Увидев гостя, робко вошедшего в избу, громадный Щукин подмигнул Гриньке и ухмыльнулся:
— А ну, иди сюда, ваша светлость. Я на тебя погляжу.
Васька и Темка сразу стали по бокам своего нового товарища и угрюмо засопели.
— Я не ваша светлость, — растерянно сказал Гринька. — У меня Журин фамилия.
— Не ври! — расхохотался Щукин. — Я доподлинно знаю: ты сын Кольки второго, бывшего российского самодержца.
Гринька уже хотел зареветь от обиды, но старый Щукин снова весело подмигнул ему:
— Ты не сердись, парнище. Это я так, спьяна, значит.
Он пил водку и все время говорил. Как все нетрезвые люди, перескакивал в разговоре с пятого на десятое, и Гриньке трудно было следить за его словами.
Выяснив у гостя, что его отец воевал за Советскую власть, Щукин внезапно полез за икону и вытащил оттуда что-то завязанное в платочек. Развязал узелки и показал Гриньке фотографию:
— Вот смотри, я тоже против Колчака маленько дрался.
С фотографии смотрело молодое и очень озорное, под чубом, лицо Дементия Щукина. Отец Васьки и Темки сидел на пузатой и лохматой сибирской лошадке, и правая рука его покоилась на эфесе наполовину вытащенной из ножен шашки.
— Видал? — спросил Щукин. — Тоже в Красной Армии пороху нанюхался. Только зря, видно.
— Это почему же зря? — обиделся Гринька за Советскую власть и Красную Армию. — Вы кулак, что ли?
— Хо, кулак! — расхохотался Щукин. — Вон она, моя скотина!
И он ткнул громадным, как сук, пальцем в щенят, облепивших его сапоги.
— Так почему же зря? — не желал отступать Гринька.
— А потому что я как думал?.. — похохатывая, сказал Щукин. — А вот как я думал: победим беляка — и тогда все мое. Я, значит, буду винишко попивать, а буржуй пусть на меня работает. Пусть он, сукин сын, мне жратву и белое на печку тащит.
Он смешно пожал плечами и мотнул бородищей:
— А на поверку-то, вишь, все не так вышло. Опять работать надо. Вот, брат, какая фига.
И рассмеялся так оглушительно, будто это гром ударил с потолка.
Слушая Щукина, Гринька никак не мог понять, всерьез тот говорит или пьяно шутит..
— Как же это без работы?.. — начал было Гринька, но великан махнул рукой и осклабился:
— Ладно, ладно, ты мне политграмоту не читай. Я сам, парень, четыре действия арифметики назубок знаю.
Он выпил еще водки — и вдруг стал рассказывать о лесе, о грибах, об охоте, о том, какая птица в какое время поет, как волк с волчицей от логова идут и как к логову, и еще многое другое.
И вот от этих увлеченных сбивчивых рассказов на Гриньку внезапно хлынуло горчинкой хвои, и теплой прелью упавшего листа, и свежим запахом мокрого речного песка; засвистело, застрекотало, залаяло, брызнуло, заухало огромно разнообразной и вечно живой жизнью синего леса.
Глаза у Гриньки сразу стали вдвое больше обычного, затеплились огонечками, сделались почти неподвижными от внимания. И то же самое произошло с Васькой и Темкой.
— Ну ладно, — вдруг оборвал свои рассказы Щукин, — нечего вам тут с пьяным мужиком канителиться. Шлепайте-ка в лес, зайцы бесхвостые.
По дороге к опушке Васька говорил Гриньке:
— Это он, батя, сказать проще, куражится. И Советскую власть он тоже любит. Только обижается: кулачки в последнее время хвосты распетушили. Выламываются.
Помолчав, добавил:
— И еще одно свое горе у него есть...
Какое горе, Васька не сказал.
Гриньке было не очень понятно, что значит «распетушить хвосты» и как это «выламываться». Но он не стал спрашивать, чтобы не показать новым товарищам свою неосведомленность.
Лес поистине был сказочен, беспределен и таинственно прелестен! Желтые лютики, которыми сплошь укрыли себя поляны, можно было при некотором воображении посчитать вражеской армией — и рубить ей головы деревянной саблей.
Возле елок хороводами кружились рыжики, влажно розовели пахучей кожицей сыроежки; празднично пахла и забавно взглядывала из травы многоглазая земляника.
Особо любопытно и азартно получалось искать грузди: они, будто ребятишки-карлики, прятались в землю, забрасывались с головой разными палочками и веточками, посохшей травкой.
У Темки было страшное чутье на грузди. Он не копался, как Васька или Гринька, в мягких горбинках мха, стараясь наткнуться на гриб. Осмотревшись и даже принюхавшись, Темка прямо шел к еле заметному бугорочку и, осторожно запустив в него руку, нащупывал тугой, чуть шершавый груздь. Ловко чиркнув по ножке ножом, обдувал добычу и аккуратно клал ее в самоплетеную корзиночку.
Зато Васька лучше брата понимал в лесу все живое. Все скворчиные дупла, норы сурков и даже волчиные логова старший Щукин знал наизусть. Он таскал брата и Гриньку то к болоту, то на гарь и увлеченно говорил:
— Лес — он что книга, я так думаю. Который слепой или неграмотный, тот ничего прочитать не сумеет. А грамотей — будьте добры! — каждую буквочку выучил и слова из них складывать может.
Гриньке казалось, что Васька просто повторяет слова своего отца.
