ие слова:
-- Мне обещали Ивановский приход, еще когда я посвящался в иереи.
-- Кто?
-- Прежний епископ.
-- Но почему?
Священник опять замолчал и лицо его по-прежнему ничего не выражало. Владыка грозно нахмурился.
-- Ступайте, -- резко сказал он, -- не дам вам прихода!
Но тут все лицо священника задергалось, словно стараясь выйти из механической неподвижности своей, и священник со странным стуком колен повалился на пол и припал рыжей головою своей к ноге владыки.
-- Владыко святый, -- заговорил он каким-то совершенно другим голосом, -- дайте мне этот приход... дайте! Не губите меня, владыко святый!
И, не давая владыке сказать слово, утратив всю механическую неподвижность лица своего, он продолжал говорить горячо, страстно, порывисто, вкось и вкривь соединяя слова, поднимал к владыке испуганные глаза и все нелепое, кирпичное лицо свое.
-- Я солгал... мне никто не обещал. А я... не могу. Это надо! Дайте, владыко, дайте мне его! У меня... матушка... жена... Я люблю ее, владыко... что ж делать мне? Люблю ее, люблю... владыко святый! Глухое место Богдановка-то... гиблый приход... шесть лет... мордва! Она молодая... плачет и тоскует... она не может... она уйдет, владыко святый. Татары... Господи! Мне бы так... А она... не виновата. Уйдет, владыко святый! Дайте, дайте мне его! Я такой же священник... как все. Я все могу! Только бы ей... там хорошо ей будет, весело будет. Дайте мне его... владыко святый!
Он колотился о пол рыжей головою.
-- Как все... я, как все, -- повторял он, -- разве хуже я других? Им-то все равно, а мне... А я просить не умею. Владыко, дайте... дайте мне его! Она говорит: -- тюрьма! А разве я... Я вам как на духу... святителю моему...
Речь его потеряла свою тягучесть и владыка видел, что тайное его вскрылось перед ним. И было только это. И не видел он другого. И понимал, что тут также бесполезны вопросы... путь этого человека -- как путь других и заботы его -- земные. Он сам был когда-то священником, имел жену и детей, и понимал этого человека, понимал драму души его. Но драма эта была земная, как у всех, и не видел он в ней небесного света.
-- Встаньте, батюшка, -- сказал он.
Священник поднялся и глаза его, с таинственным испугом в них, жадно впились в лицо владыки.
-- В руках твоих, отче святый, судьба моя! -- сказал он как бы заученные слова, и опять в словах этих появилась тягучесть.
-- Я исполню ваше желание, -- сказал владыка.
Священник смотрел, не понимая.
-- Я вас перевожу в Ивановский приход, поезжайте, обрадуйте вашу матушку и передайте ей мое благословенье.
Священник шумно вздохнул, задвигал челюстями, но ничего не сказал, только снова молчаливо повалился в ноги и ударился о пол рыжей головой. Его сменили другие.
И снова перед владыкой мелькали тени людских желаний, забот, огорчений -- все одно и то же, давно знакомое, плодящее тоску своим однообразием, своим бескрылым, земным, тленным обликом. Только единственный раз владыке показалось, что вот то, чего он ждет... и он весь оживился, когда высокий, красивый священник, сделав перед ним с почтительным смирением земной поклон, сказал:
-- Пути Господни, владыко, привели меня к вам!
Но тут же оказалось, что священник из другой епархии и приехал проситься в епархию владыки, чтобы быть поближе к родственникам.
-- И это единственный мотив?
Священник удивился, смутился и сказал:
-- Да.
-- У нас своих много, -- резко сказал владыка.
И отказал.
-- Много еще? -- устало спросил он келейника.
-- Только дьякон один...
-- Зовите скорее.
Но дьякон чего-то замешкался, а владыка стоял понуро среди пустынной залы и думал о том, что нет вокруг него людей, путем которых был бы путь закона. И он припоминал, и не мог припомнить, и вся жизнь представлялась ему как-то на одно лицо, -- лицо серое, угрюмое, озабоченное земными заботами. И сам он представлялся себе таким же человеком, путь которого темен и неясен. Буря как будто стучалась в дом и просилась войти, а ветки деревьев царапались в стекла. И казалось, вместе с воем бури, осенний холод проникал в пустынную залу. Владыка вздрогнул от озноба и очнулся.
"Да что же это дьякон?"
Дом словно уснул -- ни единого звука, только снова вдали монотонно пробили часы два раза.
Белая дверь приемной поспешно отворилась, вошел высокий дьякон в зеленой рясе, моложавый, несмотря на седину, с лицом веселым и бодрым. Он как-то особенно придерживал полу рясы, так что она мешала ему идти, и в лице его таилась смущенная усмешка. За ним вошел такой же высокий, только очень худой, юноша в неуклюжем семинарском сюртуке, с лицом угрюмо-серьезным. Его красивые черные глаза открыто и смело остановились на лице владыки. Сделав обычный земной поклон, он тотчас встал и как бы отошел в сторону, а зеленый дьякон не поклонился, но бухнулся владыке в ноги, и хотя он говорил серьезно, но слова его были как будто веселые.
-- Простите, ваше преосвященство, за промедление!
Он встал и почтительно принял благословление.
-- Почему же вы заставили меня ждать?
