» [154].
Не меньшим алкоголиком, чем Николай Николаевич, был великий князь Алексей Александрович. Своими питейными пристрастиями он развратил все морское ведомство, которое возглавлял в период цусимской катастрофы.
Обнинский объяснял пристрастие к алкоголю высшей знати ощущением тупика и обреченности. «Жить в такой обстановке, – писал он, – дышать таким воздухом очень трудно. Хочется забвения от мыслей, приходящих сами собой, не спрашиваясь, царская ли это голова или голова каторжного, загубившего десяток человеческих жизней. Алкоголь – вот друг мятущихся умов, терзаемых совестью душ, усталых от корсета представительства тел. Алкоголь, этот поставщик львиной доли бюджетных поступлений, по праву занимает и в обиходе царя высокое место. Алкоголь хочет проявлять себя не в одном буйстве разодетого павлином гусара или в ламентациях голодного, но пьяного мужика, а и в управлении империей, поддерживать которую на международном торжище он имеет высокую честь и приятную обязанность» [155].
В общественной оппозиции муссировались разговоры о пристрастии к пьянству самого царя. Обнинский склонялся к выводу о правомерности такого рода обвинений: «Слухи о том, что царь сильно пьет, давно бродили по свету; но теперь, когда любой студент-медик по почерку Николая может определить отравление алкоголем, а любой кавалерийский вахмистр скажет, видя, как дрожит рука держащего поводья: «Эге, брат, выпиваешь», теперь не скроешь своего образа жизни. Мало-помалу стеснение пропадает, привычки выносятся на улицу. И года три спустя после того, как царь плясал вприсядку в малиновой рубашке на полковом празднике «императорских» стрелков (в присутствии солдат), он дошел до того градуса свободы, когда хочется всем демонстрировать свое душевное состояние. Одевшись солдатом, взвалив на плечи ранец и взяв ружье, Николай вышел, слегка пошатываясь, из своего крымского дворца и промаршировал десять верст, отдавая честь проходившим офицерам, испуганно оглядывавшимся на это чудо. Скандал был настолько велик, что для ликвидации его придумали новый поход, в другой уже форме, чтобы придать делу вид преднамеренности и, кстати, возбудить в армии восторг перед «до всего доходящим» царем-батюшкой. Но солдата ХХ века, да еще побывавшего в революционной переделке, этими наивностями не проймешь. Он хорошо понял, что царь действительно «дошел», но не до солдатской участи, конечно, а до той грани, за которой алкоголикам чудятся зеленые змеи, пауки и другие гады. Пришлось замолчать, и распространение фотографий и описаний подвига «самодержавнейшего» государя прекратилось» [156].
О том, как пило великосветское общество России начала ХХ века, свидетельствует один эпизод. Компания столичных денди, вынужденно протрезвев за отсутствием денег, обнаружила свое местопребывание в одном из южнорусских портов. Долго пытались вспомнить, что их сподвигло на столь дальнее путешествие. Похмельный туман в памяти все же рассеялся, когда в кармане одного из собутыльников обнаружилась бумага, представлявшая собой план экспедиции в Африку для охоты за крокодилами. Почему возникла сама идея поохотиться на крокодилов, так и осталось приятелями достоверно не установлено.
Непьющим человеком был премьер-министр П.А. Столыпин. Он считал пьянство одним из главных социальных бедствий России и полагал, что этот порок будет изжит путем создания крепких фермерских хозяйств. Рачительный хозяин не станет предаваться праздному винопитию, не уйдет в разорительный для семейного бюджета запой. Столыпин признавался, что, разрабатывая новые законы, правительство «делало ставку не на убогих и пьяных, а на крепких и на сильных»[157]. Впрочем, несмотря на личное неприятие пьянства, пойти на сокращение «пьяного бюджета» премьер-министр не решился. Да и оказавшиеся вне общинного контроля крестьяне стали злоупотреблять алкоголем значительно чаще.
Противоположность Столыпину при царском дворе представлял Григорий Распутин. Попойки последнего приобрели легендарный характер. Вообще пьянство, как и половые бесчинства, определяли стереотип его поведения. Еще в отрочестве он пристрастился к спиртному. «Пьянство, – писал один из исследователей феномена «распутинщины» Н.Н. Евреинов, – как известно, до добра не доводит, и из благочестивого отрока вышел в конце концов не верный помощник своему отцу в хозяйстве, а блудодей, табокур, вор и хулиган, которого нередко колотили почтенные отцы семейств и даже неоднократно, по приказанию исправника, наказывали розгами. Бывало, едет он за хлебом или за сеном в Тюмень (что в 80-ти верстах от села Покровского), а возвращается домой ни с чем, без денег, пьяный, избитый, а часто даже без лошадей» [158]. По-видимому, распутинские запои мотивировались не только разнузданностью характера, но и хлыстовскими воззрениями. О хлыстовстве Распутина царю неоднократно докладывали руководители департамента полиции. Хлыстовские радения, как известно, предполагали активное винопитие. Путь «святотатственной святости», борьбы с грехом посредством греха, приводил даже к сакрализации пьянства. В память о разгульном образе жизни старца существует популярная ныне немецкая водка «Распутин».
Алкоголю отводилось видное место в семиосфере культуры Серебряного века. Отношение к вину символистов было предопределено позицией В.С. Соловьева: «Вино – прекрасный реактив: в нем обнаруживается весь человек: кто скот, тот в вине станет совершенной скотиной, а кто человек – тот в вине станет ангелом» [159].
Для символизма вино – это многофункциональный знак. С одной стороны, оно символизирует познание. В нем есть имманентная глубина, отсутствующая в воде. Особых знаний требует изготовление качественного вина. Чтобы оценить его, необходим эстетический вкус. В алхимии вино – катализатор творчества. С другой стороны, вино – источник дионисийской энергетики и опьянения. Винопитие непременно сопровождает вакханалии. Считается, что винопитие составляло один из аспектов солнечных мистерий (при лунных ритуалах практиковалось курение трав). Вместе с тем, вино символизирует мужественность. Оно превращает трусливого в храброго, молчаливому развязывает язык, бездарного делает поэтом. В эзотерике путь вина символизирует радикальность и решительность (в отличие от пути молока). В христианской культуре оно символизирует кровь Христову и используется при причастии. У католиков вином причащаются только лица духовного сана. Смешанное с водой вино образует жидкость, символизирующую две природы в Христе – божественную и человеческую. Причем божественную символизирует именно вино.
Греческий бог виноделия Дионис становится одной из главных фигур в символике Серебряного века. Философы рассуждали о соотношении аполлонического и дионисийского начал в русском народе. Даже в Христе Вячеслав Иванов усмотрел черты Диониса. Именно в дионисизме он увидел разгадку русского народа. Пьянство же, в свою очередь, служило индикатором дионисизма[160].
Большое внимание уделял эзотерике винопития В.В. Розанов. Философ полагал, что через вино раскрывается языческое мироощущение. Язычество же, в отличие от христианства, выражает плоть, молодость, телесное буйство. Зачастую на различных эзотерических собраниях представители богемы имитировали вакханалии. В конце концов Розанов опомнился, заявив: «Проклятый алкоголь есть европейская форма опия… Но качества и следствия его – точь-в-точь как опия и гашиша: одурение, расшатанность воли и характера, нищенство, преступление, вырождение, смерть» [161].
«Вещный мир» акмеистов предстал у Владимира Нарбута через поэтизацию фольклорной и «бурсацкой» жизни, важной составляющей которых являлось винопитие. Поэт даже написал стихотворение «Пьяницы». Эпиграфом к нему он взял строчки Е.В. Гребенки: «И чарка каторжно гуляет по столу». Особенно колоритным фрагментом стихотворения было изображение пьяных дьячка и попадьи.
Настоящую апологию элитного пьянства создал Игорь Северянин. Особенно эпатировало публику стихотворение «Хабанера II»:
Вонзите штопор в упругость пробки, —
И взоры женщин не будут робки!..
Да, взоры женщин не будут робки,
И к знойной страсти завьются тропки.
Плесните в чаши янтарь муската
И созерцайте цвета заката…
Раскрасьте мысли в цвета заката
И ждите, ждите любви раската!..
Ловите женщин, теряйте мысли…
Счет поцелуям – пойди, исчисли!..
А к поцелуям финал причисли, —
И будет счастье в удобном смысле!
12 января 1910 года стихотворение случайно попало в руки Льва Толстого, и великий старец отреагировал на него крайне негативно. Но толстовская критика, выражаясь современным языком, лишь способствовала «раскрутке» творчества Северянина. Сам поэт называл эту оценку Толстого своим «счастливым случаем». «Об этом, – вспоминал Северянин, – мгновенно всех оповестили московские газетчики… после чего всероссийская пресса подняла вой и дикое улюлюканье, чем и сделала меня известным на всю страну! С тех пор каждая моя новая брошюра тщательно комментировалась критикой на все лады, и с легкой руки Толстого, хвалившего жалкого Ратгауза в эпоху Фофанова, меня стали бранить все, кому не было лень. Журналы стали печатать охотно мои стихи, устроители благотворительных вечеров усиленно приглашали принять в них – в вечерах, а может быть, и в благотворителях, участие» [162]. Российское общество начала ХХ века устало от дидактики и желало «дионисийской» литературы.