Они неустанно сутками бродили по лесу, слушали тонкую, как ниточка, музыку дрозда-рябинника, соловьиные хмельные коленца, игрушечные звуки, вылетавшие из горлышек пеночек и славок — птичек величиной с пятак.
Васька никогда не спутывался: галка кричит или скворушка-чудак передразнивает галку.
Мальчишки собирали вблизи сизых болот морошку — ягоду вкусом вроде малины или ежевики, мазали губы сладким соком черники — круглой черной, иногда с голубоватым налетом. И сто раз на дню валялись в косматой траве, как огнем сжигая рубахи и штаны.
Темка иногда наполнял консервные банки черникой, выжимал из нее сок, похожий на вино.
Приятели чокались друг с другом консервными банками, делали важные лица и опрокидывали густую жидкость в рот. Потом изображали из себя захмелевших выпивох и хохотали во весь рот.
Иногда им особо везло, и они видели, как где-нибудь на полянке козлы стукаются рогами, или натыкались на белый гриб в фунт весом.
Когда в лесу было тихо, Васька вздыхал и говорил:
— Дерево без птиц — какое дерево? И без шума листочков — не дерево. Так, скука одна. Мне в такую пору мшанник интереснее. У него свои звуки есть. Айдате к болоту!
Мать отпускала Гриньку с новыми товарищами даже на ночь.
И тогда где-нибудь в звенящем, охающем, таинственно-страшном бору полыхал до света огромный костер, и по бронзовой чешуе сосен бегали и ползали черные тени; кричали деревья сычиными голосами, плакали влюбленными горлинками.
Мальчишки сидели у костра и, замирая от страха, от счастья, сочиняли разные увлекательные подвиги, — сами и сочинители, и герои приключений.
По утрам первым непременно просыпался Васька, тащил ветку, посыпанную росой, к костру и тряс ее над головами брата и Гриньки.
Те вскакивали, как обожженные, и, бычками воззрясь на Ваську, тихо ругались.
Васька смеялся:
— Уж волк умылся, уж кочеток спел, а вы все спите, будто застреленные.
И широко показывал на солнце, на деревья, на траву.
От пригретой лучами влажной травы слоился слабый парок; сосны на каждой хвоинке держали по самоцветному камешку росы; и птицы во всю силу горлышек играли свою музыку.
Казалось, радости этой и новизне никогда не будет конца. Но внезапно Гринька с тревогой и недоумением ощутил какое-то недовольство. Сначала он никак не мог понять: что такое? И так думал, и так прикидывал — нет, непонятно, отчего в груди что-то тихонечко ноет и цепляет за сердце.
И все-таки догадался. А догадавшись, даже покраснел от неуважения к себе, от злости. Голуби! Он, Гринька, укатил сюда, в лес, и даже ни разу не вспомнил, не помечтал о птицах. Это была, конечно, непростительная забывчивость и, если хотите, измена голубям.
Изругав себя всеми словами, какие знал, Гринька с твердой решимостью пошел к маме. Он скажет ей раз и навсегда, что уже не маленький и тоже имеет право, чтоб ему хорошо жилось.
— Нет, Гриня, — выслушав его, сказала мама, — тебе совсем тут не нужны голуби. Тебе ладно и без них.
— Нет, не ладно, — насупился Гринька. — Мне никогда не будет ладно без голубей.
— Потерпи, Гриня, — тоже немножко нахмурилась мама, — скоро кончится лето, и мы поедем домой. Там посмотрим.
— Я не хочу смотреть, — упер Гринька глаза в пол. — У всех что-нибудь есть. У Васьки с Темкой — лес, у Леньки Колесова — голуби, у меня — ничего. Я как нищий.
Гринька потоптался на месте и сказал с отчаяньем:
— Если ты не купишь птиц, я не знаю, что будет...
Мать кинула взгляд на сына, увидела слезы в его глазах, вздохнула:
— Обо всем плакать, сынок, — ослепнешь.
— Я не обо всем. Я о голубях.
— Потерпи. У нас столько дел в огороде. Я и так валюсь с ног. Надо носить воду, полоть, окучивать картошку.
— Я буду все делать сам, мама. Купи голубей.
— У тебя не хватит времени, сынок. Ты не знаешь, как много сил отнимает огород.
— Знаю. Все равно буду делать сам.
— Господи! — обозлилась мать. — Ну, что ты в них нашел хорошего? Мученье с тобой!
— Купи голубей, мама. А то я заболею и даже, умру. Ты потом всю жизнь будешь реветь.
— Ладно, я подумаю, — сказала мать, заплакав.
На другое утро она буркнула Гриньке:
— Можешь держать, но только четыре штуки. Тебе хватит две пары этих идолов?
— Мамочка! — закричал Гринька и бросился к матери на шею. — Мамочка, ты самая лучшая на земле и еще лучше!
В субботу Журин пошел в деревню и сообщил Ваське с Темкой вроде бы так, между делом:
— Мама дала полтинник. Завтра — воскресенье, и я пойду на охотницкий базар. У меня будет две пары голубей.
— Врешь! — округлил глаза Васька. — Не может быть!
Гринька показал товарищам круглый блестящий полтинник.
— И мы с тобой! — закричал Темка.
— Конечно, — великодушно согласился Гринька. — Вы же мои самые лучшие товарищи.
Утром, когда Журин вскочил с постели, Щукины уже стояли возле заборчика, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу.