— Ведь наци убили голубей при отце?
— Да.
— Тогда для чего была написана эта странная записка? Отец же знал, что птицы мертвы.
Мальчик утвердительно кивнул головой. Разумеется, отец знал об этом. Но он еще знал свою семью, своего сына, которому сумел привить прочную любовь к птице. Отец надеялся, что сын поймет его намек. Прямо написать он не мог, боясь, что гестаповцы прочтут письмо.
Но оказалось, что сын догадался обо всем еще до записки отца. Ведь была весна, и в каждом гнезде лежали яйца. Большинство из них были снесены только что. Нацисты, убив птиц, не тронули гнезд.
Пауль знал: свежие яйца можно даже через десять-пятнадцать дней положить под птиц, и из яиц вылупятся малыши. Тогда не пропадут знаменитые бухарские трубачи и египетские карьеры, бельгийские почтари и немецкие выставочные птицы.
Пауль собрал яйца, снес их в подвал и разложил по гнездам. Затем он выпросил у матери несколько наволочек, старое пальто и немного желудевого кофе и побежал к знакомым голубятникам. С огромным трудом выменял у мальчишек на все эти вещи самую бросовую, самую дешевую птицу. Условие было только одно: Пауль покупал те пары голубей, у которых только что появились яйца.
Ночью мальчик снес птиц в подвал. Большинство голубей, не заметив в темноте обмана и приняв чужие гнезда за свои, спокойно стали выпаривать птенцов. Правда, были и такие, которые тотчас же сошли с яиц.
Окончив рассказ, Пауль надолго задумался. Мне даже показалось, что он чем-то огорчен и встревожен.
— Что такое, Пауль?
Мальчик не ответил.
Я еще раз спросил его о причине внезапной тревоги.
Смущаясь и хмурясь, Пауль сказал о своем желании переселить голубей в сад. Но боится, не убьют ли русские птиц? Ведь война еще не кончена. А держать голубят в подвале опасно. Пауль редко снимает с окна фанеру и выпускает взрослых птиц в подвал. Им не хватает солнца, они мало двигаются, совсем не клюют землю. Их детишки-приемыши вырастут худыми и бледными, как травка без света. Многие из них умрут раньше или позже, и, значит, Пауль не выполнит последнюю волю отца.
Мы постарались успокоить мальчика. Сказали ему, что воюем с врагом, который пришел грабить и жечь нашу землю, с врагом злым и беспощадным. Он убивал наших детей, он топтал наши цветы, бессмысленно убивал птиц и грабил наши святыни. Мы ответили огнем на огонь и ненавистью на злобу. Но мы не воюем ни с детьми, ни с женщинами, ни с птицами. Это противно нам. Пауль должен понимать это.
Мальчик сказал, что верит, но еще сказал, что есть разные люди.
— Да, конечно, — откликнулся Петр Андреевич, — в нашей армии миллионы людей. И среди них может найтись злой нехороший человек. Но и он побоится дать волю своим низким инстинктам. Видишь ли, когда фашист убивал русского мальчика, Гитлер или Геббельс или командир полка одобряли это. У нас убийце ребенка грозила бы не только смерть, но и всеобщее презрение, всеобщая ненависть. В этом все дело, Пауль.
Мальчик, кажется, повеселел. Он вынул из гнезда второго бухарского голубенка и, держа обоих птенцов на ладони, согревая их дыханьем, заметил:
— Они еще голые есть, их плохо видно, что они за птица...
И, весело поблескивая глазами, стал рассказывать, какими станут трубачи, когда вырастут. Нет, у них будет не один хохол, как у других чубатых птиц, а два — на затылке и над клювом. А глаза как жемчуг. А ножки в густом пере, будто голуби вырядились в широченные средневековые ботфорты. А голова плоская и широкая, прекрасная голова бухарских трубачей!
— А ты знаешь, Пауль, — спросил я мальчика, — почему этих чрезвычайно редких у вас птиц называют бухарскими и откуда появились в Берлине эти голуби?
Мальчик расцвел. Еще бы ему не знать! Профессор Бруно Дюриген и папа Пауля прекрасно доказали, что бухарских трубачей привез в Германию один московский купец. Это было летом 1872 года. Все птицы предназначались для Англии, и русский был в Берлине только проездом. Но когда немецкие любители посмотрели на этих птиц, они точно с ума сошли. Председатель Союза друзей птиц и его коллеги не отставали от купца до тех пор, пока тот не продал им последнего из сорока девяти привезенных голубей. За каждую пару купцу заплатили по триста марок — огромные деньги по тем временам!
Я поинтересовался у Пауля, знает ли он, где находится Бухара, давшая свое имя этим отменным птицам. Пауль знал. Он даже принес карту, чтобы показать этот город на крайнем юге Советского Союза.
Аккуратно сложив карту, мальчик снова стал показывать нам голубят. Держа в полусжатой ладони слепого пискуна, он похвалился, что это брудэр[62] бухарского трубача. Пауль был прав: немецкие двуххохлые трубачи вели свой род от бухарцев и трубачей чистой немецкой крови.
— Война есть смерть, есть огонь, есть плохо! — возмущался Пауль. — Зачем это? Надо мир, надо цветы, таубэ. Разве нет?
