[10]!
Собака весело скалила крепкие зубы и пыталась лизнуть руку хозяину.
Тогда Кара Боузлы решил внимательно осмотреться и тут же вскрикнул от радости.
На юрте, боком, нахохлившись, сразу видно — нездоровый, но живой! — сидел Чинк.
Пастух согнал его вниз длинным шестом и направил в юрту. Взяв птицу, Кара Боузлы тщательно осмотрел ее — и не нашел серьезных ушибов. Значит, Чинк успел уйти от бури, и песок только немного помял ему крылья.
— На этот раз счастье вынесло тебя из беды, — ласково говорил пастух птице, — Но смотри, в другой раз будь осторожнее. Я сам привезу тебе жену, не надо больше никуда летать...
Голубь вяло смотрел на человека и не издал ни одного звука.
И все-таки у пастуха было прекрасное настроение. Он подозвал борзую, потрепал ее между ушами и сказал, что она вполне заслужила суюнчи́[11].
Собака потявкивала и тихо шевелила хвостом.
До первых лучей Кара Боузлы играл на дута́ре, подпевая себе. Он пел о девушке редкой красоты и ума и удивлялся тому, что все до одного молодые люди еще не сообразили посвататься к ней.
Весь следующий день Чинк одиноко сидел на верху юрты.
Старые голуби, кормившие еще не прозревших птенцов, не обращали никакого внимания на сына.
Кара Боузлы иногда посматривал на птицу и удовлетворенно кивал головой:
— Нет, больше ты никуда не улетишь, Чинк.
Белый молодой голубь улетел на следующее утро. Он исчез так незаметно и неожиданно, что пастух даже не успел бросить в воздух старых птиц, чтобы осадить Чинка.
«Ну, теперь все, — думал Кара Боузлы, — теперь уже молодая птица больше не вернется в пустыню. Да и надо ли держать ее здесь, в тоске и одиночестве?».
И все же где-то в глубине души теплилась совсем маленькая надежда: «Ведь он родился и вырос в пустыне. Она будет звать его, требовать к себе».
Но шли часы и дни, а Чинк не появлялся.
К колодцу иногда приезжали колхозники, они привозили Кара Боузлы пищу и письма, делились новостями, но никто ничего не мог сказать о молодой белой птице.
Теперь по ночам, играя на дутаре, Кара Боузлы все чаще и чаще откладывал его и тоскливо вслушивался в ночное беззвучье.
Чего он ждал? Чинка? Звука его крыльев? Но ведь известно, что голуби не летают по ночам.
Издали иногда доносились гудки тепловозов, мчавшихся через пустыню, смех и плач шакалов.
В конце апреля, возвращаясь с пастбища, пастух по привычке посмотрел на юрту из-под ладони. Кандым и Явшан сидели на ее верху и спокойно чистили себе перья. Кара Боузлы порадовался: значит, голубята подросли и родители на время покидают их.
Загнав барашков за изгородь, пастух умылся и вынес из юрты кормушку, поилку с водой.
Голуби на юрте не заставили себя упрашивать и быстро слетели вниз.
Кара Боузлы вскрикнул. Или это показалось от долгого ожидания или в самом деле радость прилетела к нему на резвых крыльях?
Голубь был, как и старый Кандым, снежно бел, но голубка совсем мало походила на его Явшан. У этой был черный вороной хвост и на ногах — такие же угольные щегольские сапожки.
Еще не веря в нежданную радость, Кара Боузлы хотел сообразить, где это она запачкала хвост и ноги — не в очаге ли? — но птица всем обличьем не походила на Явшан.
И пастух понял.
Чинк улетал к жилью человека и привел себе в пустыню жену.
В эту ночь Кара Боузлы особенно долго играл на дутаре. Пастух пел о письме девушки с черными бровями, в котором она обещала стать его женой; пел о счастье белой птицы; и пел, наконец, о том, что любовь так же нужна жизни, как вода пустыне.
Я подъехал ночью к колодцу Слезы Радости, что находится на расстоянии дневного перехода от Сорока Холмов, и слышал эту песню. Песню о любви и голубе.
Вы не замечали, что в словах «голубь» и «любовь» много одинаковых букв и звучат они очень похоже?
Вы думаете — это случайность?
КРАСАВИЦА РИЦА
— Скучно с тобой, — говорит Витька, лениво сбивая тросточкой головки с придорожных цветов. — Молчишь и молчишь. Все равно, как убитый.
— Побойся бога! — отвечаю я мальчишке. — И про Карфаген тебе рассказал, и про Рим. Что ж тебе еще надо?
— Про царя Тимура расскажи, — требует мой спутник.
— Потом, Витя. Я устал.
— Ну, тогда до свидания!
Витька с кошачьей гибкостью взбирается на самый верх огромного дуба, садится на ветку и начинает передвигаться к ее краю. Внизу, под ним, мрачно ревет река Юпшара.
— Знаешь что, Витя? Слезай, пожалуйста. Я тебе расскажу про Тимура.
— Сдрейфил! — смеется Витька, покачиваясь на ветке. — Сейчас свалюсь вниз — и в лепешку. Вот на тебя мама потом покричит!
Витька от удовольствия даже зажмуривает глаза, представляя, как его мама будет кричать на кого-то другого.
— Ну, ладно, — сухо говорит он, съехав по стволу и очутившись возле меня. — Давай Тимура.
Мы шагаем с Витькой по ущелью Юпшары, и огромные отвесные скалы Главного Кавказского хребта скрывают от нас солнце. Гудаута давно осталась позади, и теперь мы идем, наслаждаясь тишиной и прохладой теснины.
