День зачинался погожий, солнечный, светлый. Щебетали в кустах шиповника птицы, в озерке играла рыба, а в голубой вышине, широко расправив крылья, парил коршун. Вот бы подняться, взглянуть с вышины его глазами. Многое бы увиделось, чай до самой Ладоги-града. Ну, пусть не до Ладоги, но уж Сарку-реку видать бы было, до самой реки Кашли, у Пирозера – озера Злого духа. Григорий снова перекрестился – вспомнил про нечисть. Всякое про Пирозеро говорили. Ночью оно мутнеет, а днем – зеленое, как трава, а иногда кровавится красным. Несколько камней – огромных замшелых, глыб – глядят в озерную гладь с высокого берега, и камни эти похожи на головы вкопанных в землю великанов. Не любили местные люди то озеро, хоть и рыбным оно было, и дичи по берегам водилось немерено. Все ж старались обходить его стороной, а если уж судьба вынуждала заночевать, то обязательно ставили вокруг шалаша обереги да приносили озеру жертву – не птицу и не зверя лесного – ножом полосовали вены, знали – дух озера признает только человечью кровь.
Помотав головой, Григорий посмотрел во двор. После молитвы и трапезы братья собрались у церкви, ждали отца Никифора. Вот наконец появился и он, неспешно спустился с крыльца – молодой, красивый, с черными как смоль волосами и такой же бородкой. Поправил опоясывавшую рясу вервь, улыбнулся ласково.
– Ну, братья мои, возблагодарили Господа, теперь и самим потрудиться можно.
Послушники загалдели:
– Ужо потрудимся, отче.
Отец Никифор принялся распределять послушников на работы.
– Ты, брат Андрей, и ты, брат Георгий, – в скрипторий, книжицу к вечеру до конца перебелите, ту самую, что недавно прислали с охотниками, хорошая книжица, Георгия Амартола сочинение, вечером читать будем. Вы, братья, – настоятель перевел глаза на остальных монахов, – в лес, по ягоды – голубика с черникой зреют, запасем на зиму, насушим. После обедни, ежели Господь не дает дождика, все вместе огородец польем. Думаю, так оно верно будет.
– Верно, отче, – поддержали братья.
Андрей с Георгием, грамоте зело вострые, направились в скрипторий – небольшую летнюю хижину, даже, скорее, навес над длинным столом, сколоченным из крепких дубовых досок. Другие послушники, прихватив плетенные из лыка корзины, оживленно переговариваясь, миновали ворота и направились по тропинке к лесу, в сторону Сяргозера, куда и ходили обычно. Брат Григорий посмотрел им вслед, осторожно снял со лба божью коровку, выпустил – лети, мол. Господь миловал в это лето – комаров да слепней было мало, не то что в прошлом году, молитвами спасались да еще настоем из горькой коры дуба. Нынче совсем другое дело – почти что и нет кровопивцев, может, оттого что молились чаще? Да, скорее всего – от этого. Вот хорошо бы еще окрестить закоренелых хундольских язычников – отец Никифор велел братьям их привечать, да и сам не чурался и частенько проведывал Хундолу. Вот и сейчас, похоже, туда собрался. Подошел к колокольне, запрокинул голову, взглянул на послушника глазами нездешними.
– Спустись ко, брате Григорий, закрой за мною воротца.
Григория уговаривать долго не надо – вмиг слетел с башенки, пожелав настоятелю удачного пути, закрыл ворота на засовец. Хоть и нет здесь лихих людей, да мало ли… Ходили всякие слухи о поганых колбегах, да еще, говорят, кто-то побил на Воложбе-реке булгарских купцов с Итиля. Далеко, казалось бы, Воложба, не близко, да ведь это только на первый взгляд так кажется. Несколько дней пути – и вот она, Паша-река, а там и до Хундолы недалече.
Отец Никифор обернулся на полпути, помахал рукой послушнику, тот с улыбкой ответил, и вот уже высокая фигура настоятеля скрылась за белоствольным рядом берез. Хороший был человек отец Никифор, Добрый, внимательный, умный – и в вере Христовой истовый, настоящий подвижник! Много чего зная, много чего и рассказывал братии, и не только из священных книг. Говорил и о варягах, и о ладьях их с драконьими головами – драккарах, и о ромейском царстве, о далеких островах – Англии и Ирландии, о людях – рабах, вольных разбойниках – викингах, о королях и морских конунгах. И о киевском князе Олеге, что прозван Вещим. На свой лад называл князя отче Никифор, говорил не «Олег», а «Хельги», и было у него в этот момент в глазах что-то такое, словно бы вспоминал давнего-давнего друга. Григорий еще раз посмотрел на березовую рощу – настоятеля уж и не видно было – перевел взгляд в сторону ближнего леса, к озерку, где плескалась, играя, рыба.
Пройдя рощицей, Никифор остановился у опушки, прислушался. Никто за ним не шел – да и кому идти-то? Все было тихо, спокойно – стучал в лесу дятел, куковала кукушка, в кустах заливался трелью жаворонок. Перекрестившись, настоятель обители еще раз осмотрелся и быстро свернул с хундольской дорожки на еле заметную волчью тропу, круто забиравшую к югу. Стало заметно темнее – березы сменялись елками, затем потянулись овраги, урочища.
