Беспомощной оказалась пропаганда, которая не поднималась выше описания клинических последствий алкоголизма: «Инженер Ф. после двухнедельного беспробудного пьянства, будучи у себя дома, стал требовать от домашних, принимая их за рабочих завода, выполнения его приказаний. При попытке его успокоить он встал на четвереньки и, бегая по комнате, с криком, бранью, визгом судорожно ловил какие-то только ему одному видимые мелкие существа». Популярными были также следующие сентенции в духе псевдонародной «мудрости»: «Пей, пей – увидишь чертей», «Вино любишь – сам себя губишь», «За чаркой заседать – трудодней не видать», «Бригадиру грош цена, коль любитель он вина», «Много вина пить – беде быть» и т. д.[726]
Разумеется, не обошлось и без ссылок на тлетворное влияние мирового империализма и его агентов, которые «необходимые для них сведения… получали от подвыпивших людей, а свои кадры изменников Родине вербовали из морально опустившихся пьяниц». Таким образом они якобы стремились разложить моральную непорочность советских граждан: «На пресс-конференции советских и иностранных журналистов бывший шпион Якута рассказал: «Мы должны были посещать клубы, рестораны, магазины, пивные и другие общественные места, расположенные вблизи важных промышленных объектов, примечать там часто бывавших посетителей, устанавливать с ними дружеские отношения, выпивать с ними, давать деньги в долг, ставить в зависимость и таким образом изучать подходящих людей для вербовки и получения шпионских сведений»»[727].
Передовые граждане клеймили в открытых письмах американские фильмы. Их они, естественно, не видели – но зато хорошо знали как, например, знаменитый Юл Бриннер в образе майора Советской армии позорит образ советского человека: «В одном из кульминационных моментов вы нагибаетесь над столом, берете зубами полный стакан водки, одним махом выпиваете его, а затем… разгрызаете пустой стакан и закусываете им»[728]. Одновременно доверчивых жителей СССР пугали кошмарными картинами загнивавшего капитализма: «В столице США – г. Вашингтоне – в любое время дня и ночи можно встретить множество пьяных (например, в районе Диксон-Корт). В Филадельфии пьянство молодежи начинается с раннего утра – со времени открытия винных магазинов – и продолжается в течение всего дня. Уже к полудню толпы пьяных студентов и школьников заполняют улицы города, творят всевозможные бесчинства»[729].
Появившиеся в последнее время работы по материалам партийных архивов показывают, что на рубеже 1950-60-х годов пьянство и «моральное разложение» были вполне характерны для партийной среды: 40 % исключенных из КПСС по Ленинграду понесли наказание именно по этой причине[730].
К тому же в те времена пьянство рассматривалось не как присущее современному обществу социальное явление, а лишь как «пережиток проклятого прошлого, тяжелое наследие, доставшееся нам от царской России, и этот пережиток можно и нужно преодолеть». Первые массовые социологические опросы молодежи (анкета «Что вы думаете о своем поколении?», опубликованная в «Комсомольской правде» 6 января 1961 года и собравшая свыше 19 тысяч отзывов) показали, на радость тогдашнему идеологическому истеблишменту, безусловное одобрение его курса.
На вопрос «Какие отрицательные черты молодых людей наиболее распространены?» молодые современники дружно отвечали: «Преклонение перед заграничной модой, пустой музыкой и танцами», «У нас еще бывают случаи хулиганства, пьянства, преступлений. А почему? Потому что люди равнодушно смотрят на это. Это те, кто не желает трудиться, кто живет трудом всего нашего народа, кто позорит священное звание – советский гражданин», «Модные «техасские штаны» и крикливый галстук, низкопробные остроты», «Подражание заграничной моде, стиляги, хулиганы, пьяницы»[731].
Спустя много лет авторы опроса, ставшие маститыми социологами, были вынуждены даже с некоторым удивлением признать «наличие у масс живого, неподдельного, в том числе и чисто материального, интереса к строительству нового общества, причем интереса, до поры до времени этим строительством с лихвой удовлетворяемого». Это и было основой возникновения «новой породы или разновидности людей. Сохранявшие анатомию и физиологию homo sapiens, новые особи существенным образом отличались от своих прародителей как раз своим менталитетом – общим образом своих мыслей и чувств, а также специфически советскими механизмами восприятия мира и специфически советской же логикой оценки вещей».
