Николай Петрович Архаров, губернатор тверской и новгородский, бывая во Ржеве по делам службы, охотно навещал Волоскова и в трубу на звезды тоже не раз любовался.
— Гляди мне, Терентий Иваныч, — шутливо грозил он, подмигивая (озорник был этот Архаров), — гляди, как бы тебе не скатиться в тот овраг, из коего еще ни един ученый мужик живьем не выбрался.
— Ах, Николай Петрович, гость мой превосходительный! Уж и не пойму, то ли пужаете, то ли приласкать решили меня…
— Да ведь люди-то с экими головами, какая у тебя, непременно кончают жизнь изобретением перпетуум-мобиле. Слыхал ли?
Волосков от проблем вечного двигателя был еще далек.
— Не, — говорил он губернатору, — ежели по совести, так вернулся я в годы юности, о часах снова думая. Но о таких часах, каких во всем свете еще не бывало и не будет.
— Какие ж это часы?
— Говорить о них раненько. Думать надо.
— Ну думай. Не надо ль чего от меня?
— Благодарствую. У меня все есть, слава Богу. А не хватает только покою, очень уже все интересно мне…
В 1785 году Екатерина Великая, администраторша гениальная, ввела новое городовое положение, и Терентий Иванович Волосков стал первым во Ржеве городским головою, охотно избранный для служения всем народом. Тогда ему пошел уже шестой десяток, забот прибавилось, а золотую цепь головы он надел поверх того же скромного зипуна, посоха в руке и книги за поясом не оставил. В доме его тоже не было никакой роскоши, но зато царили чистота и опрятность. В это время Волосков проводил наблюдения за Солнцем и столь увлекся, рассматривая огненное светило, что однажды слез с крыши, испугав жену признанием:
— Малаша, родимая, а ведь вижу-то я тебя единым лишь оком — левым, а правое-то уже ничего не видит.
Жена, конечно, в слезы:
— Господи! И все-то у тебя не как у людей. Жить бы нам с белил да кармина, жить бы да радоваться, так впялился ты в солнышко, будто звезд тебе не хватает. Вот и наказал Боженька!
— Не вой, — отвечал Волосков жене. — Мне и без твоих слез дел хватает. Я и с единым оком управлюсь, чтобы ахнула вся Россия, узрев такое, чего мир-то еще не видывал…
Сказал так и вдруг начал смеяться.
— Чего тебя разбирает-то? — подивилась жена.
— Да вспомнил детство. Как часы из глины слепил… Ох, и больно же посек меня тятенька!
— Дождешься. Снова, гляди, как бы не высекли…
Гостям своим Волосков протягивал работящие руки:
— Вот вам длани мои! Гляну на суставы, всмотрюсь в извилины, по коим хироманты судьбы предсказывают, и сразу укажу дни святых, когда и кого поминать надобно, чему смолоду удивлял я мужей церковных… Теперь же, — говорил Терентий Иванович, — мечтаю о создании часов-автомата, который бы являл взору нашему весь мир в сочетании со временем проистекающим, и вы, люди добрые, не смейтесь… такое сбудется!
Людям же знающим, а не просто любопытным, Волосков трактовал о целях своих более подробно:
— Великий математик и астроном Карл Гаусс исчислял те же задачи календарного исчисления, кои входят в понятия эпакта, индикто и вруцелето, что необходимо и в нашем российском обиходе, чтобы, скажем, точно предугадать, в каком году и на какой день выпадет нам отмечать Сретение или Пасху. Если уж и Гаусс, не чета мне, не гнушался подобными темами, задачами, так и мне, убогому, сам Господь Бог велел призадуматься. А просто знание времени — это легко, мне же необходима общая картина нашего мироздания!..
Задача, кажется, непосильная! Представьте, читатель, хотя бы великое множество шестеренок. Ведь если одна совершает оборот за одну лишь минуту, то рядом с нею работает шестеренка, которая обернется вокруг своей оси лишь один раз за четыре года, чтобы предсказать год високосный. Часы, над которыми Волосков столь долго трудился, назвать просто часами — язык не повернется, ибо часовой автомат указывал не только годы, числа или время суток, — нет, это был как бы подвижной «месяцеслов», совмещенный с общею картиной небосвода: катилось по кругу золотое солнце, восходила серебряная луна, все двигалось, все вращалось, все было размеренно и точно, как в самой природе…
Повидавшие эти часы, величиною в шкаф, наполненный таинственным скрипом и шуршанием деталей, искренно ахали, дивясь, и говорили мастеру — почему бы не украсить их всякими финтифлюшками? На это Волосков отвечал продуманно:
— А на Руси испокон веку так принято: по одежке встречают, по уму провожают. Зачем слепить мне глаза внешним убранством? Ежели главное не снаружи, а внутри затаилось…
Жалко мне старика. Часы он сделал, но все кончилось тем, что, наохавшись, гости разъехались по своим домам, а вот ученый люд Петербурга даже не полюбопытствовал. Это невнимание к его трудам сказалось на Волоскове, он стал почасту впадать в меланхолию, а часы велел жене завесить плотною шторой:
— А ну их! Разве не прав был мудрейший из царей Соломон, что на старости лет понял: все суета сует и всяческая суета…
А ведь Архаров-то, губернатор бывший, оказался провидцем: Терентий Иванович завершил свою жизнь именно тем, чем обычно заканчивали все механики-самоучки, — последние годы жизни он трудился над загадкою перпетуум-мобиле, но и это дело скоро оставил, ибо уже достаточно утомился при жизни, в которой не нашел признания, и одни лишь краски, полыхавшие огненным пурпуром, малость расцветили печаль его старости.
