Ильман Карась замялся:
– Не знаю, как и сказать, князь…
– Говори, как есть, да не темни!
– Слушаюсь, княже. – Ильман оглянулся на дверь, придвинулся ближе, зашептал: – Мы с Мечиславом мыслим – то старшая дружина шалит от безделья. Отсюда и оружье, и уменье воинское, и превеликая дерзость. Всех обидели, не токмо Мечислава. И квасных, и лошадников. А те – людищи серьезнее некуда, враз голову оторвут. Знать, те, кто грабил, за собою великую заступу чуют.
– Старшая дружина? – переспросив, нахмурился князь. – Если так, у них сильный заступник – князь Хаскульд!
– Аскольд, – на славянский манер повторил Ильман. – Тако ж мы и мыслили, с Мечиславом.
– «Мыслили»! – не удержавшись, передразнил Дирмунд. – Пришла весть от Лейва.
– Неужто уже и острожек выстроил? Успел? – удивился Ильман. – Так теперь надоть…
– Теперь надоть позвать ко мне Харинтия Гуся, – с усмешкой перебил его князь. – Пусть придет сегодня. Да тайным ходом, чтобы никто не видел. Мефодия тоже тайно проведешь, только его пораньше… Впрочем… Нет!!! – В черных глазах друида вдруг вспыхнул огонь ярости и азарта. – Первым пусть придет Харинтий… Мефодий – опосля. Будет у меня с ним важная беседа… Что там вы сболтнули пропавшему Зевоте?
– Как и договаривались, что большой караван отправится скоро к древлянам.
– К древлянам. Думаешь, он вам поверил?
– А как же! Уж про радимичей ни в жисть не догадается…
– Не догадается? Ну, иди, Ильман, действуй. – Дирмунд лично прикрыл за ушедшим разбойником дверь, усевшись на лавку, ухмыльнулся:
– «Не догадается!» Это если такой же дурень, как вы… Так пусть догадывается. А мы поостережемся! Заодно посмотрим – на том ли свете предатель Ярил или еще на этом. Всяко может быть. И если на этом…
Тонкие губы Дирмунда побелели, так крепко он их сжал от ненависти и злобы.
Харинтий Гусь, широко известный в определенных кругах Киева работорговец и людокрад, вышел от князя Дирмунда в недоумении. Договаривались об одном, а тут вдруг речь пошла про другое. Ну, он князь, ему виднее. Только к чему все эти сложности, когда можно просто?
Харинтий поправил шапку из собольего меха – старый пройдоха любил себя побаловать и имел слабость к богатой одежке. И порты у него были из зеленого аксамита, и рубаха – из светло-синего шелка, и кафтан – по варяжской моде – с пуговицами переливчатыми, а плащ – тонкой фризской шерсти, цвета вишневого, и золотом по всему полю птицы да рыбы диковинные вышиты. Что и говорить – богато! Кожаные башмаки-постолы – и те серебром тисненые. Выйдя через тайный ход, Харинтий отдышался и грузной походкою направился к ореховым зарослям, где ждал верный служка с конем. Толст был Харинтий, руки – как у иного нога, голова, как котел, круглая, бородка чернявая, тонкая, усики тоже линией изящной подстрижены, нос, правда, подвел – картошкой, щеки – про такие говорят, что из-за спины видны, волос на голове редкий, лысина проглядывает, ну да не беда – под шапкой не видно, а так – человек осанистый – идет, брюхо впереди колышется. Однако ж, несмотря на одышку, силен был Харинтий изрядно, да и не глуп. По батюшке – ромей, киевлянин – по матери. Так вот и сошлись в нем царьградская хитрость да славянский ум, смесь удалась на диво – мало кто мог с Харинтием в делах поспорить, тем более – тайных. Нюхом выгоду чуял, а, промахнувшись, сам же над собой смеялся громко – га-га-га – вот и прозвали Гусем.
С помощью слуги взгромоздясь в седло, Харинтий выехал на Подол – там, ближе к реке, стояла его усадьба. Велел слуге бежать вперед, пускай домочадцы готовятся к встрече. Ехал спокойненько, погруженный в раздумья.
А над Киевом, над Подолом, над Копыревым концом и Детинцем, над дальней Щковицей и дальше, над Оболонью, плавился августовский теплый вечер, пахло свежесжатым житом, соломой и яблоками. На лугах, за Подолом, девки с парубками водили хороводы и, перекликаясь, пели песни.
Неспешно доехав до собственного двора, Харинтий Гусь бросил поводья челядину. Достав из-за пазухи увесистый мешочек, недоверчиво подкинул его на руке – в мешке приятно звякнуло.
– Ну и дела, – покачал головой торговец. – Надо же… Что ж, он князь, ему виднее. Эй, Якша! – Он перевел взгляд на челядина. – Беги в горницу, вели, чтоб подавали пиво с раками да лепешками аржаными. И побольше, побольше!
Церковный староста Мефодий – тоже выжига известный – был несколько удивлен, если не сказать больше, ласковым приемом, который оказал ему князь. Да, да – князь! Хоть и скрывал свое положение, да у Мефодия глаз наметан, сразу признал молодшего князя Дирмунда. Впрочем, долго князь с ним не разговаривал – зато серебра отвалил щедро. Да и, окромя серебра, людишками обещался помочь. Для охраны, в пути-то, к новой пустыни, мало ль что приключиться может, места вокруг глухие. А ведь князь – язычник! И вот, щедрою рукою, жертвует на обитель. Уже, говорит, и послушники объявились, охочие ехать в дальний-то монастырь, откуда и прознали? Вроде бы ни с кем планами своими не делился Мефодий, окромя Никифора. Так, может, тот и разболтал? То худо… Впрочем, нет худа без добра – иначе б не было и послушников, а как без них обитель строить?
