— Хорошо, Базыкина, — торопливо соглашалась учительница, — я понимаю. Иди домой.
Училась Варька из рук вон дурно, и класс знал, что годовые тройки по всем предметам — явная натяжка и дань ее сиротскому положению.
Тишке Ёлкину и Оле Громовой поручили взять над ней шефство, и отличники ходили к девчонке на квартиру то вместе, то вразбивку.
Варька зевала на занятиях и постоянно пыталась увильнуть от них.
— Вам что — белоручки, — ворчала она, перетирая чистые тарелки или погромыхивая пустыми ведрами на кухоньке, — а Лидка с меня шкуру спустит, ежели замешкаюсь.
Ёлкин морщился, но, помня о поручении класса, молчал.
— А что ж у тебя сестра такая несознательная? — спрашивала Оля. — Ведь комсомолка, кажется?
— Работает много — и злится потому, — лгала Варька. — А мне и замениться некем.
— Я поговорю с ней, — негодовала Оля. — Должна же она понять.
— И-и, что ты, милая! — совсем как старухи кривилась девчонка. — Житья мне тогда не станет.
Несмотря на все усилия класса, она получила за четверть двойки по русскому и географии. Вера Ивановна решила пристыдить ее сообща.
Выслушав упреки, Варька поднялась из-за парты и сказала совершенно спокойно:
— Набросились! А помочь — никого нету!
— Погоди, Базыкина, — заволновалась Вера Ивановна, — тебе же лучшие ученики помогали.
— Чего помогали — посуду мыть? — зло поинтересовалась Варька.
— Как, то есть, посуду мыть? — окончательно смутилась учительница.
— А так, — пояснила Варька. — Дом не велик, да лежать не велит. Где мне на уроки времени брать?
— Врет она, — багровея, сказал Тихон Ёлкин. — Мало что ленивая, а еще и нахальная.
— Как тебе не стыдно, Ёлкин, — покраснела учительница. — Разве можно так грубо с девочкой говорить?
— Можно, — насупился Тишка, — она других слов не понимает.
И, упрямо нагнув голову, сообщил учительнице:
— Я больше не пойду, как хотите.
Варька стала часто-часто дышать, показывая классу, что она горько обижена, но ее холодные глаза спокойно замечали все вокруг.
Класс отчужденно молчал.
И Вера Ивановна, совсем молоденькая и неопытная девушка, не решилась на твердые меры. Вместо того, чтобы уличить Варьку во лжи и потребовать от нее труда и порядочности, она попросила класс:
— Надо помочь, ребята. Вы же знаете — сирота.
Варька была совершенно уверена в таком исходе дела и только ухмыльнулась про себя, когда класс снова решил взять ее на буксир,
Тишку Ёлкина на этот раз заменили девочкой.
И снова ходили на квартиру отличники, сидели с девчонкой по вечерам в классе у географической карты. Варька зевала, прикрывая ладошкой рот, и посмеивалась:
— Не дай бог двойку получу. Душу из вас вытрясут!
Кое-как Варька дотянула до седьмого класса. Трижды оставалась на второй год, но не видела в этом большой беды.
— А что, — огрызалась она в ответ на упреки одноклассников, — очень в жизни нужны ваши деепричастия и союзы. Жить с ними слаще, что ли?
Наконец у школы кончилось терпение. Директор вызвал Варьку в учительскую и, не предложив сесть, пожевал губами:
— Вот что, Базыкина, ты не финти. Будешь учиться или нет?
Варька поглядела в большое, во всю стену, зеркало, обдернула на себе кофточку и улыбнулась. Варьке шел восемнадцатый год, и она, пожалуй, была даже красива. Зеркало отражало крепкую коренастую фигуру; темно-русые косы лежали на острой груди, — не так, как у других учениц.
— И что это вы, Андрей Васильч, — с грубоватым кокетством повела она плечами, — ругаетесь на меня? Как могу — так и учусь. Стараюсь.
И привычно добавила:
— А вам так нельзя, Андрей Васильч, — сироту обижать.
Директор помрачнел и сказал, постукивая костяшками пальцев по стеклу на столе:
— Ты, Базыкина, дурочкой не прикидывайся. Ты лучше умной прикидывайся. И вот что: три месяца сроку. Поняла?..
Помедлил и произнес с хорошо заметной злостью:
— По нашим законам за спекуляцию судят. А ты забыла.
— Это чем же я спекулирую?! — повысила голос Варька, решив, что директор увлекся и допустил промашку.
— Сиротской долей — вот чем.
Варька почувствовала, что дело худо. На один миг в ее холодных больших глазах мелькнул страх, уголки губ дрогнули и поползли вниз.
Вся ее красивая, туго сбитая фигура вдруг точно лишилась костей, поползла киселем, и Варька зачастила смиренным голосом знакомых деревенских старушек:
— Ваша воля — наша доля. Как пожелаете, Андрей Васильч.
Но уже в следующее мгновение тряхнула головой, выпрямилась, и лицо ее приняло обычное лениво-надменное выражение человека, которого никто не имеет права обижать. «Черт с ней, со школой, — подумала Варька, — вон тетка Христина и без образования не скучает».
Вслух она сказала:
— Бьют — и плакать не велят.
К концу перемены зашла в класс, запихала книжки в портфель и, поджав губы, ни на кого не глядя, выбралась на улицу.
