А он — честный и ясный человек. Просто очень любит жизнь, и жизнь ему нужна без подделки, прямая, незлая, без обмана.
Есть люди, которые носят лицо, как костюм, который можно снять и заменить другим. А Федор весь цельный. Он верит: любить — это то же, что и жить.
Он, правда, сомневается сейчас в своей любви. Но кто укорит его за это?
Счастья я желаю тебе, Федор!
На стройке я задержался и возвращался обратно уже в конце весны. Издалека увидел на исходе дня Безымянную сопку, возле которой стоит Сеченая заимка Федора.
Я ускорил шаги и при последних лучах солнца вошел во двор Первушина.
Еще в пути заметил новинку у дома. Изба была обнесена свежим, хорошо обструганным забором, а ворота выкрашены славной голубой краской.
Федор колол дрова неподалеку от ворот и, увидев меня, обрадованно поспешил навстречу.
— Я не один, — усмехаясь виноватой ласковой улыбкой, сказал он, заходя в избу. — Жена у меня.
Я не успел спросить, кто — жена, как навстречу мне легко вышла совсем молодая женщина, удивительно тонкая, с узкими черными глазами, в которых тревожно светился вопрос.
— Это тот захожий человек, Варюшка, — пояснил Федор, и я понял, что Первушин все рассказал жене.
Она коротко взглянула на меня и, вероятно, решив, что мужчинам надо побыть одним, вышла во двор.
— Не хочешь ли спирту, Федор? — спросил я, чтобы начать разговор.
Первушин покачал головой.
Помолчали.
— Счастлив?
— Не знаю.
— Отчего ж?
— Не привык еще.
— Понимаю.
Федор придавил табак в трубке и спросил, искоса поглядывая:
— Красивая?
— Очень.
— Правда?
— А зачем мне врать?
— Да нет, — досадливо поморщился Федор. — Я не о том. Я сколько видел: человек влюблен безбрежно, а другим смешно — самая обычная баба и нос пуговицей. Так вот я спрашиваю: тебе тоже видится, что красивая?
— Я тебе сказал.
Федор пожал плечами:
— Мог и для дружбы словцо обронить.
— Дружба дружбой, а кривая кривой.
Первушин рассмеялся:
— Верно.
Федор спустился в погребок за дичью, а я вышел во двор.
Варвара стояла у голубятни и что-то поправляла в лётике.
— Сетка оборвалась, — проговорила она, не оборачиваясь, — сейчас приколочу.
Сделав, что было нужно, она повернулась ко мне и вдруг рассмеялась.
— О чем это вы?
— О себе.
— Как?
— Знаю: вы меня увидели и подумали — вот холодная, расчетливая баба. Верно?
Я не нашелся, что ответить.
— Знаете что? — неожиданно предложила она. — Пойдемте по тайге походим, а Федя тем временем печку затопит. Он не рассердится.
— Что ж, пойдемте.
Варя направилась к воротам, и по тому, как она прямо и уверенно несла голову с черными гладкими косами, я понял: не собирается каяться. Ей просто надо разобраться в том, что произошло.
— Вы вот, может, обо мне грешно подумаете, — заговорила она, — почему сразу за Федора не пошла. Нет, не в том дело, что достаток я на человека променяла. Просто я тогда ни Федора, ни будущего мужа не любила. А если так — зачем мне с отцом было спорить?
Муж мне попался гладкий, ясный — весь, как стекло.
Пожила я год-другой с ним и за голову схватилась. Нет, опять не в том дело, что глуп он был сверх меры или некрасив.
Я о другом. Как это так бывает в жизни: годами живешь с человеком рядом, встречаешься с ним, смотришь на него — и ничего не видишь. А потом вдруг столкнешься случаем и ахнешь: как же я красоту эту годами не замечала?
Я по ночам мужа Федором звала, и всё Федя мерещился мне — ладный такой, беспокойный, с глазами, как краска от ореха, с болью со своей и обидой.
Дура я, дура! Я же любила его всегда, только не знала, не видела своей любви, променяла Федора на холодного, пустого, гладкого человека! Господи, что же мне делать?!
Я была, как бешеная, вся в горьком чаду, вся злая, и муж даже не замечал этой моей тоски. Он только сказал мне: «Брось курить. Что люди скажут?». Он ничего не понял, он не мог даже подумать о том, как бывает на земле.
Потом, когда овдовела, я написала Феде ту записку, что вы читали. Я из гордости ничего там не сказала об этой любви. Да и боялась: а вдруг он женился и совсем забыл меня, и только ненависть ко мне осталась в его сердце?
Но все же я не вытерпела и послала ему стихи, знаете — такие подходящие стихи. Вот послушайте...
Она села на пенек, как-то непроизвольно уронила голову на руки и стала читать очень хорошо, задыхаясь от неловкости и волнения:
Мы разошлись на полпути,
Мы разлучились до разлуки
И думали: не будет муки
В последнем роковом «прости»,
Но даже плакать нету силы,
Пиши — прошу я одного...
Мне эти письма будут милы
И святы, как цветы с могилы,
С могилы сердца моего!
— Это не мои, — наивно сказала она, и в голосе ее послышались слезы. — Это — Некрасова.
Потом, когда мы возвращались с Варей домой, она сказала, сияя узкими черными глазами:
— Ну, вот — мы теперь вместе жизнь лепим.
