— Ведь жива еще, — произнес я невпопад, чтоб не молчать. — Люди кругом. Дело есть. Можно найти счастье.
Она устало покачала головой:
— Жива-то — жива, да покойника не стою. Пепел один.
— И в пепле искра бывает.
— Ты думаешь? Может быть...
Встала, потерла окаменевшие ноги и, держа альбом у груди, ушла в землянку.
Я поднялся, постоял несколько минут молча и ушел в мужскую землянку, чтобы утром отправиться на озеро Балхаш, куда уходили передовые отряды строителей.
ВАРЬКА
У Лиды иногда было внятное желание оттаскать Варьку за косы и прогнать из дома. Но всякий раз девушке становилось жалко сестру, этого маленького человечка, смутного и нищего детской беззаботной радостью.
Отец и мать у них были санитары, погибли почти одновременно в битве под Москвой, и Варька росла на руках у старшей сестры.
Лида работала крановщицей грейферного крана в мартеновском цехе, училась в вечерней школе, — и у нее оставалось совсем мало времени на сестру.
Соседи по дому часто зазывали сироту к себе, подкармливали ее, наделяли одеждой, из которой выросли собственные дети.
Варька жадно ела все, чем кормили, совала куски хлеба в карман и, торопливо поблагодарив, спешила на улицу.
Она норовила влезть в каждую игру, громко жаловалась старшим, если с ней не хотели дружить, и даже надменно поглядывала на подруг.
Сталевар-пенсионер Кузьма Гаврилович часто приглашал девочку к столу и говорил ей, вздевая кверху твердый ревматический палец:
— Государство тебя в обиду не даст, Варька. И народ у нас, опять же, хороший, вполне правильный народ. Так что ты расти, девка, и не сомневайся.
— Спасибочко вам, Гаврилч, — отвечала Варька с важностью человека, о котором все должны заботиться. — Я уж не пропаду.
Как-то пожаловалась старику на сестру. Лида заставила Варьку помыть пол, а она забыла. Тогда Лида сказала, что Варька бессовестная и у нее нет никакого сознания.
Гаврилыч, выслушав жалобу, поднял по своему обыкновению палец и вдруг укорил девчонку:
— Это ты зря, чай. Она тебе заместо отца-матери. Значит, почитать ее должна и безропотно слушать.
Варька сделала из слов старика неожиданный вывод. Дождавшись сестру с работы и нарочито повздорив с ней, она сказала раздраженно:
— Раз ты мне отец-мать и старшая сестра — ты меня корми и одевай, потому как я — круглая сирота, и теперь Советская власть, детей обижать нельзя.
— А кто тебя обижает? — спросила Лида.
— Ну, ты... — немного смутилась Варька. — Сейчас каникулы, а ты меня уроки заставляешь учить и еще пол мыть. А потом — другие дети в цирк,ходят, а я вон уже сколько времени не была.
Она долго еще перечисляла свои горести, в числе которых значились даже старые башмаки, из которых, по уверениям Варьки, всегда торчали пальцы.
Лида заплакала.
— Что ж тебе надо? — вытерев слезы, спрашивала она Варьку. — Ведь я день-деньской на работе, и деньги никуда не прячу. Ты же знаешь.
Варька смотрела на сестру зелеными нагловатыми: глазами и морщила лоб:
— Это я не знаю — про деньги. А только ты обо мне заботься, отец-мать, как положено.
— И ты о старших должна помнить.
— А о них разве тоже надо?
— Конечно. Это ты запомни.
— Угу, — морщилась, соображая, Варька. — Запомню.
У нее в углу, за сундучком, жили куклы. Теперь, когда сестры не было дома, девчонка играла с ними в особенную и очень-полезную игру.
— Катька и Манька! — строго выговаривала она своим дочерям. — Сейчас же натаскайте мне воды, я — старенькая, и вы обо мне заботьтесь. Чего? Я еще не старенькая?..
Варька морщила лицо, сгибалась подковой и кашляла, как Гаврилыч:
— А теперь? Ну, то-то... — заключала она.
Каждое лето Варька уезжала в деревню к тетке, дальней родственнице матери.
Тетка была худенькая, красивая женщина, ловкая, как ящерица. За глаза ее звали — Варька сама слышала — «разведёнка» и «баба не промах».
Она заведовала магазином в селе и жила безбедно.
Варьку тетка любила и баловала.
— Ты у меня ничего, с понятием, — говорила она племяннице, отхлебывая черный чай с блюдечка. — Только мала еще. Ничего, выколосишься...
По вечерам в опрятную горницу тетки сползались старухи, заскакивали веселые толстенькие мужчины в защитных рубахах, которых тетка чохом называла «снабженцы». Мужчины по-хозяйски ставили бутылки белой водки на стол, подмигивали:
— Бездетный налог, Христина Михална.
Старухи на вечеринках сидели, как деревянные, жеманно поджав губы и по-солдатски вытянув руки вдоль ног.
Выпив, тетка весело кивала старухам:
— Голубушка, сбегай-ка в погребок, милая. Жарко мне.
Бабки резво топали в ледничок и тащили оттуда корчагу с квасом.
Глазурь на корчаге быстро потела. Тетка, разливая стылый квас в кружки, усмехалась:
— Мне без кваса никак невозможно. Горячая я.
Иногда Христина Михайловна наливала белой и Варьке, разбавляя водку квасом.
