Обойдя оцепеневшего Вайса, граф бросил полный сожаления взгляд на даже не думавшего оживать гауптштурмфюрера и с охапкой листков в руках сделал шаг – но не к двери, а от нее.
В испещренной знаками комнате эти несколько новых совершенно не бросались в глаза. Издалека они выглядели нарисованным на стене перевернутым треугольником, и только вблизи становилось понятно, что фигура состоит из пяти строк, каждая из которых короче предыдущей ровно на столько, чтобы этот самый треугольник образовать.
Если б ты знал. Ты, самоуверенный чванливый индюк, hasznos idióta[3], безмозглый исполнитель чужих приказов. Если б ты только знал, с чем я имею дело, какие силы призываю, то не стоял бы здесь, а упал бы на колени и склонился бы передо мной, ибо я – Мардук! Я – Асклепий! Я…
Опустив голову так, что иссиня-черные волосы скрыли лицо, Ласло Секереш поднес ладонь к треугольнику знаков.
Я – Иисус Христос.
Дым. Побочный эффект стремительного нагрева. Неприятно, но деваться некуда – хотя бы изумрудный оттенок неизменно радует глаз. Нет, не так представлял себе этот момент граф Ласло Секереш. Все должно было случиться без спешки, на трезвую голову, с холодным разумом и в присутствии фотографа, призванного запечатлеть для истории прыжок (хотя Секерешу больше нравилось степенное «переход»), подобного которому еще не случалось. И она должна была быть рядом, рука к руке… Проклятье! О ее дальнейшей судьбе теперь можно было только догадываться. И бежать, бежать без оглядки. По́шло, до чего же пошло…
– Секереш!
Окрик Вайса вернул графа в реальность. Он все еще стоял с поднятой рукой. Зеленый дым клубами валил из невидимых щелей, явственно обозначая дверной проем в том месте, где его только что не было.
– Прощай, колдун.
Грянул выстрел. Что-то ужалило Ласло под лопатку, и он упал, чувствуя нарастающее жжение в плече. Мысль о том, что он может быть ранен, наполнила непривычного к боли графа ужасом. Боясь шевельнуться, он скосил глаза туда, где должен был стоять чертов Вайс с пистолетом наголо, и обнаружил того распластавшимся на полу у ног молодого офицера. Из груди Вайса торчала витая рукоятка ножа, которым Ласло вскрывал письма. Живой и невредимый гауптштурмфюрер перешагнул через поверженного Вайса и направился к двери. Исходящей дымом двери – пути к спасению, дерзкому вызову пространству, времени, мирозданию и самому его Творцу.
– Куда она ведет?
– В убежище, – выдохнул граф.
Простое слово породило в воскресшем юноше панику.
– Der Unterstand? – переспросил он.
– Нет. – Граф устало закрыл глаза. Он имел в виду вовсе не уничтоженный концлагерь, но близкое по смыслу немецкое слово не сразу пришло на ум. – Das Versteck. Тайник. Безопасное место.
Тот быстро закивал в знак того, что понял. Бледное лицо озарилось улыбкой надежды.
– Тайник, – повторил он счастливо. – Безопасное место… Спасен!..
Дубовая дверь содрогнулась под ударами. Восставший из мертвых бросил в ту сторону быстрый встревоженный взгляд.
– Спасибо вам, герр рейстери. – На прощание он коротко пожал графу руку. Прикосновение было обжигающим. Оставалось только гадать, как долго он продержится, прежде чем разгневанная пропажей безносая жница настигнет его снова, на сей раз окончательно. – Простите, что не могу отплатить тем же.
Вместо ответа Секереш мысленно послал в спину эсэсовца отборные венгерские проклятия. Стоило только молодому человеку раствориться в удушливом облаке гари, граф призвал на помощь все имевшиеся у него силы и ползком двинулся в центр круга. Он перемещался медленно, то и дело останавливаясь, чтобы не потерять сознание от слабости, и, когда до вожделенного пространства оставалось всего ничего, увидел клятого Вайса. С искаженным болью лицом тот стремился туда же, но делал это едва ли проворней самого графа. Они заметили друг друга одновременно, и оба прибавили ходу.
Дверь лаборатории жалобно трещала и грозила вот-вот слететь с петель под напором рвущихся внутрь русских.
Какой нелепый конец, думал Секереш, чувствуя, как капля за каплей его покидает жизнь. Разве так умирают великие ученые? В темноте каморки под крышей каменного чулана, глядя в бессмысленные, налитые кровью глаза своего убийцы? Под звуки солдатской брани? Так и не успев поведать о себе миру?
Он горько рассмеялся бы, если бы не боль. Не иначе, как Смерть, оскорбленная пренебрежением, униженная победой графа, приготовила для него особенно жалкую участь. Глухо бряцала об пол рукоятка ножа, по-прежнему украшавшая грудь Отто Вайса. Он почти достиг цели. Ласло – нет.
Вдруг в воздухе мелькнуло серое пятно. О коте по имени Цирми все забыли, а зря – сердце незлопамятного по природе существа не стерпело обиды, нанесенной кошачьему роду мерзким типом в уродливой форме, и он, презрев пророчество хозяина о близкой смерти, словно в мишень, нацелился когтями в одутловатую физиономию своего мучителя.
