— Это ты — юнга? — спросил он, втыкая трубку в щелкнувший замок. — Звонил штурман. Бросай хурду и ступай к нему в каюту.
Я швырнул на рундук вещи и повернул обратно к трапу.
— Куда ты? Вот здесь ближе будет…
Матрос откинул в переборке горловину лаза — чуть пошире иллюминатора, и я просунулся в него головою вперед. При этом мои руки уперлись в линолеум палубы второго кубрика, и там меня оборжали комендоры:
— Смотри! Какой-то чудик появился…
Теперь я мог ползти лишь на руках, как это делают ползунки. Моя корма застряла в первом кубрике, и там товарищи не растерялись. Схватили меня за штаны и втянули обратно.
— Олух! — было заявлено мне. — Нас тут живет тридцать четыре боевых номера. Если каждый номер будет так вылезать по боевой тревоге, то немцы нас сразу потопят, и правильно сделают… Вот смотри, как надо выскакивать!
Подпрыгнув, матрос ухватился за край стандартной койки, висевшей над лазом, и — не головой, а ногами вперед! — так и въехал в воронку горловины, только пузырем взвилась на нем рубаха. Ну, до этого мне еще далеко…
Я прошел через два кубрика и по трапу выбрался опять под полубак. Стало понятно размещение главных носовых отсеков. Рассыльный открыл передо мною массивную бронированную дверь кают-компании и сказал кратко:
— Вторая направо. Штурман Присяжнюк. Ноги вытри.
Красная дорожка ковра уводила в тишь офицерского общежития, откуда слышались звуки рояля. Коридор кончился. Вот и штурманская каюта. Штурман Присяжнюк сказал мне:
— Принято всем представляться командиру. Пошли.
Из коридора кают-компании — еще трап, ведущий в салон. А там ковер лежит уже попышнее. Четыре двери отделаны искусной инкрустацией по дереву на тему русских народных сказок. Здесь живут матрос-шифровальщик, замполит, командир и его помощник. Присяжнюк провел меня в салон, уселся в кресло, взял себе папиросу.
— Вот он! — сказал кому-то, закуривая и щурясь от дыма.
Салон делила пополам штора ярко-синего бархата, по бокам от нее висели бронзовые канделябры. Штора вдруг откинулась, словно занавес в театре, и передо мною предстал командир эсминца. Я ожидал увидеть громилу, поросшего волосами, с кулаками, как две тыквы. Но увидел я капитана третьего ранга чуть повыше меня ростом: круглолицый и румяный, как мальчик, с реденькими светлыми волосами, он потер свои пухлые ручонки и сказал весело:
— С юнгами еще не служил. Сначала расскажи о себе.
Офицеры выслушали меня. Легкими намеками пытались выяснить глубину моих знаний. Быстро нащупали дно, и тут командир насторожился:
— А что за чепуха у тебя на голове?
— Бантик, — говорю.
— Какой идиот это придумал? Еще чего не хватало, чтобы в моей команде люди с бантиками ходили… Снять!
— Есть снять! — обрадовался я.
— Выдайте ему обыкновенную ленточку. — Присяжнюк кивнул. — И пусть мальчишка постажируется у Курядова, а потом посмотрим… Завтра, — сказал мне, — ты получишь боевой номер и тебя включат в расписания. Чтобы ты знал, где находиться по тревогам — боевым, водяным и пожарным, при авралах и приборках.
Из салона мы вышли вместе со штурманом. Он подтолкнул меня к командирскому трапу, который выводил офицеров на мостик:
— Старшина рулевых Курядов там…
Еще три трапа, и я наконец мог обозреть свой эсминец с высоты мостика. Вахтенный сигнальщик стоял в большом тулупе.
— Тебе сколько лет? — спросил он меня.
— Пятнадцать.
— У-у-у, — провыл сигнальщик и поднял воротник тулупа.
Продувало на мостике здорово. Старшина Курядов, мой непосредственный начальник, был одет в ватник, а на его ногах — громадные валенки в красных галошах. Был он местный — из поморов с Кольского берега, говорил мало и тихо, словно стеснялся меня. Первое, что я заметил в ходовой рубке, — отсутствие даже намека на штурвал. На двух тумбах стояли манипуляторы, а перед ними — два табло тахометров (дающих число оборотов двух турбин) и датчики отклонений руля. Курядов позволил положить манипуляторы на борт, где-то в корме, повинуясь мне, завыли моторы, отклоняя руль, и стрелки — тик-тик-тик! — быстро побежали по градусной шкале счетчика.
— Ловко! — сказал я и посмотрел перед собой в смотровое окно по курсу. — А разве здесь «дворника» не бывает, как в машинах?
— И не нужно, — ответил старшина.
— А море-то — брызги, ветер!
— На походе окно всегда открыто, рулевой глядит по курсу не через стекло, а прямо через брызги.
— Так намокнешь весь!
— Ну и что с того? — ответил Курядов равнодушно.
Осмотрев рубку, я щелкнул по стеклу репитера.
— Вот он, голубчик… А где же матка гирокомпаса?
Для этого мне опять пришлось спуститься вниз. Из второй палубы на днище эсминца вели два люка. Я полез в один из них, по ошибке угодив в боевой погреб. Как в булочной разложены батоны и буханки, так и здесь покоились на стеллажах пушечные снаряды с разноцветными шапочками на затылках. Только в булочных, конечно, никак не может быть такого порядка и такой идеальной чистоты. Матросы работали возле воздушного лифта. Удивились:
— Смотри, какой-то типчик… Эй, тебе чего здесь надо?
