Никифор развел руками:
– Уж больно сильно просила…
– И это вместо вечерней молитвы!
– Да я сначала хотел вас позвать, тебя и Ирландца, да вы с хозяином третью амфору допивали, думаю, куда уж, грохнетесь еще через борт в море, потом вылавливай!
Никифор изобразил жестами, как его приятели, пьяные, валятся за борт, смешно отфыркиваются, вопят…
Хельги уже больше не сдерживался – захохотал во весь голос, да так, что разбудил Ирландца и хозяина, почивавших после обеда на корме, под специально натянутым балдахином. Там же было приготовлено местечко и Ладиславе, да только она им не пользовалась – стеснялась. Красива была девчонка – юна, стройна, златовласа, с глазами, как васильки в поле. Притягивала мужские взгляды, словно чужие дирхемы алчные руки вора. Поначалу кое-кто из команды «Георгиоса» попытался было за ней приударить, да быстро пошел на попятный, увидев посуровевшее лицо хозяина и холодный взгляд молодого варяжского ярла. Сам Евстафий Догорол относился к Ладиславе вполне по-отечески, а, изрядно испив доброго винца, бывало, рассказывал, как девушка спасла его от зубов огромного волка… двух волков… трех… целой стаи… Ну, и так далее, по нарастающей, в зависимости от количества выпитого. Ему, правда, никто особо не верил, но, видя, как трепетно торговец относится к девушке, понимали – может, что-то такое подобное и действительно было. Ладислава, конечно, ловила на себе восхищенные взгляды и нельзя сказать, чтобы ей это вовсе не нравилось. Однако в сердце ее давно, еще с той случайной встречи в Ладоге, был один – молодой светловолосый варяг. Хельги. Хельги-ярл. Она знала, что где-то далеко на севере, в стране снега, льда и извилистых фьордов, у него остались жена и дочь, Сельма и Сигрид. Знала и все-таки надеялась… И вот вчера… Как хорошо было бы, если б помогать ей в гадании пришел не этот отрешенный от мира монах – хотя и довольно приятный, а сам молодой ярл. Ладислава так ждала его, надела на себя лишь одну тунику из тончайшего шелка – подарок Евстафия – не скрывавшую восхитительных форм ее юного тела. Так ждала – вот, возьмется ярл помогать в гадание, невзначай прикоснется, обнимет… Но не пришел ярл. А монах, Никифор, так его имя – прикоснулся-таки, да так, что его, бедного, аж бросило в жар. Ладислава, осмелев, заулыбалась, невзначай натянула тунику на груди туго-туго, так, что стало хорошо заметно все… Бедный послушник, что-то пробормотав, закрыл лицо руками да скорее убежал прочь – видно, молиться своему распятому Богу.
У нас тоже сейчас молятся.
Ладислава вздохнула.
Роду, Святовиту, Велесу… В начале травня-месяца – праздник первых ростков, с песнями да веселыми девичьими хороводами, потом, ближе к началу лета, моления о дожде, а затем, в следующий месяц, изок, Ярилин день, тоже с хороводами, плясками, венками…
Пойдем, девочки,
Завивать веночки!
Завьем веночки,
Завьем зеленые!
Ах, как сладостно пахли цветы в венках: колокольчики, ромашки, фиалки. Как швыряли девчонки венки в реку, и тут же за ними прыгали парни и, выловив венок, несли его к владелице, а та милостиво целовала их в губы… Вот бы и Хельги так… Ладислава грустно усмехнулась, вытерла рукавом набежавшую слезинку… Да уж, такой бросится за ее венком, как же! Холоден, как ледяная скала. И все отшучивается, на все-то у него ответы есть, не подойдет никогда, не обнимет, да куда там – обнимет, даже не заговорит первым! Так, пару слов буркнет – и все. Все шушукается с дружками своими – с Никифором-монахом да с Ирландцем. Ой, ну до чего ж неприятный мужик этот Ирландец – узколицый, смазливый, все улыбается, а взгляд стылый, как у змеи. И смотрит так… Будто все тут кругом замыслили против него какую-то каверзу. Лучше уж с Никифором водиться, тот, по крайней мере, безобидный. Да и Хельги от него не далеко ушел, дурачина. Как будто не видит ничего, не замечает… или – не хочет замечать? Ах, какие ж у него глаза – синие-синие, а волосы мягкие, как лебединый пух… А губы, щеки, ресницы… Говорила маменька – не плюй на воду, не люби варяга. Не люби… Да ведь сердцу-то не прикажешь!
Жарко было в степи между Днепром и Доном, где двигались всадники и запряженные медлительными волами повозки. Степь, казалось, дышала: зеленая травяная гладь волновалась, словно море, ласково стелилась под копытами лошадей и волов, под большими колесами повозок. Кое-где по пути попадались древние идолы, да иногда смотрели на путников невидящими очами каменные скифские бабы.
