ѣлыя руки, шутя валит на краватку былицею, над девицею шутит, как драх камень праальмаживает, а безчестие свое заглаживает.
Как целомудренно описывал эту ситуацию М.О. Скрипиль:
И дальше, на языке народной символики, в красивых образах и сравнениях, полных эротических намеков, рассказывает автор повести последнюю сцену состязания молодца и девицы — их примирение[430].
Надо иметь в виду, что брачное завершение данного приключения («заглаживание бесчестья») не делало «Сказание...» вполне пристойным в понятиях той аудитории, вниманию которой оно предназначалось. Не все православные священнослужители были столь непримиримы, как автор записанной в XIII столетии «Заповеди ко исповедующим сынам и дщерям», который со всей бескомпромиссностью поучал: «Запрещено иметь женою растленную им же самим женщину»[431]. Однако в тех случаях, когда речь шла о представителях высоких социальных сословий, к которым принадлежали герои «Сказания...», какие-либо любовные отношения между женихом и невестой категорически исключались. До свадьбы молодые люди могли видеться один-два раза, причем в самой безопасной для девичьей чести обстановке. Григорий Котошихин — подьячий царского приказа, который бежал в Швецию и в 1666—1667 годах — написал здесь свое сочинение о положении дел в России, рассказывал, что при существовавших правилах знакомства можно было обмануть жениха, выдав за него увечную девушку.[432] В реалиях своей эпохи содержание «Сказания...» воспринималось, как дерзкая эротическая фантазия.
Но, несмотря на все вышесказанное, в распоряжении русских людей были литературные сочинения, в которых упоминались любовные страсти. Замечание о любви Роксаны к Александру заимствовано автором «Сказания...» из сербской «Александрии» — своеобразного рыцарского романа, ставшего известным на Руси в XV столетии.[433] Оригинальной особенностью этого сочинения, отличавшей его от других переложений истории Александра Македонского, включая и популярную на Руси с более ранних времен т.н. «Александрию Псевдокаллисфена», была тема пылкой любви великого завоевателя и его жены. После смерти Александра Роксана произносит над телом супруга страстную речь, которую завершают слова:
«Александре, всего мира царю, макидонские солнце, луче ми есть зде с тобою умрете, а от тебе разлучися не могу». И се рекши, меч Александра взем и на нъ налегши, живот свой сконча царица Роксана, умре.[434]
Судя по тому, что в оригинальных русских сочинениях той эпохи подобные сюжеты отсутствуют, перед нами феномен своеобразной «любовной контрабанды». В средневековой русской литературе игнорировали любовное чувство, находя его выражения безнравственными, однако рассказ о любовных страстях, разгоревшихся где-то в далеких странах, казался не столь нескромным.
Развлекательная светская литература, получившая распространение на Руси в XV веке, в следующем столетии оказалась объектом преследований церковных авторитетов, ополчившихся против «неполезного чтения»[435]. Наряду с такими сочинениями, как «Повесть о Дракуле» или «Стефанит и Ихнилат», сербская «Александрия» в это время не переписывалась. Интерес к ней возродился в XVII столетии.[436] Помимо многочисленных списков, свидетельством популярности данного сочинения является и «Сказание о молодце и девице», автор которого ввел тему чувственной любви в оригинальную русскую литературу.
Однако источником вдохновения для автора «Сказания...» служили не только литературные сочинения. Как отмечал еще Лопарев, в «Сказании...» встречаются выражения явно фольклорного происхождения: «душечка красна девица», «сахарные уста»...
Заметно и влияние былинного эпоса, откуда автор «Сказания...» заимствовал выражение «опочин держал». Отличие только в том, что, отправляясь спать, русские богатыри ничего не говорят о «крутых бедрах»:
Уш ты батюшко наш, стар казак!
А поставь ты еттам нам бел шатёр,
Уш ты дай нам опочин держать![437]
Даже завершение «Сказания..» повторят известные былинные концовки. В «Сказании...» — «Добрымъ людемъ на послушанье», в былине — «Вам, добрые люди, на послушание»[438]. Когда, восхваляя «неизреченныя красоты» своей избранницы, молодец упоминает ее «павиное... поседание», «тихая... беседа, ясна сокола очи, черна соболя брови», это буквально совпадает с тем, как былинный князь Владимир описывает идеальную красавицу, на которой он хотел бы жениться:
Тиха-модна походоцька — павиная,
А тихо-смирна где рець была — лебединая,
Оци ясны у ее — будто у сокола,
Церны брови у ее — будто у соболя...[439]
Это — типические черты женской красоты, в других былинах «соболиными бровями» и «соколиными глазами» наделяются жены таких богатырей, как Даниил Ловчанин (Даниил Игнатьевич)[440] и Ставр Годинович[441]. Обе эти героини упоминаются и в «Сказании...», однако не за красоту, но за любовь к своим мужьям. Подобно Роксане, жена Даниила Ловчанина — Настасья, покончила с собой после гибели супруга, а жена Ставра — Василиса, спасла мужа из заточения.