Дьякон, продолжая странно придерживать полу рясы, смущенно рассмеялся:
-- Поспешишь, людей насмешишь, ваше преосвященство; я с такою поспешностью бросился на ваш святительский зов, что... гвоздик там случился!
Дьякон приоткрыл полу рясы: другая пола была разорвана и, видимо, наскоро зашита белой ниткой.
-- Ниточка задержала, ваше преосвященство. Ибо не хотел являться перед владыкою в растерзанном виде. Келейник, спасибо, выручил, ниточка нашлась... уж не осудите, ваше преосвященство.
Дьякон говорил это с таким видом, и был так комичен в своих словах и движениях, что владыка невольно рассмеялся. Но тотчас же стал серьезен и пытливо посмотрел на дьякона. Принявши это за безмолвный вопрос, дьякон снова бухнулся в ноги.
-- За сына прошу, ваше преосвященство!
-- В чем?
-- Простите его, владыко святый, -- не вставая с колен, говорил дьякон, и уже теперь умоляюще смотрел на владыку, -- не судите его строго, но яко Христос взгляните оком милостивым. Согрешил, претерпел... и теперь кается... -- и дьякон не мог удержаться от веселого слова. -- Ему тоже ниточка нужна!
Сын угрюмо нахмурился.
-- Отец, -- сказал он, -- ведь, ты же мне говорил...
Дьякон встал и замахал на сына руками:
-- Молчи, молчи, молчи... я знаю, что делаю!
Владыке стало весело от слов дьякона и от этого спора. Он внимательно, смеющимися глазами, посмотрел на юношу, он ему нравился.
-- Так вы, значит, не согласны с тем, что говорит отец?
-- Нет, -- ответил тот, хотя дьякон делал ему отчаянные предостерегающие жесты.
-- И не каетесь? -- уже улыбнулся владыка.
Юноша сделал резкое движение головой.
-- Нет!
-- Однако, я даже не знаю, в чем ваше дело, -- взглянул владыка на дьякона, -- и кто вы такие?
Дьякон как будто удивился.
-- Да я же дьякон Невзоров из Демьяновки, а это мой сын...
-- Невзоров! -- оживился владыка, и теперь весь повернулся к юноше, -- так вы и есть Невзоров... исключенный?
-- Я.
-- Так это вы читали антирелигиозные книги? Это вы читали брошюры, призывающие к бунту? Это вы...
Чем далее говорил владыка, тон его становился резче и уже брови грозно хмурились, но юноша не опускал перед владыкою своих серьезных, открытых глаз, и на каждый вопрос отвечал прямо и твердо:
-- Я.
-- И вы тайком распространяли их среди других юношей?
-- Да.
Владыку удивила эта твердость ответов, Глаза его вспыхнули.
-- И вы пострадали? -- спросил он тише.
-- Да.
-- Сидели?
-- Да.
-- Долго сидели?
Тут дьякон снова бухнулся, словно нырнул под ноги владыки.
-- Нет, нет, нет -- возбужденно говорил он, -- он недолго сидел... всего три недели. Светские власти, владыко, не нашли ничего серьезного. Отпустили, владыко, отпустили сына моего! По младости, по глупости вышло это с ним... он кается, он теперь кается, владыко святый... он никогда больше не будет, простите его. Он кается!!!
Владыка серьезно взглянул на юношу.
-- Каетесь?
Тот снова сделал резкое движение головой.
-- Нет!
И так как владыка молча смотрел на него и как бы ждал объяснения, он заговорил с хмурой порывистостью:
-- Да и в чем, собственно, я должен каяться, ваше преосвященство? Я смотрю так: душа человеческая подобна улью, куда он должен, как добрая работница пчела, сносить медовую пыль ото всего, что есть доброго и хорошего в мире. Согласен я или не согласен с теми книгами, но я считаю своим правом читать их... и говорить о них с другими. И если я захочу душу свою слить с их мыслями... и жить... это тоже мое право.
Взгляд его угрюмо вспыхнул.
-- И я ни перед кем не поступлюсь им!
Наступило молчание.
Дьякон стоял, в отчаянии опустивши руки.
-- Так вы, -- тихо спросил владыка, -- считаете путь свой -- путем закона?
Он смотрел на юношу с загоревшимся лицом. Тот в тон ему так же тихо ответил:
-- Не знаю, ваше преосвященство, что такое путь закона, но считаю его путем правды своей.
Внезапно владыка отошел от своих просителей, прошелся, к удивлению дьякона, по зале, постоял некоторое время у окна, как бы наблюдая беснующуюся на улице бурю и совершенно забыв о просителях. Затем быстро вернулся на коврик.
-- Дьякон Невзоров, -- сказал он, -- выйдите отсюда.
Дьякон остолбенел и не двигался.
-- Выйдите, -- повелительно повторил владыка, -- я хочу остаться с вашим сыном.
Он добавил мягче, улыбнувшись:
-- Исповедовать его.
Дьякон бухнулся в ноги и пошел из залы, по пути делая сыну таинственные знаки. Владыка отошел к дивану.
-- Я устал, сяду, -- сказал он и ласково показал юноше на кресло. -- Садитесь и вы.
Тот взглянул удивленно, момент поколебался, но сел.
-- Я -- монах, -- тихо сказал владыка, -- далек от жизни, и многое мне непонятно. Объясните мне путь, к которому лежит ваша душа.