Придя домой, староста велел челядинам крепко запереть ворота и двери и высыпал на стол полученное серебришко. Пересчитал, разделил на две, примерно равные, кучки. Подпер кулаком голову, посидел этак, на серебро смотря, подумал. Потом отгреб из той кучи, что справа, горсть, присоединил к левой. Снова подумал. Еще отгреб – от правой кучки к левой. Затем вздохнул и аккуратно сгреб левую, большую, кучу в подол рубахи. Подошел к распахнутому сундуку, ссыпал монеты, закрыл крышку. Посидел на ней. Затем, накрыв рогожкой оставшиеся лежать на столе деньги, выглянул во двор, справился у служки, не приходил ли брат Никифор.
– Был, как же! – поклонился слуга. – Тебя, кормилец, ждал-пождал – не дождался. Обещался вечерком зайти. Может, и придет вскорости.
– Как придет, немедля ко мне! – распорядился Мефодий и нервно заходил по горнице из угла в угол.
– Вот так князь! – изумленно приговаривал он. – Вот так Дир! А говорили – язычник.
Хельги проснулся рано – едва забрезжило. Челядин уже растапливал очаг. Чувство неосознанной тревоги почему-то не покидало ярла, хотя откуда оно взялось, он не мог бы сказать. Вроде и не снилось ничего такого, но…
В гостевой зале вдруг послышался шум: шаги, громкая ругань. Голос был знакомый – Снорри. И чего не спится? Впрочем, здесь все поднимались рано.
– Ты не спишь, ярл? – Снорри подошел к двери.
Хельги вздрогнул: похоже, его нехорошие предчувствия оправдывались. Быстро натянул тунику, отворил дверь:
– Что?
– Никифор, – вымолвил молодой викинг, протягивая ярлу кусочек пергамента.
– «Господь позвал меня в путь», – прочитал ярл. Написано было местным письмом – глаголицей – кою Хельги старательно изучал в последнее время. – «Дела мои нужны Господу и, я верю, основав обитель, козни препоганого языческого волхва будут разрушены благодатью Божией. Прощайте же, и да поможет вам Бог».
– Да поможет вам Бог… – грустно повторил ярл. – Просмотрели мы Никифора… Просмотрели.
Глава 11Из огня да в полымя
Когда буря
Разбила наш дом
И черное небо нас ослепило
Мы теснее прижались друг к другу
И так испытали то,
Что дальше
Случилось.
Мечислав-людин выехал к Любомире засветло – покуда до Притыки доедешь, уже и рассветет вовсю. Лошадь, однако, не гнал, не спеша трусил себе по дорожке, то ныряющей в кусты, то взбегающей на холмы, поросшие березой и дубом. По правую руку синела река, а по левую, сколько хватало глаз, тянулись поля, уже почти сжатые, лишь кое-где оставалось еще жито, да и там с утречка раннего трудились земледельцы. Желтое жнивье словно спорило своим цветом с солнцем, недаром и прозвали этот месяц – руян – «желтый», а еще называли хмурень. Правда, небо пока не хмурилось, не истекало дождями, оставаясь по-летнему чистым, но ясно уже было – не за горами настоящая осень, с грязью, проливными дождями и ветром.
Доехав до излучины, Мечислав резко повернул коня в кусты – знал прямую дорогу. На росной траве за кустами едва виднелись две колеи – следы повозки Любомиры, частенько наведывавшейся сюда то за сеном – на лугу стояли стога – то за речным песком – чистить домашнюю утварь, то за камышом – перекрыть крышу. Много было работы в любомирином хозяйстве.
Где-то впереди послышался вдруг гневный собачий лай. Мечислав на всякий случай отцепил от седла рогатину. Зашуршали кусты и, раздвигая ветви могучей грудью, на тропу выскочил огромных размеров пес необычной желто-палевой масти. Пес яростно рычал, скаля острые зубы.
– Тпрруу, – придержал коня Мечислав и широко улыбнулся собаке: – Орай, Ораюшко, что ж ты лаешь, аль своих не признал?
Пес перестал лаять, однако и особого дружелюбия не выказывал – крутился вокруг всадника, лишь изредка подергивая хвостом, да все оглядывался на кусты, видно, ждал хозяйку. И дождался: бесшумно обойдя Мечислава сзади, на тропинке возникла Любомира – высокая, крепкая, словно башня Детинца, с грубым неприглядным лицом, скорее даже – ликом. Цыкнула на собаку – Орай поджал хвост, заскулил обиженно, искоса посматривая на хозяйку, дескать, хотел ведь как лучше, и вот…
– Ну, здрав будь, Мечиславе.
Хозяин щековицкой корчмы, вздрогнув, обернулся.
– Испугала ты меня, Любомира, – честно признался он. – Никак не привыкну к шуткам твоим.
– А пора бы! – усмехнулась женщина и вдруг бросила на Мечислава такой умильный взгляд, какой вряд ли кто ожидал от крепостной башни. – Ране тебя ждала. Чего не ехал?
– Некогда было. – Мечислав улыбнулся. – Теперь вот нашлось времечко.
– Ну, езжай, коли нашлось, – Шагнув вперед, махнула рукой Любомира и, подумав, добавила: – А парень твой в амбаре заперт. Пытался, змей, убежать – пришлось Орая на двор выпустить.