Вайс тоненько, по-бабьи взвизгнул и покатился по полу, пытаясь сбросить с себя взбесившееся животное, но Цирми дрался как лев. Его вопли заставили опешить даже русских – те ненадолго прекратили попытки выбить дверь, вероятно, раздумывая, не ждет ли их по ту сторону встреча с каким-нибудь особенно жестоким венгерским духом.
Граф, который не верил ни в черта, ни в Бога и поминал высшие силы исключительно всуе, впервые за свою жизнь сотворил крестное знамение. Ощутив невиданную доселе мощь, он поднялся на ноги, одним прыжком оказался в центре живительного круга, дал клятву изваять статую Цирми в золоте, снова упал – и мир окончательно померк перед глазами Ласло Секереша.
Вещи не лгут
В назначенное время я стою перед воротами. Ржавые прутья украшены навесным замком и табличкой «Штраф за въезд на частную территорию 50 000».
Крепость напоминает полигон для игры в RPG: от ворот ко входу в передовую башню ведет утоптанная дорога, красные кирпичные казармы щурятся провалами амбразур, звенящая тишина вокруг – затишье перед атакой. Правда, затишье это давным-давно нарушает только мирный птичий щебет. Единственным и самым страшным врагом старого форта остается время и, может быть, вездесущие райтеры с баллончиками.
Подобные укрепления – каменные стражи с именами немецких генералов – кольцом опоясывают весь город. Некоторым повезло – они ведут жизнь ветеранов и каждые выходные рассказывают туристам о былых победах. С проданными в собственность дела обстоят совсем иначе. Все, чем они могут похвастать, – такая вот табличка с предупреждением о штрафе и шепот ветра в пустых глазницах.
Мой проводник опаздывает. В ожидании я терпеливо топчу пыль, посматриваю на грозовые облака и мысленно прикидываю профит владения фортом. Как это вообще происходит? Вот просыпается человек однажды утром и думает: «Решено. Покупаю форт». Он идет, покупает форт, вешает на ворота табличку с надписью, что теперь это частная собственность, и отныне может хоть каждый день пить в личном форте кофе или что-нибудь покрепче, приезжать сюда с друзьями на шашлык, бегать по подземным дорогам с пневматическим ружьем наперевес и выкрикивать патриотические лозунги – или непатриотические, в зависимости от того, насколько сильно достал его этот мир. Такой себе лендлорд двадцать первого века…
Старательно объезжая кочки, в тыл вражеского укрепления прокрадывается трехдверный «мини-купер» цвета British racing green (я знаю это только потому, что в тот вечер, когда хозяин автомобиля устраивал вечеринку в честь нового приобретения, «бритиш рэйсинг грин» прозвучало раз двадцать, не меньше).
Хозяина зовут Эмиль, и он – новое приобретение моей подруги Насти. Крайне выгодное, хотя кто бы знал, что последний покупатель, забредший в сувенирную лавочку перед самым закрытием, окажется наследником лендлорда? Настя сварила ему фирменный разноцветный кофе, он купил «Путеводитель по Кенигсбергу и прилегающимъ морскимъ курортамъ для русскихъ путешественниковъ» Гаазенштейна и Фоглера и растворился в сумерках, а утром вернулся, чтобы увезти ее туда, где нужно было не готовить, а заказывать.
Пока гаснут фары и глушится двигатель, я успеваю подумать, что сам черт не распознал бы в Эмиле богатея – он невзрачно одет, плохо выбрит, улыбчив и голубоглаз, благодаря чему сразу вписался в наше с Настей бытие, которое мы делили на двоих в бывшей немецкой вилле района Амалиенау. Бывшая немецкая вилла – пафос на словах. Хотя дом – это подлинный югендстиль с черепицей, деревянной лестницей и скрипучим паркетом, заменить который никому бы и в голову не пришло, солидный возраст этого памятника архитектуры ставит под сомнение качество жизни его обитателей, то есть наше. Запах сырости, свист ветра в оконных щелях и потусторонние завывания водопровода – самые меньшие из зол, с которыми приходится мириться. Соседи, не выдержав жизни в музее, предложили Насте выкупить их половину дома. Мы думали ровно до утра. Как только кусочек неба в мансардных окнах моей комнатушки начал светлеть, в длинном списке потенциальных кредиторов была поставлена точка и началась совсем другая история – сувенирной лавки «Сестры Гофмана», которая должна была разместиться на первом этаже соседской квартиры и иметь отдельный вход. Помещения второго мы отвели под собственные мастерские. Спустя год, полный запахов краски, переговоров с друзьями-художниками, бизнес-планов и шуток о тысяче и одном способе заваривания лапши, мы с Настей обзавелись статусом индивидуальных предпринимателей и ходили на работу самым коротким на свете маршрутом – из подъезда в подъезд.
Стремительного роста благосостояния, на который мы рассчитывали, правда, не случилось. Полки с путеводителями, магнитами и расписанной мной на тему прусских преданий керамики («Все эти твои барстуки и маркопеты выглядят как черти из преисподней, ты уверена, что кто-нибудь захочет каждое утро глядеть на посудину с такой рожей?») потеснили столы и барная стойка с плитой. Разноцветный кофе несколько поднял привлекательность «Сестер» в глазах туристов (красный – «Ombra Adorata», зеленый – «Выздоровление», синий – «Обет», оранжевый – «Золотой горшок», мы сами пили его литрами), а старые книги и винтажные платья из бабушкиного сундука позволили прибавить к вывеске словечко «антикварно-».