Напомним, что, по Гегелю, мышление должно рассматриваться в принципиально ином аспекте:
«Мышление составляет не только субстанцию внешних вещей, но также и всеобщую субстанцию духовного… Если мы рассматриваем мышление как подлинно всеобщее всего природного и также всего духовного, то оно выходит за пределы всех их и составляет основание всего. От этого понимания мышления в его объективном значении (νους) мы можем непосредственно перейти к мышлению в субъективном смысле…» [11, 1, 122].
Считаем необходимым обращение к интереснейшей, в плане исследования логики, работе А.Ф. Лосева «О методе бесконечно-малых в логике», в которой он совершенно виртуозно, на наш взгляд, воспользовался семантическим богатством языка и сумел создать уникальные маскировочные двуплановые (чтобы не сказать – двусмысленные) формулировки, отвечающие и требованиям идеологической цензуры, и задачам философского исследования. Для этого ему пришлось не только применить ряд контекстных указаний, нейтрализующих «идеологический налет» – становящуюся традиционной трактовку терминов «понятие», «отражение» [55, 629, 639] и т.п., но и препарировать хорошо известные и постоянно цитируемые выражения, словосочетания и фрагменты из текстов «классиков» [55, 615 – 616, 618 – 621, 626, 635 – 636], сохраняя видимость правильного словоупотребления, с одной стороны, и в то же время – проводя довольно содержательное собственно философское рассуждение. Так вот, именно в этой самой, так и оставшейся неопубликованной при его жизни, работе Лосев вполне сознательно использует формулировку «мышление есть функция материи» [55, 623] чуть ли не в качестве девиза (или – эгиды?). Но что означает в этом случае вполне безобидная, на первый взгляд, «функция»? Оказывается, что это не только и не столько синоним «отражения»:
«Материализм может исходить только из подвижной материи как из чего-то независимого. И все, что есть помимо материи, есть, очевидно, только ее отражение, ее функция» [55, 623],
сколько именно функция в ее математическом значении:
«Обозначим материальную вещь через x, понимая ее как то независимое переменное, от изменений которого будет зависеть все прочее… Этому x соответствует адекватное существенное отражение…» [55, 624].
В этих утверждениях явно просматривается та же самая линия, которую мы отметили в комм. 47*, 49*, 50* к наст. работе, причем Лосев специально говорит о «существенном», а не о каком-либо ином типе отражения. Совершенно очевидно, далее, что в данном случае отражение не может не быть обусловлено своим предметом (материальной вещью), что и выражено в словах:
«Это существенное отражение, очевидно, является определенной функцией от аргумента x. Назовем ее y» [55, 624].
Другими словами – здесь проводится вполне обычная для Лосева трактовка соотношения смысла и его выражения, исключающая субъективизм и иллюзионизм в познании объективно существующего смысла. Далее возникает вопрос об адекватности соотношения выражения исходному смыслу:
«Ясно, что человеческое знание, вообще говоря, есть некоторое отношение между этими x и y. От изменения этого отношения между вещью и ее отражением зависит и степень, равно как и качество человеческого мышления и знания об этой вещи» [55, 624].
Поскольку определенную роль в познании играет та или иная интерпретация вещи (см. комм. 19* к работе СС) и сама вещь может рассматриваться как предел этих интерпретаций:
«вещь – множество разнородных переменных, если не прямо бесконечное число разного рода переменных»,
а смысл вещи – как полнота ее адекватного выражения, вполне допустимо говорить о том, что мышление
«выражаясь математическим языком, есть обязательно функция многих переменных, даже когда оно относится к какой-нибудь одной строго определенной вещи» [55, 624].
Ну а затем, путем несложной, но в то же время ехидной, комбинации, создается почти безупречная и «непотопляемая» формулировка:
«Итак, отражение вообще есть функция вещей материи; и поскольку мышление относится к сфере отражения, и само мышление тоже есть функция материи» [55, 624].
И в завершение этого головоломного построения должны быть расставлены указатели – где исследование принципов, а где описание конкретного мыслительного процесса вполне материального человека (с присущим ему вполне материальным мозгом), ведь в тексте
«совершенно не утверждается, что между материей и мышлением только и существует функциональное отношение, и никакое другое… Мышление всегда принадлежит какому-нибудь субъекту, а субъект есть часть все той же материальной действительности. Отношение материи к мышлению, в конце концов, сводится опять-таки к отношениям внутри самой же материи, т.е. к материальным отношениям…» [55, 625].