— Я так… посмотреть больше.
— В кино иди смотреть. А отсюда проваливай…
Выбрался я из одного люка, откинул крышку другого. Навстречу мне потекли тонкие шумы и легкое жужжанье, будто я угодил на летнюю полянку, где стоят пчелиные ульи. Да, это был гиропост. На койке, под которой гудел генератор и подвывала помпа, лежал длинный и худущий старшина с усами в стрелку, в чистой робе. Он читал. При виде меня растерялся:
— Ты кто такой? Кто тебе дал право сюда…
Я рассказал, что, как и он, принадлежу к БЧ-I, прислан на эсминец рулевым, а гирокомпасы обожаю с детства. Не гоните, мол, меня, а дайте посмотреть.
Передо мной был старшина Лебедев, опытный аншютист флота, которому суждено было сыграть в моей судьбе немалую роль. Мичман Сайгин на Соловках дал мне начала теории, но только сейчас я увидел гирокомпас в работе.
Пальцем, кажется, некуда ткнуть — все переборки сплошь залиты эмалью приборов, и приборы эти поют, подмигивают, журчат и стрекочут.
— Красотища, — сказал я. — Можно, буду иногда заходить?
— В гости, что ли?
— Хотя бы так.
— Шляться тут нельзя, — ответил Лебедев. — Слишком ответственный пост.
— Я не шляться… я по делу!
— Какое же у тебя тут дело? Твое дело — на мостике.
Но по моим вопросам старшина догадался, что в гироскопической технике я кое-что кумекаю. Я сказал ему, что просто жить не могу без гирокомпаса, и Лебедев отложил книгу — «Всадник без головы».
— Впервые вижу человека, который помирает без гирокомпаса. Ну, если уж так, то… заходи! Не дам помереть…
Эсминец испытал мягкий толчок по корпусу, и я заметил, как под стеклом сдвинулась картушка («аншютц» мгновенно отреагировал на отклонение корабля в мировом пространстве).
— Кажись, подошла торпедная баржа, — сказал Лебедев, — пришвартовалась к нам. Сейчас с нее возьмем боеголовки торпед.
В этот день я чувствовал себя среди матросов эсминца, как котенок, попавший в общество усатых тигров. «Грозящий» недавно вышел из ремонта — меняли в котлах прогоревшие трубки. Существовал закон: на время, когда вспыхивают огни электросварки и мечутся искры, основной боезапас с корабля снимается. И вот сейчас к обезглавленным телам торпед, что сонно дремали в трубах аппаратов, должны заново привинтить боеголовку, в каждой из которых по 400 килограммов взрывчатки. Баржа была сплошь загружена боеголовками, которые лежали в густой смазке на днище ее трюма. Боеголовки перегружали, зацепив их гаком за самый носик. На эсминце головки принимали минеры БЧ-III.
Один ухарь-матрос — по фамилии Дрябин — хлопал рукавицей по стальному боку торпеды, облепленному тавотом. Таким же точно жестом хороший хозяин похлопывает свинью-рекордсменку, вылезшую из хлева подышать свежим воздухом и похрюкать.
— Так, так, — кричал Дрябин на кран. — Еще дай слабину!
Я стоял возле, любопытничая, и не сразу понял, что произошло. Последовал страшный удар в палубу (эсминец загудел). Перед глазами у меня, сорвавшись с высоты, стоймя рухнула боеголовка. Замерев на секунду, она стала медленно валиться навзничь. Момент рискованный!
Дрябин рывком подставил богатырскую грудь — и боеголовка своим весом вплющила его между ростовых стоек.
Я подскочил к Дрябину и что было сил стал отводить от его груди полтонны смертоносной тяжести. Ладони мои, скользя, срывались в густой смазке тавота. Набежали еще минеры, высвободили Дрябина из-под груза…
Что сделал Дрябин? Первым делом он схватил разорванный трос от талей и, потрясая им, заорал на баржу:
— За такое дело — трибунал и расстрел вам, собакам! Забирай боеголовку обратно! И акт составим — она уже непригодна…
Потом повернулся ко мне, кладя руку на мой погон.
— «Ю»! — сказал он мне. — Ты первым подскочил. Дрябин таких вещей не забывает. Ходи за мной. Дай пять… вот так!
Стылый тавот намертво склеил наше пожатие. Мы едва расцепили свои ладони. Верткой походкой бывалого миноносника Дрябин уже шагал в корму, а я вприпрыжку уже семенил за ним.
Следом за новым другом я спустился в узкий отсек запчастей БЧ-III, похожий на слесарную кладовую. Дрябин извлек откуда-то прозрачный флакон из-под духов «Белая акация» и сказал мне:
— Дрябин не подведет… Сейчас тяпнем за дружбу!
— А что тут? — спросил я, замирая от страха.
— Этим вот протираем минные прицелы. Линзы у нас чистенькие, а спирт остался.
— Я боюсь, — признался я. — Никогда не пил.
— Чепуха! Теперь ты уже не «Ю», а миноносник…
За неимением посуды Дрябин разбулькал флакон в латунные наконечники из-под фугасных снарядов. Из собственных наблюдений за жизнью я уже знал, что взрослые, выпив, спешат закусывать.
— А чем закусим? — спросил я, стремительно мужая.
Дрябин вытянул из угла отсека закуску — большой резиновый мешок, в котором плескалась какая-то жидкость.