И добавила,вздохнув:
— Нелегко это, и, может, будут какие неурядицы, наверно, — будут. Не молоденькие, по тридцать лет уже...
Вскоре мы сидели втроем за маленьким грубым столиком, заедали бражку косачом, и я видел, что Федор нет-нет да и бросал на жену настороженные взгляды, будто все хотел получить у нее ответ на несказанный какой-то вопрос. Но в его взгляде уже не было прежней тоски и огорченности, и весь он был как-то подвижней и собранней.
— Отдыхайте, — сказал Федор после ужина, — а мы с Варюшкой пройдемся. Мы много недогуляли.
Я слышал, как они вышли во двор, и до меня донесся тихий разговор Федора:
— Это ты, Варюшка? Ты не спишь? Ты уж прости меня, что все времени не выберу, не привезу тебе мужа. Ну, подожди еще чуть. Я правду говорю...
Федор, конечно, беседовал с голубкой.
Утром, оставив записку Первушину, я ушел с заимки. Не знаю почему, но идти мне было легко, и я что-то запел, благо слушателей не было кругом.
Через несколько дней вышел к берегу Сосвы и почти сразу наткнулся на Никиту. Он очень обрадовался, увидев знакомого.
— Мир доро́гой! — весело проговорил он, снимая фуражку. — С возвращеньем вас.
Мы несколько секунд шли молча вдоль берега реки. Потом Никита поднял на меня глаза и спросил, улыбаясь:
— Вы, говорят, на Сеченой заимке были? Ну, как он — Федор?
— Чумной-то?
— Ну, да — чумной.
— Хороший он человек, Никита. Верный и добрый человек.
Никита бросил в мою сторону короткий взгляд и, нисколько не смущаясь, кивнул головой:
— Значит, хороший. Зря на него болтали.
— Кто ж болтал?
— Всякие. И я тоже.
Так бы, вероятно, и разошлись наши пути, и постепенно эти встречи стали дальними воспоминаниями, если бы судьба еще раз не забросила меня на север Урала.
На этот раз я шел с группой товарищей в волчьи места, и наш путь лежал через знакомую мне тайгу. Миновав Винокурову топь и завидев на горизонте Безымянную сопку, я отпросился у товарищей на сутки и повернул резко на север.
Заночевал, не доходя до дома верст пять, а утром, только рассвело, быстро направился к Сеченой заимке.
Двор Федора встретил меня молча, и это молчание нехорошо отозвалось в сердце. «Что случилось? Где все?».
Окна дома были заколочены крест-накрест. Я потянул за кожаный шнур и открыл калитку. Дверь избы — на замке. Я вспомнил слова, когда-то сказанные Федором, и заглянул в лётик.
В самом конце голубиного хода лежал ключ от избы и поменьше — от голубятни. Рядом, прижатая железным бруском, белела записка.
Я развернул ее.
В бумажке было сказано, что Федор и Варюшка решили переехать к людям, потому что у них скоро будет дитя, и ребенка надо учить, и что человеку все же следует жить рядом с людьми.
Потом рукой Варвары было дописано, где что лежит из еды и одежды.
Затем снова — почерк Федора. Он писал, что на лето всей семьей будут приезжать на заимку и что он оставляет таежную птицу Варюшку на месте, чтобы летом обязательно привезти ей мужа.
Я взял маленький ключ и открыл голубятню.
На полу стояла кадка, на три четверти наполненная зерном. В гнезде Варюшки никого не было.
«Наверно, улетела, — подумал я. — Не только человеку, но и птице нельзя жить на земле одной...».
В эти секунды где-то над головой раздался свист крыльев, и я поспешил выбраться наружу.
Надо мной, на кругу, плавно неслась вся золотая — только хвост белый — легкая и счастливая Варюшка. Я знаю голубей, и меня не проведешь — счастлив голубь или нет. Варюшка была счастлива. Она летела, похлопывая крыльями, уверенно рассекая воздух стройной сильной грудью.
А рядом с ней, повторяя каждое ее движение, мчался дымчатый дикий голубь, острокрылый и крепкий, будто сизая ветка туманного на горизонте леса.
Дикарь сильно разрезал воздух и тоже хлопал крыльями.
Тогда я положил ключи на место, надел крошни, закинул за плечи ружье и зашагал на юг, где ждали меня товарищи.
Я шел и думал о том, что жизнь при всей ее сложности, при всем ее горе и слезах, — все-таки очень доброе дело.
НЕ ВСЕ ПОЗАДИ
Мне иногда приходится бывать в Москве. И всегда кажется: не в город попал, а в большую республику, в громадное государство. Это и понятно. В одну столицу нашу можно Финляндию или Данию целиком поместить, да еще жилье останется про запас. На какую-нибудь дюжину государств, вроде Монако[15], домишек наберется.
И ко всем этим миллионам людей надо еще гостей и проезжих прибавить. Да жителей пригорода не забыть. Они тоже тут частенько бывают. Тогда можно примерно представить, сколько в Москве народу.
Ну, вот, — как слезешь с поезда, выйдешь на площадь — и побежал. В Москве все бегают, а не ходят, и ты — бежишь. А не то затолкают тебя, да еще подумают: «И откуда это такой рохля выискался? От него, никак, нафталином попахивает?»