Странное чувство, которое трудно назвать, владеет мной. Долгими столетиями веет от этих могучих скал и деревьев, и потому вдруг начинаешь чувствовать себя здесь маленькой случайной песчинкой.
Витьке, выросшему в этих местах, не до философских размышлений. Он слушает вялый рассказ о битвах Тимура, бросает на меня недовольные взгляды и возмущенно сопит.
Наконец опускает на землю плетенку с голубями, отвязывает от пояса котелок и иронически говорит:
— Отдохни маленько. Я воды наберу. Чаю попьешь, что ли. А то слушать неинтересно.
Он исчезает в зарослях кизила, потом слышен плеск воды в Юпшаре, и Витька почти сразу появляется рядом со мной.
Пока он собирает хворост и валежник для костра, я наливаю воды в кружку и опускаю ее в плетенку. Голуби жадно припадают к воде.
Витька никогда бы не пошел со мной, если б не голуби. Мы и подружились года два назад потому, что оба любим птиц.
Однажды, шагая берегом моря, я увидел над маленьким городком голубей, стремительно идущих к дому. Кто-то из местных жителей вел нагон почтарей. По всему было видно, что почтари хороших кровей и что хозяин не очень-то позволяет им прохлаждаться в голубятне.
Я подошел к дому, на который садились птицы, и увидел у ворот множество ребят. Один из них, запыхавшись, что-то докладывал стройному сухощавому мальчишке лет тринадцати, другие держали голубей, нетерпеливо ожидая, когда владелец даст команду отправляться в путь.
Заметив меня, Витька — это был он — подозрительно посопел и усмехнулся:
— Не гляди, не купишь.
— Вот и не угадал, — сказал я мальчишке. — Я как раз ворон и покупаю. А они у тебя каркать умеют?
Витька открыл рот и позабыл его закрыть. Но тут же сверкнул глазами и сжал кулаки. Я и моргнуть не успел, а мальчишки уже стеной стояли около меня.
— Значит, воро́ны? — мрачно поинтересовался Витька, и в воздухе запахло скандалом. — Ты кто такой?
Тут меня дернул за рукав какой-то мальчонок и, ехидно улыбаясь, сказал убежденно:
— Воро́ны — они черные. А это — белые. Эх, ты! Я стоял на своем:
— Воро́ны и есть. Только вы их известкой покрасили.
Витька неожиданно рассмеялся:
— Да он, ребята, слепой. Петька, проводи его на базар. А то дядя еще в море упадет, не дай бог.
Петька, с кожей цвета крепкого чая и облупленным носом, решительно собрался выполнить приказ начальства.
Я пожал плечами:
— Конечно, вас много, а я один. Вы что хотите можете со мной сделать. А только это все равно вороны. Веди меня, Петька, на базар.
У голубятников любого возраста, где б они ни жили, есть общая черта: ревнивая любовь к с в о и м голубям. Если кто-то открыто ругает твоих птиц, то твое сердце сверлит зависть: «А может, у него, у этого говоруна, и верно, редкая птица?».
Поэтому Витька, исподлобья взглянув на меня, сказал своему ординарцу:
— Погоди, Петька. Пусть-ка он скажет, какие бывают настоящие голуби?
Короче говоря, мы уже к вечеру были друзьями, — водой не разольешь. Я рассказал ребятам о своих птицах и честно похвалил Витькину голубятню.
У него и в самом деле были превосходные голуби. Белые и мраморные птицы, — все они вели свой род от Чайки и Дельфина. Старики, чистопородные багдетты, были, видимо, завезены на побережье бельгийскими или немецкими моряками. Белая Чайка и мраморный Дельфин, несмотря на преклонный возраст, обладали завидным здоровьем и силой. Крепкие обтекаемые корпуса, гибкие крылья, густое и плотное оперение не могли не вызвать восхищения у знатоков.
— Мне за них сто рублей давали, да я не взял, — весело сказал Витька, покачивая ногой в стоптанном, залатанном ботинке. — На что мне деньги? Солить?
Витькина мать сначала обрадовалась мне. Но узнав, что я тоже голубятник, поджала губы и молча ушла на кухню.
— Как отца на войне убили, так она нервная стала, — серьезно объяснил сын. — Покрикивает на меня, бывает.
Этим летом я решил пешком пройти на Рицу. Зайдя к Витьке, пригласил его с собой.
— А что я там не видал? — усмехнулся он. — Воробьев?
Но у меня был припасен довод, против которого, я знал, Витьке не устоять.
— Как — «что не видал?». А нагон?
Витька соображал не больше минуты. Он молча побежал в сарай и вернулся с плетенкой. У нее была фанерная крышка с крючком, внутри — тоже фанерная перегородка.
— Вот, как ты думаешь, — возбужденно спрашивал он, — хорошо будет птицам или нет?
Уже через полчаса мой приятель был готов к походу. Он сбегал к своему верному Петьке и, приказав ему следить за возвращением голубей, пошел проститься с матерью.
Идя рядом со мной крупными крепкими шагами, он говорил:
— Я Чайку и Дельфина взял. Молодые запутаться могут, — далеко все же. А эти придут.
И вот мы поднимались все выше и выше. За нашей спиной уже осталось холодное Голубое озеро, у которого мы провели с Витей первую ночь. Утром прошли каньон Геги, местами такой узкий, что, казалось, мы находимся на дне угрюмого и тесного колодца и вот-вот сомкнутся или обвалятся гигантские скалы и погребут под собой двух маленьких человечков, рискнувших забраться в это древнее царство камня, зелени и воды.