– Долго ль еще до Кенугарда? – отдуваясь, обернулся в седле Лейв Копытная Лужа. Отбросив со лба жирные, пропитавшиеся дымом костров волосы, он вопросительно уставился на своего товарища, тощего и сутулого Истому по кличке Мозгляк. Истома, как и Лейв, трусил на небольшой кобылке какой-то непонятной мышиной масти, купленной на деньги, оставшиеся от неудавшегося коммерческого предприятия Лейва… Вернее, даже не самого Лейва, а его дядюшки – Скьольда Альвсена, известного в Халогаланде скупердяя. После нападения печенегов на караван, случившегося еще по зиме, на переходе из Итиля в Саркел, Лейв, скрипя зубами, долго подсчитывал убытки, а они были значительными. Печенеги разграбили все товары, прикупленные им и его напарником, старым Хаконом – это раз. Убили самого Хакона – два, притом бежали пленники – красивая рабыня Ладислава и давнишний враг Лейва Снорри… Нет, Снорри, похоже, все-таки погиб, как погиб и Альв Кошачий Глаз, близкий приятель Истомы. Интересно, что их связывало? Вообще-то Истома Мозгляк, как не раз уже убеждался Лейв, производил впечатление бывалого человека. В меру боек, умен, хитер изрядно, с таким не пропадешь! Потому-то и поддался на его уговоры Лейв Копытная Лужа, знал – с убытками домой лучше не возвращаться: дядюшка Скьольд не только на двор не пустит, да кабы еще и собак не спустил. Как только предложил Истома пойти в Кенугард, к его знакомому князю – так тут же и согласился Копытная Лужа, даже для виду не стал ломаться. А что ему было делать? Со Скьольдом Альвсеном шутки плохи, особенно когда дело касается его собственности, об этом уж все в Норвегии знали, от Трендалага и Халогаланда до Вика.
Истома тоже был рад согласию Лейва, как-то уж больно одиноко почувствовал он себя после гибели Альва Кошачьего Глаза, привык работать в паре. А Лейв, похоже, был бы вполне подходящим напарником для всех темных дел, на которые сподвигнул Истому князь Дирмунд, что пришел с Хаскульдом-конунгом из далекой северной земли. Злобен был Лейв, яростен, особенно тогда, когда мог безнаказанно поглумиться над беззащитной жертвой, правда, труслив в битве – ну, так то не страшно, на рожон лезть и сам Истома не собирался – и, на первый взгляд, глуповат, но то больше от молодости, от неопытности, а опыта Копытная Лужа набирался быстро, в чем Истома Мозгляк не раз убеждался. Единственный прокол – не удалось, как просил Хозяин, затравить змеями молодого Хельги-ярла – не укусили его почему-то змеи, может, вялые оказались, а может, ярл знал какое-то заклинание. В общем, не выполненным оказался приказ Дирмунда, и, нельзя сказать, чтобы Истома возвращался в Киев-град с легким сердцем. Хотя и не кручинился особо, знал: много у Дирмунда верных людей, так что особенно гневаться князь не будет, тем более теперь, после смерти Альва, когда одним верным человеком стало меньше. Ну, и – похоже – Лейв Копытная Лужа сможет стать вполне достойной заменой, вполне. Так что на вопрос утомленного жарой Лейва относительно пути до Кенугарда Истома приветливо осклабился и посоветовал послать на ближайший холм слугу – посмотреть.
– Грюм, сбегай! – тут же приказал Копытная Лужа, и лысый слуга – тайный соглядатай Скьольда – мигом взобрался на пологую, поросшую редкими кустиками, вершину.
– Видел какие-то тучи далеко на западе, – спустившись, доложил он, преданно глядя на Лейва. Грюму тоже не улыбалось возвращаться ни с чем – Скьольд обвинит в неудаче не только Лейва, но и его, скажет – а ты куда смотрел, лысая башка? И будет совершенно прав. Тогда зачем же возвращаться? Может, у Дирмунда-князя куда как лучше будет!
– Тучи, говоришь? – тяжело втягивая воздух пересохшим ртом, переспросил Истома. – То река. А вверх по ней – Киев. Думаю, дня через три будем.
– Дай-то боги, – усмехнулся Лейв. – Сколько мы должны купцам? – Он кивнул на повозки, принадлежавшие хазарским торговцам Саркела.
– Весь расчет в Киеве, – оглянувшись по сторонам, тихо заметил Истома. – Ведь так договаривались. А в Киеве… В Киеве поглядим.
Он подмигнул Лейву и засмеялся мелким дребезжащим смехом, похожим на звон треснувшего коровьего колокольца-ботала.
А вокруг, среди травяных волн, ржали кони, мычали волы, ругались погонщики. Купеческий караван поворачивал на север – к Киеву.
Как и предсказывал Евстафий Догорол, они встретили константинопольских купцов у самого устья, при впадении Днепра в море. Десятка полтора плоскодонных судов, несколько небольших ладей-моноксилов, выдолбленных из одного ствола дерева – вот и весь караван ромеев. Впрочем, торговый сезон только начинался, а большие морские суда в Киев не шли – вряд ли б они спокойно преодолели пороги. Моноксилы и плоскодонки – пожалуй, единственный подходящий транспорт для волока – удобно вытаскивать, удобно подкладывать бревна под днища. Ромеи везли в Киев вино, узорчатые ткани, золотую посуду и прочую роскошь, что находила хороший сбыт среди славянско-варяжской дружины князя Хаскульда. Все эти товары стоили недешево, и Хельги был поражен малым количеством охраны. Всего две пары моноксилов с воинами – не густо. Конхобар Ирландец заметил волнение ярла, подойдя ближе, шепнул, мол, сиди, пируй с купчишками, а я присмотрюсь. Так и сделал – отошел в сторонку, подальше от костров, времечко-то как раз обедать было. А Хельги-ярл, как и подобает знатному воину, учтиво поблагодарив за приглашение, присоединился к собиравшимся хорошенько пообедать торговцам. Они расположились на возвышении, под тенью развесистого дерева. Рабы и слуги, быстро раскинув на траве выбеленный холст, принялись деловито сновать туда-сюда – от холста к кострам, таская полные яствами блюда.