Предводитель дворянский Карабанов сказал ему:
— Эх, Терентий Иваныч, не умеешь ты жить… Другой бы на твоем месте замотал эти часы в рогожку, повез бы в Петербург да подарил бы их императору, — глядишь, и академики бы о тебе доклады писали, и пииты бы в твою честь оды сочиняли, был бы ты на виду, носил бы на груди во такие медали.
— Поздно, — отвечал ему Волосков…
Терентий Иванович скончался в 1806 году. Немало было охотников купить его мудреные часы, но вдова мастера не продавала их ни за какие деньги. Историк В. Попов писал в 1875 году, что, «очевидно, Волосков пал жертвою бюрократического равнодушия и низкого уровня общественного развития». Может, и так — не могу этот вывод оспаривать. А писатель И. Ф. Тюменев, ровно сто лет назад посетивший Ржев, писал, что беспримерные часы Волоскова «ныне хранятся в Тверском музее». Это было напечатано им в 1894 году, но после того, как древняя Тверь обернулась для нас областным Калинином, многое в нашей жизни круто переменилось — и никак не к лучшему, потому я не имею уверенности, что уникальные часы сохранились…
Не слишком ли печальный конец, читатель?
Россия очень скоро забыла о Волоскове, лишь его земляки, ржевские горожане, нарекли «Волосковою» ту возвышенность в городе, на которой когда-то стоял дом знаменитого мастера.
Зато уцелела память о Терентии Ивановиче в красках.
Сам-то он не оставил прямых потомков, но перед кончиной успел передать секреты своего ремесла внучатому племяннику — Алексею Петровичу, тоже Волоскову, который и продолжил начатое своим дедом, и волосковские краски, до сих пор не померкшие, вспыхивали на картинах наших великих живописцев, их радужные сочетания остались в символической мишуре ассигнаций…
Что добавить еще, читатель? Наверное, это как раз тот случай, когда добавлять ничего не надо.
Мешая дело с бездельем
Двести лет назад сочные воронежские лесостепи, еще не взрезанные плугом, топтали табуны диких лошадей. Это — родина знаменитого орловского рысака, а вывел его талантливый зоотехник граф Алексей Григорьевич Орлов Чесменский, который, всю жизнь мешая дело с бездельем, был и первым русским спортсменом… Державин писал:
Его покой — движенье,
Игра, борьба и бег…
Итак, имя героя названо; сразу предупреждаю, что Орлов был подчас страшным, но смешным никогда. Одна из выразительных фигур своего сумбурного века! Человек сильных страстей: в его поступках не было полумер — он все свершал сверх меры, и эта мера была для него одинаковой как во дни юности, так и на закате жизни. «Неукротимые, бурные силы жили в этом необычном человеке, — писал академик Е. В. Тарле, — никакие ни моральные, ни физические, ни политические препятствия для него не существовали, и он даже не мог взять в толк, почему они существуют для других…»
Я заговорил о спорте. А был ли тогда спорт?
Нет, спорта не было, но зато мужчины ездили верхом, дуэлировали на шпагах, гонялись за волками и лисицами на парфорсной охоте, а женщины много и с увлечением танцевали. Простые же люди играли в горелки и бабки, бегали по праздникам взапуски; парни ходили «стенка на стенку», и все усиленно работали мускулами. Однако средь множества богатырей века Екатерины II слово «спортсмен» историки относят лишь к одному Орлову Чесменскому; правда, что Потемкин Таврический силой не уступал Орлову, но разве повернется язык, чтобы назвать сибарита Потемкина спортсменом?
А через всю великую русскую литературу прошли на рысях «Холстомер» Толстого и «Изумруд» Куприна; за этими великолепными сагами о рысаках я вижу красивое белое лицо Алешки Орлова, страшно разрубленное в пьяной кабацкой драке сабельным ударом.
Алехан — так его звали в российской гвардии!
Пять братьев Орловых прибыли в столицу из глухой провинции, стали солдатами гвардии. Гроша за душой не имели. Но были могучи и неустрашимы, как львы. Только здоровущий лейб-компанеец Шванвич мог осилить одного из Орловых; но зато двое Орловых уже насмерть били Шванвича! Однажды этот Шванвич играл на бильярде в трактире Юберкампфа, когда туда закатились хмельные Гришка да Алешка Орловы; выпили они все вино Шванвича, отняли у него деньги, а самого вытолкали за двери трактира; стоя под проливным дождем, Шванвич дождался, когда Алехан вышел на двор, и рубанул его сплеча саблей по голове.
— Вот тебе, — сказал, — от меня на вечную память!
Алехан, весь в крови, завалился в канаву. Кончик отрубленного носа как-то умудрился прирасти на прежнее место, а шрам остался на всю жизнь, изуродовав лицо.