В этой специфически советской картине мира «сила мифа и поддерживающей его пропаганды в формировании общественного сознания была тогда, вне всякого сомнения, поистине огромной». Поэтому, в частности, критика «стиляжничества» или «преклонения молодежи перед Западом», как и осуждение «врага № 1» – пьянства, воспринималась как некая привычная формула с нечеткими границами, за которой вовсе не стояли принципиальные и самостоятельно выработанные убеждения. Да и само увлечение спиртными напитками сочли главным минусом молодежи лишь самые юные участники опроса – школьники; среди молодых людей старше 18 лет только четверть видела в выпивке действительное зло[732].
Причина состояла, конечно, не только в особенностях мировоззрения молодежи тех лет. Сложившаяся в СССР экономическая система исчерпала к тому времени возможности своего развития. Советская экономика при всех своих достаточно высоких в 1950-е годы темпах роста оказалась не в состоянии обеспечить прирост товаров и услуг, призванных «связать» алкогольные расходы населения, и осуществить декларируемые социальные программы. Вскоре (с 1971 года) началось неуклонное падение важнейших экономических показателей – темпов роста национального дохода и производительности труда.
Правда, некоторые успехи имелись на внешнем рынке – в том числе, как раз по части национального напитка. В 1954 году на международной выставке в Лондоне «Столичная» и «Московская» были признаны лучшими и тем посрамили американскую «Смирновскую водку № 21». С 1965 года советская водка начала экспортироваться в США, и отечественные производители выиграли битву за торговую марку со «Смирновской» и другими претендентами.
Неумеренное питие поддерживали и другие условия социального порядка (уравниловка, растущее отчуждение человека от реального участия в экономической и политической жизни, максимальная «заорганизованность» любого проявления общественной деятельности), вызывавшие на закате советской системы уже не массовый энтузиазм, а пассивное неприятие и стремление «выключиться» из мира «реального социализма», где лозунги разительно отличались от действительности.
Еще более тяжелая ситуация складывалась в колхозной деревне, уставшей от бесконечных экспериментов вроде борьбы с «неперспективными деревнями» или показных кампаний «Из школы – в колхоз» и т. п. Отток наиболее квалифицированных и энергичных людей в города, отсутствие перспектив, утрата ценностной ориентации привели к тому, что именно в 1960-е годы деревня стала пить даже больше города. В структуре семейных расходов на селе этот показатель составлял 5,1 % против 3,8 % у горожан, тогда как в дореволюционной России все обстояло как раз наоборот[733].
Мнимые «успехи» внутренней и внешней политики, нарушения законности, коррупция, подавление (не обязательно репрессивное) любого инакомыслия в сочетании с неофициальной вседозволенностью в повседневной жизни – все это формировало ту «застойную» атмосферу, о которой В. Высоцкий сказал:
И нас хотя расстрелы не косили,
Но жили мы, поднять не смея глаз.
Мы тоже дети страшных лет России —
Безвременье вливало водку в нас.
И социологические исследования подтвердили, что в советском обществе выпивка была необыкновенно важна как способ идентификации с окружением, включения в традицию, как способ получения признания со стороны коллег и товарищей и, наконец, утверждения известного демократизма, ибо за столом все равны. Другая, не менее важная причина пьянства – крайне слабое развитие индустрии досуга и самодеятельных форм активности граждан, мягко говоря, не поощрявшихся властями. И, главное, в условиях тотального дефицита бутылка оставалась не подверженной никаким колебаниям «валютой» при неформальных рыночных операциях «ты – мне, я – тебе»[734].
Что же касается научной базы антиалкогольной политики, то она, по сути дела, отсутствовала – проводившиеся в то время социологические исследования и немногочисленные работы «на бытовую тему» или не были востребованы, или этой проблемы как бы и не замечали; читая их, можно подумать, что в России пили только до революции[735].
В итоге, по официальным данным, душевое потребление алкоголя (в пересчете на спирт) стремительно росло: в 1960 году оно составляло 3,9 литра, а в 1970 году – уже 6,8 литра[736]. С 1960 года расчеты самогоноварения и общего потребления алкоголя сначала в СССР, а позже в Российской Федерации производил американский советолог Владимир Тремл. По его оценкам, истинное среднедушевое потребление алкоголя в России с учетом самогона в 1970 году было очень высоким (12 литров), а через десять лет еще выросло – до 14,2 литра, из которых более четверти приходилось на самогон. Последняя цифра уже на порядок превосходила дореволюционную отметку и вывела Советский Союз на 6-е место в мире, а по потреблению водки – на 1-е