Потом снова начался смешанный лес – березы, осины, сосны с елями, изредка встречались липы. Тропка – видно было, что ею пользуются не только звери, но изредка и люди, – то расширялась, то вновь сужалась, да так, что меж деревьями приходилось протискиваться, то ныряла в овраги, то взбиралась на холмы, то петляла, огибая болота. Впрочем, отец Никифор прекрасно знал путь – шагал уверенно, быстро, с ходу перепрыгивая небольшие ручьи и поваленные бурей деревья. Углубившись в чащу, он обошел небольшое болотце и, пройдя вдоль реки, вышел к озеру, противоположный берег которого терялся в утренней туманной дымке. Выйдя на мыс, заросший орешником и ольхою, настоятель напился озерной воды и, ополоснув лицо, уселся в траву, прислонившись спиной к большому плоскому камню. В прозрачно-голубых волнах, выпрыгивая за мошкарой, играла серебром рыба, крякая, шумно проплыла в камыши утиная стая. Маленькие, только что народившиеся утята – смешные, пушистые, – нагоняя родителей, неумело били об воду крыльями. Никифор с улыбкой наблюдал за ними и словно бы чего-то ждал. Между тем солнце постепенно забиралось все выше, вот уже засверкало над самой головой, и настоятель нетерпеливо привстал, оглянулся, походил по мысу, снова уселся, недоуменно покачав головой. Вытер со лба пот, опять подошел к озеру, ополоснулся…
– Бог в помощь, отче, – послышался негромкий голос.
Никифор обернулся.
– Ну, наконец-то! Давно тебя дожидаюсь, Дивьяне. Как нынче охота?
– Хуже, чем всегда. – Охотник Дивьян – молодой парень лет семнадцати, невысокий, жилистый, темно-русый, с круглым лицом и непонятного серо-зеленого цвета глазами – присел рядом, у камня. – Неспокойно нынче на Шугозерье, – скорбно поведал он. – Наволоцкий староста Келагаст опять начал мутить воду. Захватил себе Пялью, Куневичи, да и этого показалось мало – положил глаз и на мою усадьбу, усадьбу рода Конди. А я ведь, ты знаешь, бобыль. Куда мне одному против целого рода? В общем, нет у меня теперь усадьбы. Лучше бы, конечно, помереть в схватке, чем так скитаться… но ты ведь говоришь, что живой я принесу больше вреда коварному Келагасту.
– Куда как больше, – с улыбкой подтвердил Никифор. – Только зря ты все время думаешь о вреде, Дивьян. Думай о пользе, которую ты приносишь нам и всему делу великого киевского и новгородского князя.
– Князь далеко, – мрачно заметил юноша. – А здесь, в лесах, творятся такие дела, что и говорить не хочется. Совсем распоясался Келагаст. Сын его привел в дом десять наложниц из куневичских дев. И еще столько же хочет! Да и староста, говорят, не отстает от сына.
– Ты же сам принес весть о том, что князь Хельги собирается навестить с дружиной наши места, – осторожно произнес настоятель. – Знай, Дивьян, если бы ты не сообщал мне обо всем, что происходит в лесах да в Ладоге, Келагаст вошел бы в еще большую силу. Так что помни, ты делаешь нужное дело. Как Ладислава?
– Давно не был в ее усадьбе. – Дивьян улыбнулся. – Вот на днях собираюсь. Самому интересно, чего там нового, в Ладоге? Лада ведь все новости знает.
– Хорошая девушка.
– Еще бы! Сестрица моя названая. Жаль, первенец ее осенью сгорел в лихоманке, так я бы был уже дядькой.
– Да, жаль, – согласно кивнул Никифор и утешил: – Смерть младенцев, к сожалению, обычное дело. Она так и не присмотрела себе мужа?
Дивьян вдруг засмеялся:
– Не присмотрела. И не присмотрит, друже! Будто сам не знаешь, кого она любит?
Ничего не ответил Никифор, лишь молча кивнул. Потом поднял глаза, спросил:
– Пойдешь к ней, скажи; пусть будет поосторожней. Ходят слухи, неизвестные воины разграбили на Воложбе-реке караван булгарских гостей.
– И я о том слышал. – Юноша сверкнул глазами. – Думаю даже – не Келагастовы ли то были люди?
– Вряд ли, – покачал головой монах. – Не такие уж и длинные руки у Келагаста.
– Однако власть он себе забрал немалую. И еще заберет, если не остановить. Людей примучивает почем зря, хуже самых лютых колбегов. Говорят, объявил себя главным жрецом и теперь приносит в жертву людей. Все для того, чтоб боялись. – Дивьян сплюнул. – Да не все бояться-то. На Пашозере такой отпор ему дали, едва ноги унес! Значит, не перевелись еще воины в наших лесах.
– Не перевелись. – Никифор сдержал улыбку. Если б Дивьян только знал, скольких трудов стоило уговорить пашозерцев напасть на Келагастово войско первыми, когда те не ждали. Не раз и не два хаживал тогда Никифор на Пашозеро, разговаривал со старейшинами, советовал. И советы его дали плоды! Почти все Шугозерье захватил уже наволоцкий староста, а вот на Пашозере застрял, обломился.
– Как Келагаст? – поинтересовался монах. – Не трогает еще тебя?
– Да пока не трогает. – Юноша махнул рукой. – Все хочет женить на одной из своих девок – толстой Хараге. Тогда б шугозерские земли его по закону были. Впрочем, не так часто я с Келагастом встречаюсь. Вообще не захожу в Наволок, так, на охоте только.
– Зря не заходишь, – неожиданно жестко произнес Никифор. – От того большая бы польза была. Знаю, опасно. Келагаст хитер и коварен.
– Не так он, как Ажлак-старец. Откуда он и взялся, неведомо. Говорят, раньше на Пирозере жил. Из тех краев.