— Выпей! — ласково требовала она. — В твои-то года раньше на деревне замуж выходили.
И подмигивала мужчинам:
— Быстрее заснет, с устатку-то.
Варьке нравилось, что ее считают большой, и она, щуря зеленые глаза, пила горькую жидкость, всю до последней капли.
Осушив стакан, вытирала, как старухи, ладонью рот:
— Премного благодарю, тетя.
К полночи гости расходились. Тетка совала старухам кому — кусок пирога, кому — бутылку недопитой водки. Объясняла Варьке:
— Никого у них нету, доченька. Сироты. Как не помочь?
Стеля племяннице на печи, плела уже пьяными губами:
— Нельзя мне без них, без мокриц этих. Ославят в деревне, если одни мужики-то.
Иногда кто-нибудь из «снабженцев» оставался ночевать в избе.
Варька, лежа на печи, задыхалась от волнения, старалась унять сердце, чтоб все было слышно.
— Ладно, — доносился до нее обрывок разговора, — ты зачем сюда пришел? Ну вот, о том и говори. А товар я тебе дам, товар не убежит. Чай знаешь, где черная дверь в лавку?
Варьке становилось скучно, и она засыпала.
Утром тетка ловко собирала на стол, сверкала узкими калмыцкими глазами, учила племянницу:
— Живешь раз, Варька. Очень мне интересно это — коммунизьм! Глупости какие! Человеку лопать надо. Ты подай человеку кусок сала, одень его — вот тебе и коммунизьм.
Варька понимающе кивала головой:
— Святая правда, тетя.
О Лиде Христина Михайловна вспоминать не любила.
— Глупа, — сердилась она. — Слыханное ли дело — девка в цеху! Ей сколько платят?
— Сотню, — сообщала Варька.
— «Сотню»! — морщилась тетка и даже плевала на пол. — Я водки в месяц на сотню беру! К слову про водку вспомнила! — спохватывалась Христина Михайловна. — Опохмелиться надо. Голова не своя, а черт знает чья!
Давно пора было открывать магазин, но тетка не торопилась.
В полдень кто-нибудь стучал в окно:
— Михайловна, что же ты?
— Сию минуту, милые...
— Подождут, — бросала тетка племяннице, — не помрут без сахара.
Иной раз у Христины Михайловны собирались только старухи. Немного выпив, они пели жалобные песни, тянули длиннющие сказки, гадали в пасьянс.
Варька уже знала: карты неизменно сулили тетке бубнового короля, множество денег и счастливые вести.
— Врут ведь они, старухи, — определяла девчонка, когда гостьи уходили, — ластятся.
— Врут! — охотно соглашалась тетка. — И ты ври, когда следует. Вреда от этого никому нету.
Старухи знали множество пословиц и присловий и умели удивительно к месту вклеить их в свои просьбы и жалобы. Варька запоминала пословицы: «Может, в какой раз и мне от них выгода».
В конце августа Христина Михайловна начинала собирать племянницу в дорогу. Укладывая в Варькин баул отрезы дешевой материи, куски мяса, завернутые в целлофановую бумагу, рассовывая по углам вареные яйца, утирала слезы на глазах, говорила:
— Помру, все тебе оставлю. Не на тот свет брать.
— Что вы, тетя! — махала руками Варька. — Вон вы какая здоровая!
— Ладно, ладно, — улыбалась тетка. — Подмасливай!
Перед самым отъездом они садились и молчали, донельзя довольные друг другом. Тетка поднималась первая, совала Варьке в руки авоську с кульками:
— Вот это Лиде отдай. Слушайся сестру-то.
Прощаясь, долго целовались и плакали.
— Оставила б я тебя насовсем, — говорила тетка сквозь слезы, — да мешать ты мне будешь, девонька. Ну, с богом.
За Варькой заезжал кто-нибудь из «снабженцев», сытые кони копытили землю, и девчонка летела к станции, гордо поглядывая вокруг и крепко прижимая к себе свое имущество.
Но уже в поезде ей становилось грустно: опять школа, опять мыть полы и слушать скучные Лидкины рассказы о легированной стали.
Школу, в которой училась Варька, было видно из окон комнаты, и все-таки девочка умудрялась опаздывать на уроки. Она без тени смущения топала по пустому гулкому коридору, толкала дверь в класс и, кинув взгляд на учительницу, шла к своей парте.
Тишка Ёлкин, Варькин сосед и враг, хмуро подвигался к своему краю и бросал куда-то под ноги:
— Вместо совести — дырка. Класс позоришь.
Варька в упор смотрела на него холодными зелеными глазами и, смирно улыбаясь, шипела:
— Ворчишь, как худое брюхо.
Она удобно располагалась за партой, раскладывала перед собой содержимое мятого, замазанного чернилами портфеля и, скучая, слушала учительницу.
Во время диктовок, не таясь, заглядывала в Тишкину тетрадь и, если он пытался загородиться локтем, корила:
— А еще сознательный! Поделиться не хочешь.
Тишка, как ошпаренный, отдергивал локоть.
Ни о пионерском отряде, ни о самодеятельности она не хотела и слушать. Даже когда выходило ее дежурство и надо было после уроков мыть пол в классе, шла к учительнице и жаловалась.
— Вера Ванна, — обиженно говорила она молоденькой учительнице, — на мне, Вера Ванна, весь дом держится. И пол помыть, и обед — на мне, и одежонку починить тоже. Вы же знаете — сирота.