Автор «Сказания...» реализовал весь «любовный» потенциал русского эпоса. Былины о Данииле Ловчанине и Ставре Годиновиче решительно выделяются на общем эпическом фоне тем, что жены героев описаны в них с уважением и сочувствием. В других былинных сюжетах рассказывается о женах предательницах и распутницах — таковы жены Потыка Ивана Годиновича, царя Соломана и богатыря Святогора. Даже жена киевского князя Владимира готова завести любовную связь с чудовищным Змеем-Тугарином, а в былине о сорока каликах она пытается соблазнить атамана паломников Касьяна. Добавим к этому уже изначально враждебных к киевским богатырям волшебницу Маринку (былины о Добрыне и Маринке и история Глеба Володьевича), коварную девушку, которая заманивает богатырей в постель, оказывающуюся смертельной западней («Три поездки Ильи Муромца»), а также воительниц- поляниц, с которыми сражаются Илья и Добрыня. Для того чтобы продолжить перечисление жен, самоотверженно любящих своих мужей, автор «Сказания...» выходит за рамки былинной традиции и обращается к содержанию исторической песни. В одном ряду с Роксаной и Настасьей в «Сказании...» упоминается «Евдокея Семенова, жена Карамышева». Это имя представляет особый интерес, так как в дошедших до нашего времени песнях о царском после Карамышеве, убитом в 1630 году казаками, о жене этого посла ничего не говорится. Из текста «Сказания...» следует, что в середине XVII столетия существовали какие-то забытые позднее версии, в которых фигурировала такая героиня. Судя по содержанию «Сказания...», можно заключить, что в этих ранних версиях песни при известии о гибели супруга жена Карамышева совершала в отчаянии самоубийство.
Упоминание героинь эпоса и исторической песни, так же как и использование эпической лексики, придает любовному объяснению молодца особую торжественность. Надо полагать, читатели прекрасно ощущали эти стилистические нюансы. Однако реминисценции «высокого» стиля лишь оттеняют эротическое содержание «Сказания...». Уже то обстоятельство, что его героями являются не упоминаемые по имени «молодец» и «девица», напоминает содержание веселых молодежных песен. Особо можно указать на песню «Во зеленом садочку» из сборника Кирши Данилова, где «удалой доброй молодец» обращается к девице с пожеланием, почти буквально схожим с тем, что говорится об отношениях молодых людей в «Сказании...». В «Сказании...» молодец «над девицею шутит, как драх камень праальмаживает».
В песне «Во зеленом садочку» «удалой доброй молодец» говорит:
А сам бы-mo я тебе жемчужинку проалмазил, посадил бы я на золотой свой спеченник ко яхонтам, двум камушкам придвинул.[442]
Традиционны и приводившиеся ранее описания любовных отношений, с помощью которых молодец «Сказания...» пытается соблазнить девушку («Есть у тебя чистой луг, а в нем свѣжая вода; конь бы мой в твоем лузе лѣто летовал, а яз бы на твоих крутых бедрах опочин дерьжал»). В русских песнях потеря невинности обозначается такими метафорическими выражениями, как посев, вытоптанный конем или всадником[443]. Распространенной лексической формулой, характеризующей готовность к любви и браку, было: «А ты умеешь коня седлать?»[444] В свадебных песнях девичья невинность может обозначаться как «тихого луга калина», а любовник девушки «пустил коней в долину»[445]. Столь же популярен мотив питья, связанный с темой удовлетворения любовной жажды. Так, в сказке из «заветного» сборника А.Н. Афанасьева лакей спрашивает у барыни, нельзя ли «попоить» в ее «колодце» его «коня».[446]
Особо можно указать на обозначение «борза команя губы», которое звучит в «Сказании...» в одном ряду с прочими «животными» метафорами, восславляющими красоту девицы. В отличие от «соколиных очей» и «соболиных бровей» описание губ, подобных губам коня, не обнаруживает известных фольклорных соответствий. Это тем более любопытно в свете замечания H.Л. Пушкаревой, которая указала на то, что идеал конских, т.е. широких, губ решительно противоречил моралистической позиции, идеализировавшей узкие — «скромные» губы