Можно, конечно, сейчас посчитать этот приведенный нами в качестве иллюстративного примера небольшой фрагмент чем-то вроде акробатического трюка, но ни в коей мере – не отступлением Лосева от своих позиций в вопросе об отношении к марксизму…
Аналогичный пример (восходящий к эпизоду «Теэтета» 203a – 204a) приведен в ФИ [65, 632]. В статье «Поток сознания и язык» (1979) Лосев более подробно говорит о «целостном континууме» слова по отношению к составляющим его звукам, применяя далее этот метод уже не только в анализе словообразований и словосочетаний, но и в трактовке языка в целом как «всеобщего предицирования» [см.: 60, 457, 472 – 476]. К этому же относится развивавшееся А.Ф. Лосевым учение о языковой валентности (в статье «О понятии языковой валентности» и некоторых других) как
«способности отдельного языкового знака вступать в связь с другими знаками для образования более или менее обширных цельностей» [68, 132].
Указание Лосевым принципиальной логической несообразности в разбираемой им гипотезе с использованием образа барона Мюнхгаузена может иметь параллель с критикой П.Д. Юркевичем вульгарно-материалистических представлений о продуцирующей роли материальных движений в мозге в отношении процесса мышления (и сознания в целом) в его работе «Материализм и задачи философии» (1860). В ходе рассуждения П. Юркевич обращает внимание на допускаемую в подобных представлениях логическую ошибку petitio principii, в связи с чем и цитирует труд «Мир как воля и представление» А. Шопенгауэра [108, 215 – 216], приводившего в аналогичной ситуации, при критике материализма, интересующий нас эпизод из книги Э. Распе (опубликованной в 1785 г.). Впрочем, не исключено, что Лосев использовал текст Шопенгауэра (Книга 1, § 7) непосредственно.
Лосев, по всей вероятности, имеет в виду процедуру неограниченного дихотомического деления отрезка конечной длины, предлагавшуюся Зеноном Элейским. Результат такого деления – бесконечное число частей – можно было бы, по его мнению, рассматривать с двух точек зрения: либо эти части имеют хоть какую-то длину и тогда при их сложении получается не конечный, а бесконечный отрезок, либо эти части не протяженны вообще (длина равна нулю), и тогда придется суммировать одни нули, что также не приведет к исходному отрезку [см.: 90, 307 – 308]. В качестве противоположного взгляда, в античности принималось учение Левкиппа и Демокрита о неделимых телах – атомах (ατομος), критиковавшееся Аристотелем в трактатах «О возникновении и уничтожении» и «О небе» [21, 124 – 125].
Укажем также на тропы скептиков (школа Агриппы, или, по Сексту Эмпирику, младшие скептики), доказывавшие фактическую невозможность знания («воздержание от суждения») из-за бесконечного обоснования одного через другое, и, таким образом – ухода в бесконечность (regressus in infinitum) в поисках настоящей причины или основания [см.: Диоген Лаэртский, IX, 88 – 89; 49, 5, 352 – 353; 14, 8].
Процесс непрерывного обоснования одного через другое (см. рассмотрение аналогичной ситуации в § 11 «Первооснов теологии» Прокла [34, 387 – 388]) Гегель называл «дурной бесконечностью» [11, 1, 232, 252 – 253]. Отметим также, что один из «путей (via) доказательства» существования Бога, разъясняемых Фомой Аквинским, заключается как раз в недопустимости бесконечного поиска действующих причин (causa efficiens) и обусловленной этим необходимости признания первоначальной действующей причины [101, 1, 26], что формально можно соотносить с учением Платона о «беспредпосылочном начале» [49, 2, 207 – 208, 631 – 632] и доктриной Аристотеля о Перводвигателе [49, 4, 72].
Сам термин «αναθεμα», восходящий в значении отлучения от церковного общения к новозаветному тексту («…кто благовествует вам не то, чтó вы приняли, да будет анафема»: Гал. 1, 9), использовался уже на I Вселенском соборе 325 г. – в «Соборном изложении веры», по согласным свидетельствам св. Афанасия и церковных историков Феодорита и Сократа. В данном случае Лосев употребляет формулу, применявшуюся в богослужении первой недели Великого поста – праздновании Торжества Православия. При совершении особого «Чина Православия» читался т.н. Синодик (впервые составлен в 842 г.), в котором провозглашалось предание анафеме перечислявшихся основателей и последователей еретических учений и прославление приверженцев ортодоксального (православного) учения. См. также тексты определений Константинопольского (1351) собора, приведенные Лосевым в