вумя запотевшими бокалами в руках.
– За счет забегаловки, – говорит он, но я еще не осознаю собственного промаха и продолжаю дышать ровно. – Договор мы с ним, конечно, не заключали…
Мой вопросительный взгляд поверх бокала по-прежнему безмятежен.
– Он не числился в штате и его документы, разумеется, никто не проверял. За концерты платили наличными и сразу. Но Анатолий позвонил одному из этих музыкантов, и тот примерно объяснил, как ехать.
До меня наконец-то доходит. Я бросаю по сторонам затравленные взгляды, но, как назло, замечаю все новые и новые приметы китча. И рыцарские доспехи, и люстра в форме колеса, и геральдика, свисающая отовсюду, куда только удалось вбить гвоздь, и даже перекрещенные на одной из стен мечи провоцируют подсознательное желание вызвать дизайнера на дуэль.
– Так это ваш ресторан? – мямлю я, так и не найдя, за что бы его похвалить.
– Забегаловка, – уточняет он с издевкой.
– Нет-нет, здесь довольно мило! И коктейль очень даже, м-м…
Я заставляю себя выпить содержимое бокала огромными глотками, хотя почти не чувствую вкуса. Бесков наблюдает за мной с жалостью.
– Вы неравнодушны к этому судье, правда? Назвали ресторан в честь его родного города?..
– Проницательность на грани ясновидения, – бормочет он, направляясь к двери. Мне не остается ничего, кроме как догонять. – Экстрасенс. Телепат. Просто Ванга на мою голову…
Я утешаюсь тем, что высказала свое мнение. Каждый человек имеет право на собственное мнение, верно? А если оно кого-то не устраивает, можно просто сказать: «Ну что вы обижаетесь, право слово, это всего лишь мое мнение! И нечего раздувать проблему аршинными буквами». Гораздо проще, чем признать, что у тебя проблема с формулировками.
Ситуацию спасла бы музыка, но на этот раз Бесков ее не включает. Тишина придает происходящему еще больший привкус временно́го разрыва. Точно такая же царит в доме на Кройц-штрассе, и вдруг я понимаю, что не видела там ни телевизора, ни даже радио. Будто кто-то нарочно стер все приметы времени, чтобы совершенно о нем забыть.
Я осторожно веду пальцем вдоль оконного стекла. Осмелев, кладу на прохладное дерево всю ладонь. Там, снаружи – мой город, мой год и мой век. Проносятся мимо, словно подлинная реальность не за окном, а именно здесь. И все бы ничего, но раз так, то и сама я – не настоящая…
Чтобы окончательно не потеряться, я начинаю говорить.
– Так что произошло с тем мальчиком, которому перелили кровь Рихарда Кляйна? Судя по тому, что на исход войны он не повлиял, никакого бога не случилось?
– С Эльфом? – Мне кажется, что Бесков то и дело поглядывает на мою руку, пачкающую полировку, и я торопливо принимаю позу отличницы за первой партой. – Его держали в изоляции. Единственным человеком, которого он видел, был Вильгельм Рауш. Перед парнем открылась целая вселенная новых смыслов, и это порядком выбило его из колеи. Основными инструментами психотерапии Рауша были стек и плетка, но толку от побоев было мало. О том, чтобы двигаться дальше – и отправить «в Америку» четырнадцать рейстери, – не могло быть и речи.
– А как же новый судья? Рауш не боялся казни?
– Рауша в то время терзал страх иного рода – на землях Венгрии шла освободительная война. Надо было спешить. Из всех, кто находился тогда в «Унтерштанде», в живых должны были остаться только сам Рауш, Эльф и Отто Вайс, снабженный особыми инструкциями на случай гибели двух остальных. А судья… Ну что судья? Пользуясь словами графа Секереша, судья – всего лишь человек. А значит, его можно лишить свободы или даже жизни. Вполне возможно, Рауш планировал распорядиться кровью этого судьи точно так же, как сделал это с его предшественником. Неизвестно, что думал о своем предназначении сам Эльф, еще недавно мечтавший служить Рейху с оружием в руках, но получивший совсем иное оружие. Вот только он наотрез отказывался убивать.
Взбешенный Рауш избил его плетью и бросил в карцер. Изо дня в день туда приводили одного и того же узника. У него были сломаны обе руки. Каждый палец торчал под неправильным углом. Новое утро приносило ему новое увечье. И когда дошло до выколотых глаз, окровавленный кусок плоти начал умолять о смерти.
В это же самое время наверху звучали выстрелы и крики. Натасканные на людей овчарки обнюхивали каждый угол в поисках тех, кто сумел укрыться. Заключенных согнали в один барак. Дробно и зло застучали молотки. Несколько построек уже пожирал огонь. Пылала деревянная горка. Догорали качели. Пожелтевшие без ухода саженцы лежали, втоптанные в землю каблуками сапог. Плач людей смешался с лаем собак и отрывистыми приказами.
В лесу, в машине, уже дожидался Отто Вайс. Влетев в карцер с портфелем в одной руке и пистолетом – в другой, Рауш чуть не споткнулся об истекающее кровью тело узника – тот мучительно умирал от ран. Сняв с себя китель, Рауш накинул его на голые плечи своего никчемного подопечного и потащил его прочь.
«Рай» пожирало адское пламя. Рауш увидел отъезжающий грузовик с персоналом, почти сразу раздались автоматные очереди. Враг еще никогда не был так близко. И у Рауша сдали нервы.
