Обид, которые, как дождь, непостоянны.
Нам детство мило Все плохое стерто
Теченьем времени. Нам кажется прекрасным
Его так быстро отцветающий огонь...
Петр Михайлович остановился, вытер лоб платком:
— Плохо?
— Нет, — заторопилась Лида. — Вы настоящий поэт. Не ожидала.
— Это здорово, — поддержала Варька, бросив быстрый взгляд на сестру. — Точно, как у Маяковского.
— У Маяковского лучше, — вздохнул учитель. — Мне так век не писать.
— И верно, — быстро согласилась Варька. — Рифмы нету и ничего другого...
— Это белые стихи, — забеспокоился учитель. — Тут рифма не нужна.
Лида, хмурясь, посмотрела на Варьку. Та перехватила взгляд и вся сжалась. «Еще треснет по шее, — подумала она, — бешеная какая-то стала».
Учитель еще почитал немного, торопливо простился и ушел.
— Не обязательно словами сыпать, — заметила Лида, — можно и помолчать, если чего не знаешь.
В понедельник, вернувшись позже обычного с работы, Варька спрятала деньги в коробку и раздраженно сказала сестре:
— Чудак он какой-то, учитель этот: тебя нет — молчит, при тебе — слова из него, как пиво из бочки, хлещут. Почему?
— Не знаю. Компанию, верно, любит.
— Ко-ом-панию... — уколола Варька. — Ты губы крась, бледные совсем.
— А зачем?
— Он на тебя такую посмотрит, и я разонравлюсь.
— Ты не разонравишься, ты вон какая нахальная.
— Не нахальная, просто практичная. Размазня никому не нужна.
Варька все чаще и чаще заговаривала с Лидой о комнате.
— Ты попросила бы в цеху, — выговаривала она сестре, — пусть какую-никакую комнатешку выделят. Не втроем же нам жить.
— Не стану я просить, — хмурилась Лида. — Выйдешь замуж — в общежитие уйду.
— Ну, твое дело.
Как-то Лида спросила:
— У вас что-нибудь с Петром Михайловичем было?
— А что должно быть?
— Ну, говорила ты с ним о женитьбе и вообще... Встречалась?.. Гуляла?..
— Ни к чему это. Я скажу, он на веревочке за мной побежит.
В пятницу Варька, возбужденная, прибежала домой, бросила сестре:
— Завтра оденься покрасивше, я к тебе Петра Михайловича пораньше пришлю. Знаешь, о чем говорить-то надо?
— Знаю, — побледнела Лида. — Присылай.
Петр Михайлович явился, действительно, раньше обычного. Одет он был в новый, еще не облежавшийся на нем костюм, темно-синий, с белой искоркой. Серую велюровую шляпу держал так неловко, точно она обжигала ему руку.
— Я пришел, — сказал он, спотыкаясь языком, — поговорить о важном для меня, Лидия Андреевна Вам Варя говорила?.. Может, не вовремя?..
— Нет, отчего же.. Об этом всегда вовремя, — сухо сказала Лида.
Расстались они через полчаса, и девушка бессильно опустилась на стул, тихо заплакала. Но как только пришла сестра, утерла слезы.
Варька явилась взвинченная, прохаживалась по комнате, ворчала:
— Мебели кот наплакал... Ну, говорил о женитьбе?
— Говорил.
— Не врешь?
— Не вру.
— Ну и ладненько. Я тебе завтра помогу в общежитие перебраться.
Еще раз внимательно осмотрела комнату, ровно сказала сестре:
— Нет, не думай, что я черствая какая-нибудь. Ты мне много помогала, я помню. Только ведь втроем никакой жизни не может быть.
— Почему же?
— Господи! Не девочка, чай!
Посмотрела на сестру и, вдруг решив, вероятно, что та может заупрямиться и не уйти в общежитие, бросила почти с ненавистью:
— Хватит! Натерпелась я всякого от тебя, святая!
Лида не выдержала. Прикрыв глаза ладонями, будто от удара, вскочила со стула. Лицо ее стало мертвенно-бледным. Она пыталась сдержать слезы, готовые вот-вот закапать из глаз, кусала губы.
Медленно подошла вплотную к Варьке и, поколебавшись несколько мгновений, вдруг прокричала в лицо этой измотавшей ей душу девчонке:
— Ты не очень-то фасонь, Варька! Не очень! Я, может, за Петра Михайловича замуж выхожу! Вот как!
Варька пристально взглянула на сестру и поняла, что та говорит правду. Судорожно открыла рот, глотнула воздух и внезапно, как это бывает у людей наглых, но слабых духом, заревела отчаянно и визгливо:
— Что же я теперь, отец-мать, делать буду?
Впрочем, она быстро успокоилась, вытерла слезы и кинула сестре через плечо:
— Черт с вами! Очень он мне нужен, христос этот!.
Вечером пришла с работы, молча увязала в простыню свои вещи.
— Ты куда? — спросила Лида. — Или тебе тут места мало?
— Ничего, — усмехнулась Варька, — не пропаду. У меня еще один на примете есть.
— Ну смотри. Тебя же никто не гонит.
— А чего я тут не видела? Как ты с этим иудой лизаться будешь?
— Почему «иуда»? — нахмурилась Лида. — Он же тебе ничего не обещал. И сло́ва об этом не было.
— Все одно — дурень, и понятия в нем никакого нету, — нахально заключила Варька.
И она, закинув узел за спину, понесла его к выходу.
