Но подходят они и ребёнку, который любит слушать, как растёт трава, как в подполе ходят мыши, как паучок скрылся под кровать.
Он — хранитель врат в мир, где трава человека зорче, провожая ушедших по плоской земле к её звёздному яру, и заяц на борозде среди первого инея смотрит за горизонт, и насмешливые голоса из-под корней старой ели тебя окликают, смертный.
Ты видишь моих драконов
Иногда она спрашивала его: «Ты видишь моих драконов»? Драконы жили везде: в слезинках, и снежинках, и каплях дождя, в пламени очага и крупинках земли на сапогах. Эти двое, он и она, приходились друг другу Шутником и его Шуткой. Шутник отпускал шутки, как бороды, так и её отпустил однажды, а отпустив, влюбился. Больше всего она любила спать, пока дети зимнего дождя, живущие в лужах, переходили в лёд. Ночью всегда что-нибудь во что-нибудь переходит, одно в другое, пятое в десятое. Шутник спал рядом, весь в своей длинной рыжей бороде, собранной из шуток. По мере того как Шутка жила с Шутником, у неё самой начала расти борода, потому что не зря старую шутку называют бородатой шуткой: у всех шуток от старости начинает расти борода. Так они и жили долго и счастливо, пока не превратились в пни, Шутник и его маленькая бородатая Шутка, в стране смешков и смешариков, блаженных дураков и счастливых сумасбродов.
Диптих
N родила мать, человеческая женщина, от его отца, человеческого мужчины. У N было тело и разум, всё как у человека, но он был ещё не человек, потому что для того чтобы быть человеком, нужно что-то ещё. Он жил в месте, представлявшем из себя арифметическую сумму зданий, но это был ещё не город. В его жилище (это был ещё не дом) стояло деревянное приспособление на четырёх ножках со спинкой — ещё не стул, и большая, мягкая, с одеялом и подушками ещё не кровать — ведь ясно, что четыре ножки, одеяло и подушки ещё не делают кровать кроватью. У него жил пушистый усатый-полосатый ещё не кот, ведь ясно, что четырёх лап, усов и хвоста недостаточно, чтобы быть котом. И в самом N, и во всём, что его окружало, должно было бы появиться что-то ещё, какой-то символический прибавок. Тогда вещи стали бы сами собой, а N стал бы человеком. Но вот его-то и не было.
Y, также рождённый человеческой женщиной от человеческого мужчины, был слишком человек. Безнадёжно безумный от избытка человеческого в себе, он жил в месте, которое прежде было прекрасным городом, а ныне стало сверх-городом и лежало в руинах. Его жилище, которое было совершенным домом, было разрушено и находилось в запустении. Из мебели были сломанный слишком-стул и развалившаяся слишком-кровать. Слишком-кота уже не было рядом: его смерть была достижением высшей степени бытия котом. И в самом безумце Y, и во всём, что его окружало, была какая-то избыточность, чрезмерность, которая уничтожила их, потому что вещи исполнены, когда они разрушены.
Из жизни чудищ
Один парень встречался сразу с двумя девушками, Сциллой и Харибдой. Они делали вид, что друг про друга не знают, но на самом деле знали, хоть и лично знакомы не были. Вечерами они рассматривали фотографии друг друга в социальных сетях. На этих фотографиях Харибда отчётливо видела, что у Сциллы была собачья голова и ноги — дельфиньи хвосты, покрытые чешуёй. Сцилла же отчётливо видела, что Харибда была не женщиной, а водоворотом. В вихре воды Харибды Сцилла читала желание выйти замуж любой ценой. Дельфиньи хвосты Сциллы отчётливо указывали Харибде на развратный образ жизни соперницы. Парень же ничего такого не видел, с его точки зрения Сцилла и Харибда были девушки как девушки, у одной грудь красивая, у другой попа подтянутая, но Харибда ему нравилась больше, потому что всегда платила за себя в кафе сама, и в итоге он женился на ней.
Ущи
Вещи, сделанные из ума, отличаются от вещей, сделанных из вещества, своей историей. История вещей, сделанных из вещества, — это история материи и мастера, машины и прилавка. История вещей, сделанных из ума, — это история воображения. Эти две истории протекают параллельно, но иногда сходятся. Для удобства будем обозначать вещи из вещества как вещи, а вещи из ума как ущи. В каждой вещи хоть немного, но всегда есть ущь. В истории вещества всегда есть история воображения. Чистые ущи большинство людей никогда не видело, а я видела. Я люблю историю вещей, но, возможно, однажды нам предстоит жить в мире, состоящем из ущей. Иногда я не могу разобраться сразу, вещь или ущь передо мной, потому что на первый взгляд они выглядят одинаково. Тогда я начинаю исследовать историю этого предмета, и тут уже становится явно, вещь это или ущь. Но и здесь можно сделать ошибку и приписать историю вещи ущи или наоборот. Есть люди, которые хорошо взаимодействуют с вещами, а в плане ущей совершенно беспомощны, а есть великие мастера ущей, которые наоборот, как маленькие дети в отношении вещей. Бесспорно у меня есть некоторый талант к ущам: во-первых, я могу их видеть, во-вторых, могу производить с ними различные действия и даже создавать по собственному желанию. Что касается вещей, то, чем больше в них от ущей, тем легче мне обходиться с ними. В некоторых вещах от ущей очень мало. Говорят, есть тёмное море, в котором не могут рождаться ущи, и я боюсь в нем однажды утонуть.
Кузькина мать(Зверушка и костюмер)
Он тебе ещё покажет Кузькину мать.
Кто её видел — Кузькину мать. Кто-то видел, а кто-то и не видел. Одной зверушке постоянно показывали Кузькину мать, да так, что зверушка уж и выучила наизусть, как она выглядит. Так себе выглядит, надо сказать. Можно бы и получше.
Как только влюблялась в кого-то бедная зверушка, избранник её поначалу за ней ухаживал, был нежен и ласков, а в один прекрасный день говорил ей: глупая зверушка, смотри, что у меня есть, — и доставал из-за пазухи Кузькину мать. Оттого зверушка была очень травмированная.
Как-то раз за глупой зверушкой начал ухаживать один костюмер. Ежедневно приносил ей к норке блюдечко с вином, покупал им со зверушкой билеты в разные страны и расчёсывал ей шёрстку. Зверушка ему поверила, и он забрал её к себе.
Костюмер сказал зверушке: в моей квартире ты можешь делать всё, что захочешь. Хочешь — работай за ноутбуком, хочешь — принимай ванну или хозяйничай на кухне, вот тебе ключ от входной двери, а вот от домофона, а вот этот маленький ключик — от того шкафа, его ты никогда не открывай.
Однажды, когда костюмер спал, глупая зверушка пошла с ключом к шкафу. Наверное, у него там бальные платья, — подумала она, — но я их не испорчу, я только взгляну одним глазом. Зверушка открыла шкаф — и там и вправду были бальные платья, да такие прекрасные, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Одни сияли, как Антарес, другие были похожи на разноцветные газовые облака.
Зверушка перемеряла их все, а затем увидела в глубине шкафа за вешалками запелёнатый свёрток. Она развернула его — там была Кузькина мать. Зверушка застыла и долго смотрела в её до судороги знакомое лицо, а затем аккуратно запеленала её обратно, закрыла шкаф и ушла куда подальше.
Медвежий день
Один медведь всё время делал глупости: собирал по лесу шишки, но тут же их все терял, ещё собирал под кустами и в дуплах деревьев разное счастье — и тоже его терял. Находил в рощице подосиновики и горшочки с мёдом и борщом, перепрятывал их и забывал, где. Лапы у него были, как решето: носил воду в лапах из речки Смородинки и всю проливал. Носил морошку своим детям — но нечаянно съедал по дороге. Медведицу он тоже нёс в лапах и потерял где-то в брянских лесах. И медвежата тоже выпали из лап и рассыпались, как звёздочки по Млечному пути, где-то в лесах Восточной Сибири. В лесу севера он потерял звезду, которую ему подарила на день рождения Большая Медведица. На опушке потерял балалайку и щепу, на которой играл. Потерял лисицу и волка, и чудотворную икону медвежьего бога, что открылась ему на огромном пне, и восплакал о потерянном посреди мирового леса, в котором потерял он каждое дерево: и берёзу, и ёлку, и сосну, и дикую яблоню. Шишки мои, счастье моё, горшочки с мёдом и борщом, вода из речки Смородинки, морошка моя, медведица с медвежатами, звезда моя, щепа и балалайка, лисица и волк, и икона медвежьего бога, и каждое дерево в мировом лесу — сколько было дано мне, а я всё потерял, плакал медведь. Ему хотелось, чтобы все эти дары и чудеса были у него всегда, а они исчезали, как только он находил их, потому что он был нелепый медведь, и лапы у него были как решето, и ничего не могли удержать. И тогда медвежий бог сжалился над ним и отнял у него память, и медведь стал забывать обо всём, что он находил, как только это терял. Нашел горшочек с мёдом, потерял — и забыл тут же, что этот горшочек когда-либо был на свете. Нашёл новую медведицу, полюбил её, выронил её из лап и тут же забыл про свою любовь, что она была, и про медведицу, что она была. Он находил много даров и чудес, и терял их все, и тут же забывал об этом, и потому не знал больше потерь, а только каждый раз открывал радость обретения. Иногда медведь всё-таки плакал посреди мирового леса, потому что казалось ему, что он забыл что-то очень важное, и от этого ему скучно. Но солнечные зайчики играли с ним, вырастали после грибного дождика сыроежки, горшочки с мёдом и борщом появлялись в рощице, в новых дуплах рождалось новое счастье, зрела морошка, приходили новые медведицы и рожали ему медвежат, молодые созвездия сыпали на него свои звёзды, новые иконы открывались на новых пнях, и свежие деревья вырастали в мировом лесу. Скучать в целом не приходилось, только лишь иногда посреди солнечного дня приходила эта скука по чему-то, что он не помнил, но такие моменты скоро кончались и медвежий день длился, полный чудес и находок, в беспамятстве и бессмертии.
Зверюшкины слёзки
Одна зверюшка всё плакала и плакала. Сидела в луже от собственных слёз и плакала. Все наперебой пытались её утешить. «Хорошая зверюшка!» «Пригожая зверюшка!» «Лучшая на свете зверюшка!» «Всё будет хорошо и они поженятся!» «Бог невинен, а мы свободны!» «Всё действительное — разумно!» Но зверюшка всё плакала и плакала. «Не плачь, глупая зверюшка, всё равно все умрут», — сказала выхухоль. Почему-то это подействовало. Зверюшка вытерла слёзы и принялась выгрызать сухие хвоинки и запутавшихся жучков из своей шёрстки.