Вылез я из поезда, шинель застегнул покрепче — и побежал. Ничего, все получается, как надо. А к вечеру увидел одного чудака: идет, представьте себе, шагом, в час — пять километров. Подумал я: «И откуда такой рохля выискался? Ей-богу, от него нафталином попахивает!». Дня два побегал, сделал кое-какие дела — и еще хода прибавил. Ведь скоро обратно, на Урал ехать.
Спешу по Манежной площади и вдруг вижу совсем непонятное: не бегут, не идут люди, а стоят. Что случилось? За толпой не видно. Стал слушать, — несутся с земли какие-то звуки, вроде весенний ручеек булькает.
«Вон что! Голуби на площади. Здравствуйте, сизые крылышки!»
У меня всегда в карманах несколько зерен — просо, гречка, пшеница. А тут, как на грех, — одни крошки от папирос.
Заметил я просвет в толпе, забрался в середину и, забывшись, засвистел тихонько. И сразу окружили меня голуби.
Вон как их много! Все больше — дички сизые, но попадается и домашняя — цветная — птица.
Поосмотрелся немного, вижу: сидит старушка на бауле, и около нее — авоська. Бабушка достает из авоськи зерно и кидает голубям.
«Ну, вот! Сейчас куплю у нее фунт пшеницы, попотчую пичужек».
Только хотел сказать это, а она на меня посмотрела, и присох мой язык к зубам. Увидел я у старой женщины слезы на глазах.
Люди постоят, покормят птиц и уйдут. А она все сидит и сидит. Бросает птицам зерно и плачет. Негромко плачет, в платочек. Ну, нельзя пройти мимо. Чем же помочь?
— Здравствуйте, бабушка! Кто вас обидел?
Старушка посмотрела на меня сбоку, видит — не насмехается человек.
— Наталья Степановна, — говорит, — обидела.
— Кто же такая?
— Да это я сама.
Я подумал немножко и говорю:
— Надо бы эту вредную Наталью Степановну наказать, чтоб она вас не обижала.
Старушка улыбнулась сквозь слезы и кивнула головой:
— Мало ее, глупую бабу, наказать. Ее бы вицей постегать как следует, чтоб счастье свое не заедала.
Помолчал я и говорю невпопад:
— Очень интересно. Расскажите, пожалуйста.
Вздохнула старушка, слезы вытерла, авоську и баул взяла, и побежали мы с ней вместе по улице Герцена. Мне в редакцию надо, а ей — в переулочек, за Никитскими воротами.
Спрашивает Наталья Степановна:
— Вы чай с вареньем любите?
— Что вы! — говорю. — Конечно, люблю.
— Ну, тогда пойдемте ко мне.
«Идти или не идти? Дел-то у меня сколько!».
Спрашиваю:
— А вы мне про вредную женщину Наталью Степановну расскажете? Про ту, что свое счастье заела?
— Да, — говорит старушка.
Махнул я рукой на дела и побежал к ней в гости. А вдруг и в самом деле что-нибудь важное? Как отказаться?
Пришли в ее комнатку. Обычная московская комнатка на одну душу. Уютненькая, чистенькая, повернуться негде. Через пять минут на газовой горелке уже чайник теплел, а Наталья Степановна расставляла чашки, крохотные стеклянные розеточки для варенья, тихонько звенела ложечками.
А я незаметно поглядывал на нее и удивлялся: как же это так — она совсем меня не знает — и в гости позвала? Сказал:
— Наталья Степановна, а ведь я не москвич. Я — приезжий.
Она улыбнулась и ничего не ответила.
Улыбка у нее превосходная, сразу морщинки разбегаются по лицу, как лучики, и глаза становятся светло-синие — небо после дождя.
У меня почему-то вот такая странная привычка: я когда смотрю на старых людей, то всегда хочу представить: а какие они молодые были? Похожие — непохожие? Красивые — некрасивые?
И показалось мне в ту минуту, что увидел я Наталью Степановну еще Наташенькой, Натальюшкой — или как ее звали, когда ей восемнадцать лет было? Такая стройная, славная, а глаза — степные колокольчики, только лучше, потому что в них душа горит.
Запел чайник на плитке, зазвенели ложечки, села Наталья Степановна напротив меня и промолвила:
— Старая любовь долго помнится...
И, конечно, после этих слов я сразу увидел: сидит предо мной девушка Наташа, шелковолосая, и глаза, как степные колокольчики, только лучше. И еще подумал: какое это счастье — человеческая речь. И очень приятно, что ты родился на земле человеком, а не безгласным червяком или какой-нибудь птицей, у которой и всех-то слов — одно «каррр».
— Женщины, знаете ли, лучше в женской красоте разбираются, чем мужчины — в мужской, — начала свой рассказ Наталья Степановна. — Вот не ведаю: сумеете ли себе представить обличье Яшино...
Отодвинула чашечку с чаем, подсела ко мне ближе и, сияя глазами, вся приободрившись и помолодев, продолжала:
— Был он на лицо счастлив необычайно. Кудрявый такой, веселый, никогда не грустил, всегда у него на губах какая-нибудь песенка шевелилась.
А жилось ему и не так уж привольно, служил маляром, и вечно был в краске, и даже мальчишечьи веснушки на носу, и те казались каплями сурика.