БЕДНЯК И ЦАРЕВНА
Есть красота, которая всем видна: лицо возьми или фигуру. А есть красота незримая — красота ума. Ее не всегда сразу заметишь... Старый Гафур-ока мягко поглаживает белую редкую бороду, глаза его, потускневшие за долгую жизнь, начинают тихо светиться от волнения.
— Не стареет она, как лицо, красота эта. Лучше ее нет ничего на земле, — заканчивает он свою мысль.
Мы сидим возле бывшего ханского дворца в Хиве, прикрывшись ватными халатами от лучей палящего солнца. Неподалеку от нас, как заведенный, ходит по кругу верблюд. Он так ходит всю жизнь, поднимая чигирем воду в сады хивинцев.
Чуть подальше разгуливают по земле легкие азиатские голуби. Здесь можно увидеть знаменитого бухарского трубача, шоколадных ташкентских птиц величиной с кулак, самаркандских багровых «павлинов», синих почтарей родом из Ашхабада.
Гафур-ока останавливает свой взгляд на маленькой голубке, будто отлитой из темной бронзы, что-то бормочет про себя и внезапно спрашивает:
— Ты приехал с Урала к нам?
— Да, Гафур-ока, — отвечаю я, не понимая хода его мыслей. — Я с юга этой горной страны.
— Тогда расскажу тебе одну историю о любви. Хочешь?
— Да.
Гафур-ока достает баночку с насваем, отправляет щепотку этого табака за щеку и задумывается. Старик бросает рассеянные взгляды на Ак-мечеть, на мавзолей Пахлавана Махмуда, подольше задерживается на голубых и темно-зеленых изразцах минарета Кальта-минар. Он так и остался недостроенным, этот минарет, как свидетельство внезапных жизненных бурь, пронесшихся когда-то над столицей ханства.
— Нет на земле людей, которые не слышали бы имени Тимура, — внезапно говорит старик, освободившись от насвая. — Шесть столетий назад это имя наводило страх, и не было никого, кто мог бы одолеть хромоногого царя, прозванного Тамерланом.
В молодости он был правителем провинции Кет, но его жестокий и сильный ум сжигало тщеславие. Он хотел большего И Тимур исчез. Где он был — никто не может точно сказать. Легенды говорят: Тимура видели в пустыне, простершейся от Бухары до Хивы, где он летал, подобно ветру, с джигитами и разбойничал — кровожадный и жестокий.
И вот наконец он взял себе титул великого эмира страны, лежавшей за Оксусом Так в то время называли Аму-Дарью. Столицей Тимура стал Самарканд.
Ты, конечно, знаешь: он не был ханом и не мог им стать — в его жилах не текла царская кровь Чингисхана. Но это никого не могло обмануть — многие цари мечтали о силе и владениях Тимурленга. Подставные ханы из рода Чингиса ловили каждое его слово, и он был над ними царь, а не они над ним.
Много походов совершил железный хромец. Но мой рассказ только об одной битве. Тимур вел ее против хана Синей или Золотой Орды; и хан уже знал, и все знали, что его часы и часы его войск сочтены.
Это знал и Джанибек, джигит Золотой Орды, юноша, которому Аллах дал все, что может пожелать человек.
Ум, красота и сила его волновали женщин.
Он мог слагать стихи, и это не были холодные и гладкие строчки, которые без конца сочиняли придворные певцы. Нет, каждая строка была наполнена мыслью и чувством, и люди любили слушать Джанибека.
Пальцы его могли разогнуть конскую подкову, но никогда его сила не была угрозой слабому.
А глаза! Прекрасные глаза были у этого юноши, и горел в них постоянно огонь раздумья. Это была красота ума — лучшее в человеке.
Никому не давал пощады в бою хромоногий Тимур. И жестокий разгром постиг Золотую Орду.
Тамерлан сошелся в поединке с ханом и, распалясь гневом, зарубил его. Он рубил левой рукой, — правая рука и правая нога были обессилены старыми ранами.
Даже охнуть не успел под саблей железного хромца хан — рухнул под копыта своего коня.
И тогда дрогнула и побежала Золотая Орда.
Только один человек продолжал бой. Джанибек.
Уже многие люди Тимура погибли от руки бесстрашного юноши, а Джанибек будто не чувствовал усталости.
И тогда Тимур сказал свите:
— Не убивайте его, а возьмите в плен. Мои джигиты могут поучиться мужеству у этого мальчишки.
Всадники убили под Джанибеком коня и толпой бросились на юношу.
Утром перед шатром Тимура вырыли глубокую яму и посадили туда Джанибека. Железная цепь оплела его руки.
И вот Тимур пришел к яме. И заглянул в нее.
Он улыбнулся и промолвил спокойно:
— Я ценю твою храбрость. И я могу подарить тебе пощаду, чтобы ты всю жизнь славил железное имя Тимура.
— Уйди, царь, — сказал Джанибек. — У меня и так мало света в яме.
Но старый Тимур не обиделся.
— Когда твое сердце, — произнес он, — остынет в этой яме и слова твои будут благоразумнее, ты скажешь страже. Она позовет меня.
И два воина стали сторожить пленника.
Прошел месяц, и еще месяц, но сердце Джанибека по-прежнему было крепкое, как кремень, которым высекают огонь.
По стану великого Тамерлана зашелестел шепот злобы и восхищения.
— Его надо убить, отрезав ему раньше язык, — говорили одни. — Он, как зараза, этот мальчишка.
— Его надо отпустить с почетом. Мужество пленника прекрасно, ибо он один среди врагов, — говорили другие.