Начав боевой путь на Волжской флотилии, Джек затем форсировал Днепр. Его бронекатер в громе пушек прошел вверх по Дунаю, брал Измаил, штурмовал Будапешт и Вену. В семнадцать лет Джек Баранов уже самостоятельно командовал кораблем — его пулеметно-десантный глиссер с Одера расшибал в Берлине окна и амбразуры, в которых засели фанатики с фаустпатронами. Особые заслуги Джека перед флотом были учтены, и в восемнадцать лет он стал младшим лейтенантом. А после войны началась настоящая учеба.
Подтвердилось, что реки впадают в океан! Мечта Джека Баранова о подлодках исполнилась неожиданным образом. Сейчас он в звании контр-адмирала. Савва Яковлевич сказал мне, что недавно виделся с Барановым.
— Жалуется старик! Здоровьишко уже не то. Мотор барахлить начал. Вспоминали мы с ним то время, когда моторы работали безотказно. Джек и сейчас стрижется наголо, словно он по-прежнему юнга… А у него уже сын — лейтенант. Вот сын попал на подводные лодки!
Рассвет застал их на борту транспорта «Карелия». Когда на горизонте стал исчезать конус Секирной горы, Коля Поскочин, необычайно серьезный, снял бескозырку, сказав:
— Смотрите, ребята! Это мы видим в последний раз. И помните, что здесь мы были по-настоящему счастливы.
— Мы еще будем счастливы, — отвечали ему юнги.
— Будем, — согласился Коля. — Но уже совсем иначе, не так, как здесь.
Плыли мимо них каменистые луды, на которых паслись коровенки, да кое-где вилась над островами струйка дыма одинокого рыбацкого костра. Был теплый день. Тяжелый транспорт почти не качало, и на душе каждого было легко. Скоро перед юнгами открылся город, раскиданный по холмам…
— Чудеса! — сказал Савка. — Где же я видел этот город?
— Я тоже его видел. Словно во сне…
Это была Кемь, и тогда они вспомнили, что явление рефракции однажды как бы подняло этот город над морем, юнги из Савватьева наблюдали его повисшим вровень с облаками…
Высадились! Так странно было встретить в городе гражданских людей, мужчин без формы, женщин и детей. Во всем чуялась большая нужда и общая неустроенность военного быта. Жители с удивлением оглядывали невиданных моряков, на погонах «Ю», а на бескозырках бантики.
— Кто же вы такие? — спрашивали кемчане нараспев.
— Мы юнги… юнги флота.
— Эка новина! Про таких мы не слыхивали…
Юнги шли через город, бескозырки у всех имели уставной креп на правый борт. Еще в кремле им выдали сухой бортпаёк: хлеб, сало, банку тушенки на троих. Вещевые мешки на спинах юнг явно обрисовывали это сказочное по тем временам богатство — горбыли буханок, острые края консервных банок. Иногда кемчане их окликали:
— Хлебца нету ли, товарищи хорошие?
Поскочин скинул с плеча мешок. Распатронил его тут же:
— Я не могу… отдам! Мы ведь сытые, а ехать нам недалеко.
Вслед за Колей отдал людям свою буханку хлеба и Савка. А потом в воздухе замелькали золотые слитки хлеба, и всем запомнился пожилой рабочий, прижимавший к себе буханку, как ребенка:
— Вот спасибо… вот спасибо, родные вы наши!
— А выпить найдется? — спросил Синяков, показывая сало. Мишка Здыбнев треснул его кулаком по затылку и скомандовал:
— Прямо!
На станции юнг поджидал состав из пяти теплушек с открытыми настежь дверями. Внутри — только нары и печурки, больше ничего. Залезали в вагоны с хохотом:
— Экспресс подан… прима-класс! Туалет направо, ванные налево!
Отправлять их не торопились, и понемногу юнги разбрелись во все стороны от станции. Прошел мимо чумазый сцепщик с фонарем.
— Эй, рабочий класс! А до Мурманска далеко ли ехать?
— К утру дотянетесь. Если не случится чего. А может, и разбомбят вашу милость. Тогда малость подзадержитесь…
Да, за лесами лежал фронт. Там постукивали одинокие выстрелы «кукушек», там стыли непроходимые болота, что тянулись к северу, до самой загадочной Лапландии…
К вечеру тронулись. На север, на север! Пошел частый и звонкий перестук разводных стрелок. Мишка Здыбнев сразу заорал:
— Витьки нет… ах, рожа поганая! Кто его видел?
— Да вон — не он ли бежит? Никак, пьяный?
— Где он взял на выпивку, паразит?
— Видать, на сало выменял…
Состав наращивал скорость. Под насыпью крутились желтые искры. Витька Синяков бежал рядом с эшелоном, его отшибало в сторону.
— Остановите поезд, — советовали иные.
— Чем я его остановлю? Пальцем, что ли? — Здыбнев скинул шинель, подтянул ремень. — Пропадет ведь… шпана худая!
И спрыгнул под насыпь. За ним — еще два боцмана. На разбеге поезда они вбросили Витьку в предпоследний вагон. Теперь все трое бежали под насыпью. Из раскрытых теплушек в воротники фланелевок вцепились десятки дружеских рук, и, болтнув ногами, боцмана исчезли внутри вагона… последнего вагона в составе!
Юнги, наблюдавшие эту картину, с облегчением перевели дух. Сказали:
— Мишка, конечно, подождет до первой остановки, а потом, как пить дать, Витьке шапочку на прическе поправит…
Обилие впечатлений и бессонная ночь на корабле сморили юнг. Все заснули на тряских нарах теплушки. Пробудились от резкой и острой стужи. Кажется, утро. Но еще совсем темно.