Снимал комнатушку у тощего и хмурого лабазника Адриана Желтухина. Тот крупно торговал зерном, был изворотлив и хитер, как бездомная кошка, и жадно копил деньги.
Маленький, мосластый, с непомерно большими умными глазами, он болел чахоткой и день за днем выкашливал свои легкие в огромные бесцветные платки.
Жадность у Желтухина была совсем непонятная, нищенская. Одинокий и не имевший наследников, он, кроме торговли в хлебном ряду, старался добыть копейку даже на толкучке, продавая старье. В его гулком и мрачном доме было с десяток комнат, и он сдавал их всяким мастеровым, безмужним прачкам, темному люду.
Доходило совсем до смешного. По ночам Адриан, мелко крестя рот, выбирался из своей холостяцкой постели, запахивался в нагольный тулуп и выходил на улицу. Он много раз обхаживал дом и взлаивал собакой, пугая воров.
Это было жалко и непонятно, как сумасшествие, но всякий, кому доводилось теми ночами заглядывать в желтые, лихорадочные глаза Адриана, поражался огню, горевшему в них,
Яша жил тогда в угловой комнатке, чисто покрашенной голубой краской, и, кроме этой весенней голубизны, больше ничего заметного не было в его клетушке.
Познакомились мы с ним в небольшом сквере у Кремля. Может, Яков кого-нибудь ждал, а может, так пришел, погулять весенним вечером.
Вот вы как думаете: можно с одного взгляда полюбить человека? Полагаете — нельзя? Верно, — сразу человек только очень понравиться может, а чтоб полюбить безоглядно, для этого время нужно. Конечно ж, что́ красота без души?
А он мне сразу по нраву пришелся. Одежду описывать не буду, — обычная была одежда, какую тогда все мастеровые носили. А лицо у него совсем особенное. Вам не смешно, что та́к говорю? Вот представьте себе: глаза до того голубые, что можно удивиться — как это вышло? Нос пряменький, в веснушках; славные такие веснушки, как точечки на ином грибе бывают... Вы уж простите, что так мелочно все рассказываю. Дорого мне — потому.
Я тогда нянькой служила у Гавриила Платоновича Аполлонова. Добрый такой был господин, книжки писал. Попадались у него хорошие стихи про нужду и бедность, которых не будет в царстве разума. Только из книжек трудно было понять, когда и как это царство наступит и кто его делать должен.
Он рассказывал мне об Ассирии и Египте, заставлял заучивать латинские фразы и утверждал, что без этого в светлое царство никого не пустят.
И еще говорил, что туда запретят вход собакам, кошкам и птицам, и требовал не допускать к Верочке никаких животных, боже упаси.
— Собаки и кошки, — говорил господин Аполлонов, — это — стригущий лишай, блохи, чума. Я предупреждаю, Наталья: ни вы, ни дочь не должны даже близко подходить к ним. Или так, или расчет. Тэ́рциум нон да́тур — третьего не дается.
Меня нисколько не беспокоило это условие. Я была круглая сирота, Гавриил Платонович относился ко мне хорошо, и можно было мечтать о счастье.
Одна была надежда на счастье — замужество. В книжках господина Аполлонова та́к хорошо писалось про любовь, и мне по ночам мерещилось, что меня отыщет благородный принц, который для этого нарочно станет гулять по бедным уличкам в простой одежде.
Я даже знала, какие у него глаза и волосы, и плакала оттого, что он так долго не идет в наш переулок. Потом подумала: он просто заблудился и мне надо самой поискать его.
В воскресенье взяла Верочку за руку, и мы пошли с ней в небольшой сквер у Кремля.
Гуляли медленно и смотрели по сторонам. Я уже знала, что сейчас увижу своего принца, он тоже узнает меня, потому что мы давно любим друг друга.
И вот он появился на песчаной дорожке, и даже Верочка узнала его. Она сказала:
— Вот идет дяденька, и воробьи дерутся.
А «дяденька» шел по скверу в бедном, но чистом костюме, в смазанных сапогах, и на его русых кудрях еле держалась помятая фуражечка.
Я, наверно, вся побелела, как полотенце, заторопилась к нему навстречу и что-то громко сказала Верочке, чтоб он услышал мой голос.
Я была тогда, кажется, очень красивая. Глаза не как сейчас — серенькие какие-то, а две голубые пуговички. Или как васильки — тоже можно сравнить. А косы — совсем русые и до пят.
И я не поняла, отчего принц прошел мимо, даже не взглянув на меня. Только оставил на дорожке легкий запах мазута от сапог.
Сколько ночей снился он мне, сколько дней искала потом! Где душа моя ни бродила!
И уже, знаете ли, совсем безразлично стало — принц он или бедный, а только хотелось встретить, поглядеть в голубые глаза и увидеть в них хоть немножко любви, даже не такой красивой, как в книжках господина Аполлонова.
Прошло уже лето, началась мокрая осень, а я все искала и вот — нашла. Он стоял в том же сквере, рядом с девушкой, с некрасивой такой девушкой, и резкий ветер трепал ей соломенную шляпу. А девушка не обращала на это внимания и что-то говорила посиневшими губами, и все оглядывалась.
Сердце у меня сразу покрылось льдом, и я не знала, что́ делать. Но тут увидела, что девушка ушла, а он остался. Тогда я схватила Верочку за руку и побежала в ту сторону. Не знаю, — была все равно как нетрезвая и мало понимала, что́ делала.