И ему стало очень скучно.
-- О. ректор, -- мягко сказал он, -- я так устал и так занят... В чем дело?
Ректор сквозь очки строго взглянул в лицо владыке и с теноровых высот бросился в пучину баса:
-- Мастерскую необходимо закрыть!
Владыка откинулся в кресле и чуть заметная краска появилась на его щеках.
-- Какую? Художественную?
-- Да, владыко, -- ответил ректор не допускающим возражения тоном.
И, так как владыка молча смотрел на него, он продолжал:
-- Вторично осмеливаюсь поставить вам на вид, преосвященнейший владыко, что тлетворная светскость проникает через все поры заведения и поощрять это неблагоразумно. Воспитанники интересуются только живописью светскою, чему способствует и рекомендованный вами художник. Из шестнадцати воспитанников лишь двое рисуют картины содержания религиозного: один -- лик Христа на плате, другой -- Богоматерь, да и то Рафаэля.
-- Худого в том не могу видеть, о. ректор, -- прервал владыка, -- это ведь первые ученические опыты, а хорошие картины лишь способствуют развитию вкуса. Рафаэль, говорите... да, ведь, дай Боже, чтобы наша среда выдвинула столь же высоких талантами творцов, какие были когда-то в римской церкви!
-- Но, преосвященнейший владыко, -- опять понесся в небеса ректор, -- повторяю: это лишь исключение, остальные же увлечены живописью светской. А к чему приводит это, уж можете судить по следующему факту: недавно исключенный воспитанник...
-- Невзоров? -- встрепенулся владыка.
-- Да. Так вот он был мною застигнут, когда... когда рисовал... -- Тут ректор погрузился в бездны баса и почти прогудел, склонясь к владыке: -- Фею!
-- Так что же? -- как бы удивился владыка.
-- Да ведь это же, -- возмутился ректор и слегка взмахнул руками, -- обнаженная женщина!
Владыка подавил улыбку и взглянул за окна на бьющиеся у самых стекол ветви.
-- Конечно, -- сказал он неопределенно и как бы покорно, -- к этому следует отнестись с осуждением... если плох оригинал. С чьей картины он рисовал?
-- Не знаю, владыко... и знать не хочу!
-- Но ведь воспитанники ваши, о. ректор, не готовятся к званию монашескому и каждый из них встретит в жизни женщину, не на картине только, но живую. Ведь и к святому Антонию являлись... обнаженные женщины. Чтобы бороться со злом, надо его знать, чтобы не принять за него и доброе. К тому же искусство показывает в обнаженности -- красоту, сотворенную Богом, а красота развращать не может.
Ректор, через очки, удивленно взглянул на епископа, но тот смотрел не на него, а за окно, в серые сумерки дня.
-- Да, бедный мальчик и пострадал за это, -- тихо добавил он.
-- Не за это, владыко, -- резко сказал ректор, -- а за результаты этого. Нравственный облик Невзорова в совершенстве обрисовался перед нами, когда в ящике его были найдены книги антирелигиозного содержания, а также к бунту и ниспровержению призывающие брошюры. Тогда же, как вы помните, мы были принуждены исключить его по единогласному постановлению совета и передать власти жандармской...
-- Помню, -- сказал владыка тихо и уже холодно, -- это было без меня... когда я уезжал. Не могу вам забыть этого, о. ректор. Надо было подождать меня.
-- Но не мог же я, владыко, рисковать!
-- Чем? -- прямо в лицо ему взглянул владыка.
-- Репутацией заведения и своим положением.
-- Ах, -- воскликнул владыка и уж в голосе его прозвучало презрение, -- неужели у всех только земное на уме!
-- Мы все, владыко, на земле делаем земное... для небесного.
-- Христос, -- сухо сказал владыка, -- поступал иначе. Он не думал о своем благополучии.
И владыка встал.
-- Мастерская останется в том виде, как она есть, -- сказал он, -- не нахожу мотивы для ее закрытия достаточными.
-- Но, владыко...
-- Что?
-- Тогда хоть позвольте пригласить в наставники иконописца- монаха.
-- И на это согласиться не могу, нужен настоящий художник. Я Грязнова знаю лично. Это хороший художник и хороший человек... хотя и опустившийся. Не будем больше говорить об этом.
Ректор стоял перед ним с угрюмым упорством на лице.
-- В таком случае, преосвященнейший владыко... -- хмуро проговорил он. И в голосе его как бы прозвучала угроза.
Владыка нахмурился.
-- Что еще?
-- Я...
-- Ну? Что вы?
В тоне его ректор почувствовал нетерпеливую раздраженность человека, не привыкшего к возражениям на свои категорические приказы.
Ректор с достоинством поклонился.
-- Повинуюсь, владыко. Но снимаю с себя всякую ответственность.
-- Я беру ее на себя, -- сухо ответил владыка.
И он быстро и слегка небрежно благословил ректора, отпуская. Потом он в волнении прошелся по опустевшей зале и проговорил почти громко:
-- Кто же тот человек, путь которого -- путь закона?!