— Эй, у кого часы?
— Мы не аристократы. Откуда у нас?
— Вот у моториста хронометр в кармане…
Юнга-моторист долго вглядывался в циферблат:
— Не пойму. Восьмой или девятый?..
— А темнотища, — причмокнул кто-то. — Вот она, житуха!
— Закройте двери… хо-а-адно.
— Не заколеешь. Привыкай. А смотреть тоже надо.
— Чего там смотреть? В цирке ты, что ли?
— Как чего? Станем любоваться дивным пейзажем…
В полумраке проступали аспидные скалы, поросшие цепким кочкарником. В глубине грандиозных каньонов плавилось, покрытое туманом, стылое серебро озер. Иногда сверху слышался шум — это гремели бивни водопадов, вонзаясь в расщелины скал. А в мрачной вышине неба красноватым огнем догорал предрассветный Марс.
— Бранная звезда освещает наш путь, — сказал Поскочин.
Поезд, не задерживаясь, проскочил станцию Кола. Брызнуло снежной белизной, пахнуло водой — это показался Кольский залив. Стоя в дверях теплушек, юнги въехали в Мурманск.
Совсем недавно Геринг бросил на этот город «все, что летает», и столица Заполярья лежала в обломках. Всюду торчали печные трубы, на пожарищах полярных домов сплавились в огне детские кроватки, бродили одичавшие кошки. Савка, переживший блокаду Ленинграда, к разрушениям отнесся спокойно — война есть война, но на других юнг обгорелые руины произвели сильное впечатление. Однако порт работал, от воды мычали сирены кораблей, полузатопленные американские транспорты стояли вдалеке, едва дымя, выброшенные на отмели, чтобы спасти ценнейшие для войны грузы.
Поезд остановился далеко от вокзала.
— Вылезай!
Спрыгивали под насыпь. Оглядывались настороженно.
Подъехал грузовик. Какой-то старшина, словно с неба свалившийся, сразу взял команду над юнгами:
— Вещи — в машину! Стройся по четыре… Рррав-няйсь. Товарищи юнги, мурманскому порту не хватает рабочих рук. Транспорта с грузами ждут очереди под кранами. Наша святая обязанность — помочь воинам на фронте, выручить флот. Налево! Ша-агом…
Трудились до ночи. Краны черпали из корабельных недр сложенные пачками крылья «аэрокобр», ящики с механизмами. А иногда вычерпывали разную чепуху. Один ящик кокнулся об доски причала, из него посыпалось заокеанское барахло: журналы и мыльный порошок, пипифакс и ракетницы, ананасные консервы и дамские чулки — все вперемешку. Юнги пошабашили, шатаясь от усталости. На выходе из порта охрана их тщательно обыскала. Старшина привел их в Росту, что лежит на берегу залива. Огражденные колючей проволокой, здесь гнили под дождями бараки флотского экипажа…
— Обыскали нас лихо, — сказал Синяков, стоя посреди барака. — А вот в кулак мне они, дураки, заглянуть не догадались…
Разжал пальцы — и на грязный пол цветастым парашютом, тихо шелестя, опустилось тончайшее женское платье.
— Вот это штука… — пронесся гул голосов.
Здыбнев опомнился первым.
— Конечно, — заявил он авторитетно, — кое для кого такая обнова самый смак. Но для победы эта тряпка ничего не дает. Я устал от работы, и лупить Синякова сегодня не будем… Никому ни звука! Нельзя сразу, как прибыли, позориться. Ясно?
Все ясно. А что делать с платьем? Оно валялось на полу, полыхая южными красками, такое красивое, такое воздушное. Поскочин вдруг подошел к нему и невозмутимо вытер об него свои бутсы. Его поняли. Юнги молча подходили, чистили о ворованное платье обувь.
Скоро на полу барака лежала грязная тряпка…
— Вопрос считать закрытым, — объявил Здыбнев.
Эти дни, проведенные в бараках экипажа, были самыми проклятыми днями в биографии юнг. За оградою из колючей проволоки флот уже реял вымпелами, он подзывал их к себе сиренами миноносцев, пробуждал юнг по ночам тоскующим завываньем подлодок, а они, как неприкаянные, валялись по нарам и ждали… Ждали, когда соберется последняя для них комиссия, чтобы распределить юнг по кораблям.
Савка устроился на нарах между друзьями — слева Коля Поскочин, а справа Мазгут Назыпов. Они тихонько беседовали.
— Не всем повезет! Мы-то отличники, можем выбирать…
Здесь, на этих нарах, они шепотком, никому не мешая, подолгу отшлифовывали алмазные грани своих заветных мечтаний.
Мазгут, словно ошпаренный, выскочил из комиссии.
— Ничего не понимаю! Обещают одно, а творят другое. Зачем тогда людям понапрасну головы задуривать?
Выяснилось, что его назначили в команду «ТАМ-216».
— А что за команда — не говорят, — возмущался Мазгут.
— Заяви, что ты отличник. Право выбора кораблей за тобой… Не хлопай ушами! На кой ляд сдалась тебе эта команда?
— Я так и сказал, — оправдывался Мазгут. — А они мне, словно попугаи, одно лишь твердят: «Не спорь! Ты будешь доволен!» А я как раз недоволен. Может, забабахают на зимовку, и я буду там загорать: ти-ти, та-ти-та, та-та-ти…