаром меня и Аграмов одобрил». Трижды вспыхнули песни уходящих и угасли за Секирной горой. Балтийцы ушли.
Теперь все ушли, а оставшиеся огляделись.
— Как мало нас, ребята!
Да, немного. Человек двести. И в любого ткни пальцем, обязательно попадешь в североморца.
Они часто спрашивали:
— Всех отправили, а когда же нас?
— Потерпите, — отвечали им. — Сначала отправляем тех, у кого дальняя дорога. А вам-то, североморцам, ехать — пустяки…
Делать было нечего. Пока они вольные птицы. Ни нарядов, ни приборок, ни занятий. Трижды в сутки сходи на камбуз, а весь день гуляй. Но гулять было невмоготу.
Юнги устали ждать.
— Ждите! Скоро в кремль придет транспорт за вами.
Савка с Поскочиным сидели на скамеечке возле учебного корпуса, когда из-за леса донеслось такое знакомое:
— Ать-два, ать-два… Нож-ку! Не стесняйся поднять повыше!
— Росомаха ведет своих гавриков, — догадался Коля.
Показался небольшой отряд юнг второго набора, старательно бивших по лужам новенькими бутсами. Рядом с ними, следуя по обочине, с кочки на кочку прыгал молодцеватый Росомаха, орлиным оком высматривая непорядки в шеренгах.
— Рука до бляхи! — поучал он молодняк. — После чего отводится назад под сорок пять градусов. Ать-два, ать-два!
— Старается, — сказал Савка. — В науку вгоняет.
Старшина подошел близко, и юнги встали перед ним.
— Ну, как новая публика? — спросил его Коля.
— Публика что надо. Что ни скажу — все делают. Не как вы, бывало, грешные. Но зато с вами, кажется, было повеселее… — Старшина повертел в руках кисет, на котором Танька вышила ему целующихся голубков. — Кажется, я женюсь на этой самой, — признался Росомаха. — Да, вот такие дела. Может, закурим?
— Спасибо. Неженатые и некурящие.
— Везет вам, ребята! — Росомаха крутил себе цигарку, не зная, что сказать юнгам в разлуку. — Ладно. Так и быть. Приглашаю вас после войны в Киев. Покатаю на речном трамвае. Без билета, конечно. Зайцами! В буфет зайдем, посидим. И вообще культурно проведем время. Ну, будьте счастливы! Не балуйте…
Он ушел к своим новым гонгам, а Савка фыркнул:
— Нашел чем соблазнять. Зайцами на речном трамвае.
Коля Поскочин вдруг зло блеснул на него глазами.
— А ты ничего не понял? — спросил он. — Росомаха ведь полюбил всех нас. Хотел найти хорошие слова. Но волнуется человек, вот и ляпнул про этот трамвай. Надо понимать людей… Если останусь жив, — закончил Коля, — я навещу его в Киеве. Пускай он катает меня себе на здоровье. Мне-то на трамвай плевать, но ему будет приятно…
— Верно, — согласился Савка. — Так ведь я разве спорю? Мужик он хороший. Зря мы нервы ему понапрасну трепали.
Издалека послышался печальный надрыв запоздалого горна. Горнист выпевал сбор.
— Пошли. У меня даже сердце заколотилось.
— У меня тоже, — сознался Коля. — Это нам…
Последовала быстрая перекличка. Североморцы отвечали сорванными от волнения голосами: «Есть! Есть! Есть!..» Вещи уже в руках. Какие там вещи у юнги! Казенное бельишко. Пара учебников. Куски мыла. Не обжились. Специально для проводов североморцев прибыл оркестр. Пожилые матросы-музыканты продували для марша трубы, опробовали звоны тарелок. Щедровский вышел из штаба, произнес речь о славных традициях русского флота, о верности долгу и Родине. Он закончил словами:
— Высоко несите по морям гордое звание юнги!
Солнце уже садилось. Блеснула медь духовых труб, юнги тронулись, все вокруг наполнилось торжественной печалью, а гигантская труба геликона еще долго выговаривала за лесом: «Будь-будь… будь-будь!» На электростанции прокудахтал им в расставание движок дизеля. В конюшне прощально заржала родная юнговская Бутылка. Вот и баня. Вышла оттуда распаренная, как свекла, Танька с веником и тазом. Была она в синем берете и тельняшке.
— Поклон защитникам отечества, — пожелала она. — Понапрасну-то под пули не суйтесь…
Витька Синяков крикнул ей на прощание:
— Ты хоть новеньких-то на сахаре не обвешивай…
Юнги переговаривались, что Аграмов не вышел на их проводы.
— Не заболел ли старик?
Вдали уже была видна крутая лестница, ведущая к маяку на Секирной горе. Капитан первого ранга ждал юнг на дороге. Он поднял руку.
— Вы, — сказал он им, — уходите последними. А на флот вы, североморцы, прибудете первыми. Ехать всего одну ночь. Товарищи юнги… дети мои! — нашел он нужное слово. — Вся большая жизнь лежит перед вами. Большая — как море. Как море! Я, старый офицер русского флота, низко кланяюсь вам…
В глазах Аграмова блеснули слезы. Он и в самом деле поклонился юнгам и велел двигаться дальше. Юнги часто оборачивались назад и долго еще видели начальника школы. Аграмов не уходил, глядел им вслед. Что он вспоминал сейчас, этот пожилой человек? Может быть, юность и кровавую пену Цусимы?
Он провожал на битву юное поколение — юнг.
У них не было прошлого — они уходили в будущее!
Джек Баранов ехал до Сталинграда заодно с партией черноморцев и даже не попрощался с классом. Перед отъездом он прятался от товарищей, словно служба на реках поставила на нем позорное клеймо. Бедный Джек! Как он убивался, как плакал. Не знал он тогда своей судьбы…