Придя домой, Варька села к зеркалу и принялась расплетать косы. Она мурлыкала себе под нос песенку о костре, который светит в тумане, и о прощании на мосту, и ей даже стало легче: теперь не надо ходить в школу — есть хороший предлог бросить занятия.
Лида последнее время работала в ночную смену, и Варька, раздвинув занавески, потушила лампу. С улицы в комнату мягко западал лунный свет.
Варька лежала на койке, закрыв глаза, а у ее ног томился знаменитый на весь город сталевар и говорил свистящим шепотом:
— Варвара Базыкина, я умру без вас, и черная могила будет мой удел. Не губите меня, несравненная Базыкина, дайте маленькую надежду на счастье.
Варька неопределенно улыбалась передовому сталевару, получающему большую зарплату, и продолжала мечтать.
У сталевара вырастали усы, это уже был мастер или даже начальник цеха, но все равно он стоял на коленях возле койки и умолял:
— Скажите «да», Базыкина.
Варька ободряюще хлопала его по плечу:
— Ладно, надейтесь.
На другой день на уроки не пошла. Обычно ее будила Лида, но в это утро сестра почему-то не вернулась с работы. И Варька проспала. Впрочем, это была не большая беда: в школу больше не стоило ходить.
Очнулась она от всхлипов. Лида сидела у крохотного стола и, положив руки на голову, плакала.
— Ну что там у тебя еще? — недовольно потянулась Варька. — Сталь не ту дали или что?
Лида подняла голову и посмотрела на сестру усталыми красными глазами. За эти годы девушка заметно изменилась. Она много работала в цеху, училась в вечерней школе, выпускала комсомольскую стенную газету — и сильно уставала. Варька с какой-то тайной радостью замечала: у сестры появились под глазами первые морщинки, в уголках губ — тоже.
Теперь легче стало выпрашивать в красные дни у Лиды ее платья и туфли. Сестры сравнялись в росте, и Лидины платья превосходно сидели на ладной Варьки-ной фигуре.
— Чего ревешь-то? — повторила она свой вопрос, лениво натягивая на голые плечи Лидин сатиновый халатик.
— Совесть где у тебя? — спросила Лида, и слезы наполнили ей глаза. — Ты почему с уроков ушла?
«Директор нагавкал, вызывал в школу», — зло подумала Варька. И сказала вслух:
— Они тиранят, и никакой помощи.
— Ты не ври, — возмутилась Лида, — я-то знаю.
Варька еще раз оглядела худенькую фигуру сестры, морщинки под ее глазами, ноги, обутые в стоптанные кирзовые тапочки, и сказала с плохо скрытой издевкой:
— А тебе больше меня надо? Отец-мать тоже! Не суйся, куда не след!
Отвернулась, проворчала под нос:
— Уж лаяла бы собака чужая, а не своя!
Лида немного помедлила, потом подошла вплотную к сестре и рывком повернула ее к себе.
«Ого! — подумала Варька. — Здоровая!».
Слезы еще стояли у Лиды в глазах, и, наверно, поэтому красивое, пышущее здоровьем лицо сестры показалось ей мутным и расплывшимся, как в кривом зеркале.
— Боже мой — вздохнула она. — Ни искры совести! Уродство какое-то!
— Ты на себя погляди! — сощурилась Варька. — Кра-асавица! Кожа да кости, кто тебя замуж возьмет?
Лида вышла из комнаты. Вернулась она через полчаса вместе с Кузьмой Гавриловичем.
Старик угрюмо морщил брови, взволнованно покашливал в кулак и глядел на Варьку с плохо скрытым раздражением.
— Что с тобой теперь делать, шалава?
Варька кинула взгляд на ветхую фигуру старика, на редкие и седые, как иней, волосы, подумала про себя: «Он теперь неопасный, помрет скоро» — и рассмеялась:
— Замуж меня отдавай, Гаврилыч!
— Языком, что помелом, метет, — грустно заметил старик и закашлялся.
Потом, будто Варьки не было в комнате, признался Лиде:
— И моя вина есть. Попускал, старый дурак! Думал, в соловьином гнезде соловейка и вылупится. Ан — кукушонок!
Похрустел негнущимися черствыми пальцами:
— Она же, балаболка, не знает, откуда рупь берется, на какой ее кормят. И видеть никого не хочет, кроме как себя.
Свертывая папиросу и просыпая табак, горестно покачал головой:
— Чисто кукушонок и есть. Тот за других жрет да их же, других, из гнезда и выпихивает. Вот оно как, Лидуша...
— Ну ты, не очень!.. — пятнами пошла Варька. — Каркаешь тут...
— Сердце как в человеке работает? — неизвестно для чего вдруг спросила Лида у Варьки. — Я тебе скажу. Оно сто тысяч раз в сутки бьется, и, получается, сорок миллионов в год. А за жизнь?.. Ты день и ночь провела, а сердце пятьсот пудов крови перекачало. Для чего? Чтоб ты дурой росла, частницей?
Варька вспомнила Христину Михайловну и сказала спокойно:
— В жизни так и есть: лошадь тащит, а кучер получает на чай. Или у вас по-другому?
— А-а, что с ней толковать? — махнул рукой старик. — Щеголяет наглостью, окаянная!
Аккуратно потушил окурок, затолкнул его в спичечный коробок, пошел к выходу.
— Ржавый металл в переплавку можно, а шлак — он и есть шлак, его в отвал только.
— Иди, иди, старик! — подтолкнула Кузьму Гавриловича Варька. — Наживи свою болячку да и лечи ее! А я сама управлюсь.