странстве, где всё начиналось. Рядом с ним был великий каббалист 16 века Ицхак Лурия, душа которого услышала душу Ивана Кузьмича и вознамерилась показать ему величайшие тайны Вселенной. И увидел Иван Кузьмич, как из Эйн-Соф в предвечное пространство цимцума, откуда Бог удалился, сжавшись в себя, и где положил быть миру, течёт Божественный свет — не рассеянными потоками, но единственным, тонким и точным, как бы лазерным, лучом. Из света этого образовался человек, и Ицхак Лурия сказал Ивану Кузьмичу, что это Адам Кадмон. Потоки света струились из его глаз, губ, ушей и ноздрей. Они соединялись в одно целое, но потоки света из глаз были распылёнными, и каждая сфира образовывала обособленную точку. «Смотри, брат, вот то, о чём ты спрашивал, — сказал Лурия, — это мир точечного света, Олам ганекудот или Олам гатонгу». Проснувшись на рассвете, Иван Кузьмич вначале всё забыл, а потом всё вспомнил. Он снова подошёл к окну и смотрел на встающую над Москвой зарю. Он знал, что заря состоит из точек, и дома, и машины, и снег, лежавший на ветвях яблони под окном, и воробьи. Глядя в небо, словно пытаясь пробиться взглядом сквозь зарю, к удалённым планетам и звёздам, Иван Кузьмич понимал, что в нём сейчас образовалась точка, в которую пришло человечество. Он видел невидимое как визионер, мыслил как философ и желал всё проверить и проанализировать как учёный, и это говорило о том, что в нём, одиноком слесаре механосборочных работ 6-го разряда, совершалось перворазрядное самосознание человечества. Он знал, что не сможет никому ничего доказать, но надеялся, что в скором времени учёные изобретут прибор, который опровергнет всё, что знало человечество о Вселенной до начала мышления Ивана Кузьмича. Этот прибор докажет, что Вселенной в том виде, как мы её знаем, не существует, что Вселенная — это божественный свет, излучаемый Эйн-Соф, образующий Адама Кадмона и из глаз его создающий мир точек, образующий вселенскую голограмму. В этой голограмме есть все элементарные частицы, все возможные формы материи и энергии: снежинки и квазары, голубые киты и гамма-лучи. Прибор этот докажет также и то, что людей как вида не существует, а существует сплошная Нирвана. Пока же прибор не изобрели, Иван Кузьмич решил хранить своё знание в себе. Однажды, за бутылкой, он всё-таки хотел разделить его с другом, сантехником Фёдором Петровичем, открыл было рот да только и сказал: «Эх-ма…» — и махнул рукой.
Детский велосипед и резиновый член
Мужчина и женщина столкнулись у двери в подъезд. Мужчина был высокий, в спортивных штанах и красной футболке. Он нёс на руках детский велосипед, глядя на который женщина подумала: «Сразу видно — хороший отец. Не то что мой бывший, бросил меня с ребёнком и алименты не платит. А этот — носит велосипед, наверное, провожает сына в школу, играет с ним в футбол». И от воображения счастья и образцовости жизни мужчины и его семьи женщине стало занудно и завидно. Женщина несла на плече довольно большую чёрную сумку, про которую мужчина подумал: «Женская доля, и что они все носят в этих своих огромных сумках. Не иначе как цепи времени и пространства, мировую скорбь, огромную книгу, в которой написаны одни глупости». Оба они долго искали ключи, неодобрительно глядя друг на друга. Наконец кто-то из них нашёл, приложил ключ к домофону, они вошли в подъезд. Мужчина с велосипедом вызвал лифт, а женщина пошла в свою квартиру на первом этаже. Мужчина с детским велосипедом поднимался на лифте на верхний этаж, в свою холостяцкую квартиру. Сына у него не было, а детский велосипед он украл в соседнем дворе, потому что имел обыкновение красть разные вещи и относить их к себе домой. Женщина пришла к себе, покормила сына и удалилась в свою комнату. Там она достала из большой чёрной сумки большую чёрную коробку, в которой лежал большой чёрный резиновый член, и дальше занималась с ним тем, для чего он был предназначен, забывая свою бедность и одиночество. У неё был сын, и ему нужен был отец и велосипед, а у мужчины на верхнем этаже был детский велосипед и член, которыми ему было не с кем поделиться. Детский велосипед мужчина поставил в захламлённую маленькую комнату, больше похожую на склад; женщина положила резиновый член обратно в коробку.
Кладбище мечты
Две мрачные, суровые женщины, мать и дочь, одной за пятьдесят, другой в районе тридцати лет, подъехали на велосипедах к бюро ритуальных услуг в посёлке Сосново. Бюро это расположено на территории сельской больницы, сразу налево от входа; вокруг больницы растёт сосновый лес. Женщины спешились и приставили велосипеды к стенке здания. Одеты обе были невзрачно, по-сельски, с равнодушием к своему виду, в какие-то старушечьи штаны и старые, некрасивые свитера. На голове у дочери был платочек, как будто она собиралась в церковь. На измождённых лицах застыло выражение тупого напряжения. Женщины постучались в дверь, приоткрыли, заглянули. Там сидела толстая накрашенная тётка и говорила с каким-то мужиком. «Подождите», — сказала она заглянувшим. Женщины послушно закрыли дверь и встали рядом с ней навытяжку, ожидая. Так, молча, они простояли минут семь, наконец дверь открылась, мужик вышел, и женщины были допущены в помещение. «Здравствуйте, — сказала мать, — мы хотели бы узнать, возможно ли похоронить тело на сосновском кладбище». Для тех, кто не знает — сосновское кладбище находится неподалёку, в сосновом лесу. Оно — небольшое и живописное, высокие деревья растут прямо на территории могил. «У вас кто-то умер? Хотите похоронить? Местный, сосновский?» — спросила тётка из бюро. «Мы просто хотели узнать, — ответили женщины, — мы для себя». «Вы больны?» — удивилась тётка. «Нет, мы относительно здоровы, — ответила дочь, — просто хотели узнать». «Вы местные?» — спросила тётка. «Мы — дачницы из соседнего посёлка, прописка у нас петербургская», — ответили женщины. «Тогда нельзя, — сказала тётка, — у нас муниципальное кладбище, мы хороним только тех, кто прописан в Сосново». «Мы бы очень хотели, — сказала дочь, — нам очень нравится это кладбище. Там сосны, и, кажется, там так хорошо лежать. И тем, кто будет навещать, приятно будет под соснами посидеть на могилке, попить вина, вспомнить. Точно нельзя?» «Нет, нельзя, — сурово ответила тётка, — мы хороним ТОЛЬКО сосновских». «Мы заплатим, — сказала мать, — может быть, за деньги можно?» «Нельзя! — закричала тётка, — хороним ТОЛЬКО сосновских! Только сосновских! На кладбище земли нет, поэтому и платных мест тоже нет. Это муниципальное кладбище, мы здесь хороним бесплатно, но только местных». «А нам говорили, — монотонным голосом продолжила мать, — что за деньги можно куда угодно, хоть в Александро-Невскую лавру». «Нельзя! — кричала тётка из бюро, — это муниципальное кладбище, нет земли, — потом посмотрела на страдальческие лица матери и дочери и уже мягче добавила: — Сейчас нельзя. А что дальше будет — никто не знает. Выпишут новые участки земли под кладбище — может, и можно будет за деньги хоронить городских. Сейчас законы не то что каждый год меняются — каждый месяц! Кто знает, что дальше будет. Может, потом будет и можно. Вы живите пока, — ещё мягче, прочувствованно сказала тётка, — может, и доживёте до того времени, когда можно будет у нас хоронить». Разговор был исчерпан. Женщины попрощались и вышли с тем же выражением напряжения и какого-то въевшегося страдания на лицах, сели на велосипеды и уехали.