— Конечно, — поддержали мы мальчика. — Завтра или через неделю будет мир. Война издохнет, и никто никогда уже не станет кидать друг другу на головы бомбы и снаряды. Люди будут меняться цветами, машинами, красивыми птицами. Прекрасное наступит время!
— О! — вдруг заулыбался Пауль. — Я буду дарить вам свой таубэн!
Возбужденный и довольный, он говорил о том, как его багрово-красные почтари далеко в России, за Уральским хребтом, будут выводить голубят чистой немецкой крови.
— Я буду дарить вам дойчэ шаутаубэн![63] — с гордостью заключил Пауль.
Я замахал руками:
— Что ты, что ты! Я не могу взять таких дорогих голубей! У тебя только одна пара почтовиков, остальные беспородные птицы.
— Это есть ничего! — заторопился Пауль. — Я буду достать другие.
Полковник взял мальчика за плечи:
— Не довезет майор твоих птиц до России. Да и некогда ему заниматься с ними: война.
— Завтра — нет война! — убежденно возразил Пауль.
— Так то завтра! — засмеялся Петр Андреевич. — А он — военный, его сегодня убить могут.
— Да нет! — возразил я полковнику. — Не в том дело. У Пауля только одна пара почтарей. А он собирается отдать их заезжему человеку. Я не могу взять.
Я говорил это совершенно честно. Мне, и в самом деле, очень хотелось иметь багрово-красных немецких почтовиков. Ах, каких прекрасных летунов я вырастил бы у себя дома, спарив немцев с вишневыми московскими почтарями! А там, чем черт не шутит, скрестил бы с ними уральских чаек[64] и получил бы птицу, отлично берущую высоту! Одним словом, я размечтался.
Но, взглянув на мальчика, вспомнил, что это его единственное богатство, — и отказался.
Пауль сначала огорченно вздохнул, а потом стал упрашивать меня с таким жаром, что я не выдержал.
Хотите удивляйтесь, хотите нет: я согласился принять этот необыкновенный подарок. Люди, которые не любят птиц, едва ли поймут меня. А любой голубятник одобрит мое решение и так, без длинных объяснений.
Я, разумеется, понимал, что ждет меня. Нет, не избежать насмешек фронтовиков! Не преминут они потешиться над приятелем, таскающим за собой клетку с птицами. Но ведь, и в самом деле, не сегодня — завтра конец войне, меня демобилизуют, вещей у меня кот наплакал. Довезу птиц!
Пауль, узнав, что я согласен, захлопал в ладоши. С серьезным, с важным даже видом он стал рассказывать о замечательных качествах выставочных почтарей. Мальчик сообщил, что в 1900 году немецкие любители птиц решили усовершенствовать своих почтовиков «по линии красоты». Что это за линия — никто толком не знал. Однако все сошлись на том, что новая птица должна иметь круглую голову, даже круглее, чем у английского и антверпенского выставочных почтовиков. Многие годы совершенствовали немцы новую породу. После первой мировой войны «голубь красоты» уже считался одной из лучших птиц Германии.
— Шён![65] — поднимая птицу над головой, торжествовал Пауль. — Красивый глаза!
Действительно, глаза у птицы были большие, слегка выпуклые, очень выразительные.
— Я вам и клетка буду дать! — восклицал мальчик. — А если мама купить зерно, буду вам зерно дать.
Мы уже знали, что мама Пауля отправилась в ближнюю деревню, где у нее была родственница. Жена расстрелянного учителя надеялась выменять на столовое серебро немного пшеницы или пшена.
Мы поднялись из подвала и прошли в сад. Было уже совсем темно. Стрельба в центре города нарастала.
Полковник отвел меня в сторонку и сказал:
— Ты стелись, а я пройдусь в штаб армии, узнаю обстановку. На сон грядущий.
Пока Петр Андреевич отсутствовал, мы поделились с Паулем планами мирной жизни. Он непременно хотел стать учителем, идти по тропинке отца.
Полковник вернулся быстро.
— Звонили из твоего штаба, — сообщил он. — Ты должен быть завтра в полдень на месте. Из Берлина лучше выехать до солнца. Доберешься не спеша. А теперь спать, не мешкая.
Пауль попросил разрешения переночевать с нами — и устроился на брезенте рядом со мной.
Я долго не мог уснуть, разглядывая в чистом апрельском небе яркие звезды и слушая, как постепенно угасают последние выстрелы кровопролитной многолетней войны.
Пауль тоже не спал. Тесно прижавшись ко мне, он шепотом рассказывал о своем отце, умном, спокойном и храбром человеке, ненавидевшем Гитлера, фашизм, войну.
Наконец мальчик повернулся на бок и сонным голосом пожелал мне доброго сна. Я сказал, что мы уедем от него на исходе ночи.
Он не понял меня.
— Вир фа́рэн ин дэр нахт ам, — повторил я по-немецки.
С Пауля сон как ветром сдуло. Он очень расстроился, вскочил и куда-то убежал. Вернулся с легким деревянным ящиком. Одна из его сторон была покрыта мелкой железной сеткой. Волнуясь, Пауль все время спрашивал, хорошо ли будет птицам в таком садке.
Потом он снова исчез и принес-одного за другим багрово-красных выставочных почтарей. Посадив их в ящик, Пауль лег рядом со мной.