Белая дверь приемной приоткрылась и владыка поспешил встать на коврик посреди залы. За окнами уж выла и бесилась настоящая осенняя буря и ветви деревьев царапали по стеклам и стенам дома. Владыка внимательно и как бы с тайным ожиданием всматривался в лица просителей, робких сельских иереев, бесшумно проскальзывавших в приотворенную келейником дверь приемной и так же бесшумно исчезавших за нею. Там за дверью говорили, что владыка как-то особенно мягок, но и странно придирчив сегодня. Но владыка этого не знал, Он с интересом выслушивал просьбы и, поражаясь их ничтожностью, все как будто ожидал чего-то. Иереи, громоздкие, обросшие туками до потери форм, или худощавые, смиренно-юркие, а в общем все как-то на одно лицо, проходили перед ним в бесконечной смене, и он тотчас же забывал их и просьбы их, потому что и просьбы эти были как-то похожи одна на другую, а все вместе -- на те бесчисленные просьбы, которые с тоской и скукой выслушивал он за десять лет своей службы. Как будто время остановилось, замерло в неподвижности, хотя и двигались в нем люди и звучали из уст их слова, похожие одни на другие.
-- Все одно... все одно! -- шептал владыка, пока дверь приемной поглощала одного просителя и как будто выталкивала на смену ему другого.
И он старался нащупать души их мягкими и пытливыми словами, но души прятались, словно боялись обнаженности своей, он лишь видел растерянные лица, пугливо опускающиеся глаза, в испуге дрожащие руки. Он видел это, но не оставлял их и, уже чувствуя острую тоску, пытался говорить слова, которые бы вызвали ответ души, и в нем сияние небесного света.
Но как будто тьма сгущалась вокруг него.
-- В чем ваша просьба? -- спрашивал он плотного священника с угрюмым черным лицом.
Священник пал на колени.
-- Милости прошу, владыко святый, милости!
-- В чем?
-- Ради детей моих освободите от суда? Согрешил... и... -- Священник целовал край его рясы. -- Каюсь!
-- Встаньте, -- мягко говорил владыка, -- и объясните.
Но священник не вставал и пылко говорил:
-- Вымогательство!
-- Под судом вы по жалобе от прихожан?
-- Да.
-- И правда там... в жалобе-то?
Священник глухо вздохнул:
-- Правда, владыко святый. Не хочу лгать перед святителем. Каюсь!
Владыка вдруг резко спросил:
-- Как вы смотрели на свой жизненный путь, когда были в семинарии?
Священник взглянул робко и удивленно.
-- Уж не помню, владыко... давно это...
-- Но... мечтали же вы о чем-нибудь?!
-- Мечтал сделаться иереем.
-- Иерейство и вымогательство... разве ж это совместимо?!
-- Каюсь, владыко святый! Но приход мой маленький и бедный. Нечем жить. А у меня... семеро ребят!
-- Все по лавочкам сидят? -- грустно усмехнулся владыка.
И сердцем почувствовал, что тут больше не о чем спрашивать.
-- Идите и не грешите впредь, я прекращаю дело.
Он все с тою же грустною улыбкой наблюдал, как священник не вышел, а вылетел в дверь. Сменивший его духовный был небольшого роста, но голову имел большую, всю поросшую огненным волосом, а широкие челюсти его напоминали челюсти щелкуна. Когда он говорил свои тягучие и медленные слова, владыке казалось, что священник дробит орехи своими крепкими зубами. Внешность его заинтересовала владыку, особенно его большие, темные глаза, в которых застыла, казалось, какая-то тайная, испуганная мысль. Священник тягуче изъяснял, что приход его бедный и он желает перевестись в богатый Ивановский завод, где только-что освободилась вакансия младшего священника. И все время, пока он говорил, владыке казалось, что он говорит не о том, что думает, а слова его только механически льются, как заученный урок.
-- У вас много детей? -- спросил владыка.
-- У меня нет детей, -- потупившись, механически, без выражения отвечал священник.
-- Как... вы, значит, недавно священствуете?
-- Шестой год. Но у меня нет детей.
-- Так зачем же вам богатый приход? -- удивился владыка -- неужели ваш теперешний приход так беден?
-- Нет, жаловаться не могу. Но очень глухой.
-- Я вас не понимаю, -- тихо промолвил владыка.
Священник потупился.
-- Мне обещали.
-- Кто? Зачем?
Священник молчал и постепенно лицо его становилось таким же огненным, как и волосы на его голове.
-- Я вас не понимаю, -- повторил владыка, пытливо вглядываясь в его лицо, -- многосемейные иереи ищут богатых приходов, им надо воспитывать детей... а вы? Что руководит вами? Не могу же я думать, что... любостяжание?
Священник молчал.
-- Бог не дал вам детей и с ними и заботы житейской. Значит, вы свободны в жизни своей и пути служения Господу открыты перед вами.
Он уже заговорил мягче:
-- Служите ли вы ему?
-- Служу... по мере сил.
-- Но как? Может быть, я не понял вас, и вами руководят высшие цели в перемене места служения?
Священник молчал и лицо его ничего не выражало, лишь продолжало оставаться огненно-красным, словно вся кровь прилила к нему и не могла отлить.
-- Ответьте!!!
Священник еще помолчал и раза два двинул челюстями, словно стараясь сказать что-то из того, что он думал, но снова заговорил механические и тягуч