Хрень
Иногда случается такое, что не знаешь, как и сказать. Хрень — иначе не скажешь. Хрень. Начинается с малого, набирает темпы. Начал, например, однажды Павел замечать мелкие странности. Несогласованности. Обручальное кольцо всегда было из жёлтого золота, а однажды он смотрит на него: а оно из белого золота. Хрень. И жена говорит: ты что, с дуба рухнул, у нас кольца всегда из белого золота были. Или вдруг мышка компьютерная: была беспроводная, а стала дурацкая такая, на проводе. А сын говорит: всегда у тебя такая была. Ну, обороты-то нарастали. Возвращаются Павел с женой и сыном с дачи, вечер такой хороший осенний. Идут дворами, смотрит Павел на родной квартал, деревья такие, фонари, хрущёвочки, вдруг видит — жена и сын налево сворачивают, к одной из хрущёвок подходят, ко второму подъезду. Павел им: вы куда? А они ему: как куда, домой. А жили-то они всегда в другом доме, ещё идти надо было, и на углу с проспектом, высотка такая. Павел им: так мы же не здесь живём, а они хором: всегда мы здесь жили, что-то ты совсем того, папаша. Хрень. Ну или поехал из СПб в командировку в Москву на сапсане, станции все, как обычно: Окуловка там, Бологое, всё, как положено, а остановки в Твери нет. Павел удивился, спросил проводницу, почему, дескать, в Твери не останавливаемся, а она ему: что такое Тверь? нет такого города и никогда не было. Павел поверить не мог, всех знакомых спрашивал, в интернете смотрел, карту России изучал — нет Твери и не было никогда. И так всё время — как будто весь мир медленно меняли по одной детали или Бог переписывал мироздание на ходу, а замечал это один Павел. Нет смысла описывать в подробностях все эти неожиданные несоответствия, нараставшие, как снежный ком, достаточно сказать, что в конце концов Павел обнаружил себя счастливой чернокожей женщиной из республики Конго, проживающей в 23-м веке, и все вокруг уверяли, что всегда так оно и было.
Клятва на медведе
Бабка учила маленького Тимошку: «Никогда не клянись на медведе». Все в его семье это знали: и мама, и тётушки, и тоже чуть что добавляли: «Только на медведе не клянись». Всё остальное в принципе было можно: хочешь — ври, хочешь — говори правду. Только не клянись на медведе. Как говорила бабка, речь — вещь опасная и грязная, и даже когда человек с чистым сердцем говорит правду — кому-то другому обязательно будет от этой правды плохо. Клятва же — самый древний способ признания истины, и она опасна вдвойне, ведь затрагивает и того, кого призывают в свидетели. А с медведем шутки плохи. Ты можешь клясться своей честью, именем, жизнью, Богом, — говорила бабушка, — это всё тьфу, ничто. Но никогда не клянись медведем. Медведь реален, медведь абсолютен, никогда ты не сможешь сделать его ставкой в символической борьбе, никогда ты не вовлечёшь его ни в какие дискурсивные игры. Всё, что ты говоришь, — дело человеческое, арена борьбы и признания, говори всё, что хочешь, ври как дышишь, но помни, внучек, медведь тут ни при чём, и никогда не клянись на медведе. Вырос Тимошка тем ещё вруном и краснобаем. Мама, а можно я девочке скажу, что люблю её, чтобы она мне списать дала? — спрашивал Тимошка у мамы перед контрольной по алгебре. Можно, милый, только не клянись на медведе, — мама отвечала. И во всём так. Длинный язык довёл мальчика до философского факультета, а там и до защиты диссертации. Диссертация была посвящена современной французской философии, и вот на защите-то этой и случился казус, о котором ещё долго говорили в академических кругах. Собрались на защиту члены диссертационного совета, и одна там была старая марксистка-ленинистка, уже в маразме. И вот стал Тимошка защищать свою работу, а старая марксистка принялась до него докапываться: а правильно ли я понимаю, что вы здесь вот это имеете в виду, тогда как ещё Ленин писал об этом прямо противоположное? И т. д. Ну, Тимошка ей отвечал-отвечал, устал, пот льёт гра