Со слезами на глазах он поставил Эльфа спиной к дереву и прицелился. Они смотрели друг на друга, должно быть, целую вечность. Плачущий мужчина и мальчик в расстегнутом кителе гауптштурмфюрера СС.
Рауш выстрелил.
Убедившись, что его проект не достанется ни русским, ни их союзникам, а только одному лишь черту, он дрожащими руками поднес дуло пистолета к собственному виску. «Слава Великому Рейху!» – крикнул он небу, лесу, ревущему пламени и врагу за спиной. «Рихард», – прошептал он себе. И упал под ударом приклада, так и не успев спустить курок.
– Все ваши истории заканчиваются одинаково.
– Да? – говорит он странно дрожащим голосом. – И как же?
– Смертью.
– Любая жизнь заканчивается смертью.
Машина замирает на обочине. Это то самое место, где в прошлый раз я заметила костер. Сейчас руины кирхи едва виднеются в темноте за деревьями.
Бесков выходит и останавливается перед капотом. В ярком свете фар видно, как он достает из кармана брюк мятую пачку и зажигалку. Прикурив, делает несколько нервных затяжек, ходит туда-сюда вдоль дороги. Быстро возвращается и дымит теперь в открытую дверь, повернувшись ко мне спиной.
Набравшись смелости, я кладу руку ему на плечо, и он ее не сбрасывает.
– Я вас обидела?
Меня мучительно тянет коснуться его виска в том месте, где сбриты волосы, я даже чувствую, как покалывало бы пальцы. Но не делаю этого.
– Теперь, когда… – Не договорив, он сухо откашливается, что выглядит попыткой вернуть себе самообладание. – Теперь, когда ты живешь в моем доме и знаешь обо мне все, можно перейти на «ты».
– Знаю все?..
Вместо ответа Бесков бросает сигарету на асфальт, расстегивает пуговицы на манжетах рубашки и до плеч закатывает рукава.
От запястий до локтей его руки покрыты татуировками. Я поднимаю взгляд выше и не могу сдержать вскрик. Там, куда перевернутые кресты, пентаграммы и готические буквы, образующие слово «Blasphemy», еще не добрались, кожа бугрится от шрамов. Поверх застарелых, глубоких рубцов видны более тонкие и светлые.
Повинуясь внезапному порыву, я тянусь через плечо Бескова и соединяю наши пальцы, словно если этого не сделать, он исчезнет. Или я исчезну. Или исчезнем мы оба.
Это следы от плети.
– Так значит, вы… Ты… – шепчу я, не решаясь озвучить догадку. Прозвучав, она разобьет мою реальность на тысячу несоединимых осколков.
– Максимилиан Бесков, одиннадцатый номер. Эльф.
Поправив рукава, он коротко, по-военному салютует и заводит двигатель. Машина плавно трогается. Меня накрывает головокружением, кислый ком тошноты мгновенно оказывается у самого горла. Я закрываю глаза, но не ощущаю опоры, хоть и сижу, вцепившись в сиденье.
– Сколько же тебе лет? – невнятно цежу я сквозь стиснутые зубы. – Ты должен быть мертв!
– Мне двадцать два. И я жив. Думаешь, я болтал, когда говорил о формулах рейсте?
Еще немного, и дорогущий салон повстречается с содержимым моего желудка. Я чувствую, как мы куда-то сворачиваем. Дорога становится хуже. Лощеному «немцу» это явно не по нраву. Если бы в тех вазочках действительно стояли цветы, сейчас мы были бы закиданы ими, как покойники перед погребением.
– Тебе двадцать два, ты жив и ты фашист.
Вот теперь точно все.
– Останови.
Я дергаю ручку и открываю дверь раньше, чем он успевает затормозить. Наконец мы съезжаем к какому-то забору, и я вываливаюсь из машины. Остро пахнет ночью, болотом и влажной травой. Встав на колени, я зарываю пальцы в придорожную пыль и дышу, хватаю воздух губами с той же жадностью, с какой мучимый жаждой припадает к прохладному лесному роднику.
– Я пристрелила бы вас, не раздумывая, – говорю я стоящему передо мной Бескову, – если бы у меня было, чем.
– Мы же договорились на «ты».
Глядя снизу вверх, я вижу, как он идет к машине, поднимает крышку багажника и что-то ищет. Через мгновение на землю передо мной ложится короткоствольный пистолет. Будто уменьшенная копия настоящего.
Я машинально протягиваю руку, но отдергиваю ее, едва поняв, что именно собираюсь подобрать.
– А раз на «ты», – говорю я, поднимаясь на ноги и отряхивая колени. – То катись ты к дьяволу!
Прибавив к этому несколько слов, услышанных от Террановы, я бросаюсь бежать, не слишком понимая, куда, но вскоре выдыхаюсь и перехожу на быстрый шаг. Меня опережает собственная тень. Свет фар неотступно бьет в спину.
– Ты заблудишься, – невозмутимо произносит Бесков. «Цеппелин» крадется за мной подобно ладье Харона, собирающей души умерших на улицах города-призрака. – Уже заблудилась. Сядь в машину.
– Я не идиотка!
– Сядь, пожалуйста, и позволь мне все объяснить.
– На Страшном Суде объяснишь…
После этих слов «Цеппелин», будто обидевшись, обгоняет меня, набирает скорость и с визгом сворачивает на одну из боковых улочек.