Ладно, идет время, вгнездился Петька в чужое жилье и в ус не дует. А желтые голуби, которых он из дома выжил, устроились кое-как между голубятней и стеной, сена натаскали, живут негромко.
Кончилась зима. Пришло золотое времечко — зашалила, загуляла по земле весна-распутица, махнула одной рукой — цветы на лугах засветились, махнула другой — ручьи чуть от песен не захлебнулись. Очень хорошо!
Вышел как-то на балкон, вижу — рябенькая на притолоке скучает.
«Что такое? А Петька где?».
Заглянул в разные углы, на чердак забрался, — пусто.
«Вон что! — догадался я. — Увела его весна в старый дом, к любви его прежней».
В воскресный день забежал на голубинку, встретил веселого дядю с глазами навыкате, спрашиваю:
— Как Петька поживает?
Удивился дядя, даже руками развел:
— Откуда ж я знаю? Ведь тебе продал.
Только он это сказал, вижу — девчушка маленькая моим Петькой торгует. Я — к ней.
— Откуда он у тебя, девочка?
— Папка поймал.
— И прижился он у вас?
— Ага, прижился.
— Так продаешь тогда зачем?
— А папка сказал: опять к нам прилетит.
Засмеялся я и говорю:
— Ну, иди — торгуй. Может, купит кто.
Через час вижу: идет с пустыми руками. Продала беспутного гуляку Петьку Целкового. Вернулся я домой и говорю голубке:
— Придется тебе пока, рябенькая, одной поскучать. Вертихвост у тебя муж оказался.
Недели через две завернул я опять на голубинку. Хожу, птиц высматриваю.
Ба, старый знакомый!
Носит Петьку в садке безвестный голубятник. А Целковый — хвост трубой — и соседке по садку зубы заговаривает. Выходит, снова куда-то перекочевал, и снова его на базар потащили.
Хотел было я к садку подойти, — продали Петьку. Поехал шатун за пазухой в новый дом.
Вернулся я к себе. Присел на балконе отдохнуть. Вижу, рябенькая голубка на притолоке скучает, нахохлилась. Только хотел ее утешить, — смотрю: подняла головку, повеселела, глаза блестят. Что такое?
Прямо из облака упал со свистом черно-белый комок. Петька Целковый — собственной персоной!
Покосился я на него, вижу — на одном крыле нитка болтается. В связках ушел, мошенник!
Да недолго у них с рябенькой любовь была. Исчез Петька. Потом опять появился. Снова поворковал ей да и пропал. Через неделю — сидит в гнезде и песни поет, как ни в чем не бывало.
Дошли до меня слухи: живет Петька сразу в трех домах, моего не считая. Все четыре хозяина его своим называют, не связывают. Ну, вот он и пользуется.
Мне иногда сильно хочется поговорить, что ли, с голубем. Как-нибудь расспросить — где был, что делал?
Вот и сейчас — смотрю на Петьку, слушаю его залихватское воркование и понять хочу, о чем речь.
И вот что у меня получается.
Гладит рябенькая беспутного мужа клювом по голове, спрашивает:
— Ну, как поживаете, Петенька Целковый?
— Ничего. Все в одной шкуре, женушка.
— Как же это все в одной шкуре, Петенька Целковый? Вы же, говорят, еще три раза поженились. И ко всем женам в гости летаете...
— Ох, — вздыхает Петька, — верьте — не верьте: все несчастные браки.
Тут кто-нибудь из голубей не выдержит:
— И не стыдно — свой дом бросать, жен оставлять?
Распушит Петька хвост, покрутится вокруг самого себя и скажет:
— Молодой квас — и тот играет.
Удивляются голуби:
— Весна уже с земли слетает. И глазом смигнуть не успеешь — лето пройдет. А у тебя гнездо развалилось.
Отшучивается Петька:
— В дождь крышу не кроют, а в добрую погоду сама не каплет.
И снова петли по балкону выписывает.
Глядел я, глядел, да и цапнул Петьку за хвост:
— Ах ты, шатун бессовестный!
А Петька свой хвост у меня в кулаке оставил, свечой в небо — и поминай, как звали!
Через неделю опять является, крутящая голова, и снова безвольной жене своей речи воркует.
Слушаю я Петькины речи и решаю: не пущу я этого шатуна больше в голубятню! Пускай летит на все четыре стороны, путь ему чистый. Никому он такой не нужен.
Вот и выходит — совсем никудышный попался мне голубь.
А теперь я вам хочу вопрос задать: стоило, или не стоило мне эту птицу покупать?
По-моему — стоило.
А то как бы мы узнали об этом дурне — Петьке Целковом?
НА ГОЛУБИНКЕ
В воскресный день мы с Леночкой опять на голубинке. В руках у дочери садок — фанерный ящичек, накрытый проволочной сеткой. Голубинка — это голубиный базар. Находится он неподалеку от реки, у какого-то склада, где лежат огромные железные бочки, мотки проволоки, кипы стекла. Здесь же продают кроликов, певчих птиц и охотничьих собак. Но главный, настоящий товар базара — домашний голубь.
Твердых цен на него нет: каждый просит за свою птицу столько, сколько считает возможным, не опасаясь подвергнуться насмешкам.
А смеяться тут любят и умеют.
— Ха-ха-ха! — покатываются два мальчугана. — Вот посмотрите на эту бороду. Борода хочет три целковых за того вон почти покойника.
И, наверно, потому, что «бороде» никак не больше шестнадцати лет, он не знает, что отвечать, и беспокойно оглядывается по сторонам.
— Ха-ха-ха! — не унимаются ребята. — Да погляди ты, горе-человек, за что деньги просишь?! Это же не нос — это хобот, вот что оно такое!
— Проходи, проходи! — мрачно советует «борода».
— Ну, за какой цвет ты цену заворотил? Отвечай: за какой цвет?
— Ну, за белый, — еще беспокойнее отвечает неискушенный продавец.
— Ох-ха-ха! — снова хватаются за бока мальчишки. — Белый! Да гляди ты сюда, Митроха!
Они тыкают пальцем в черное перышко в хвосте «покойника» и торжествуют:
— А это что?
— Перо, — отвечает вконец растерявшийся «борода».
— То-то и оно! — неожиданно мирно говорят ребята. — Пе-ро... Черное оно перо, вот какое. А ты — три целковых!
Рядом торгует птицей продавец-забулдыга. Он с утра уже поклонился бутылке — и оттого не держится за цену. Подняв высоко над головой мутную потертую птицу, отворковавшую свой век, он озорно предлагает:
— Кому девушку? Кругла, бела, как мытая репка. Гривенник за все.
— Девушка невестится, а бабушке ровесница! — посмеивается кто-то из стариков. — Одна голова на плечах, да и та на ниточке.
На дешевую птицу, вздыхая, посматривает несколько совсем мелких мальчишек. Они б и купили ее — цена сходная, — да купила нет.
Наконец, один из них — самый храбрый и самый богатый — выуживает из карманов несколько медяков. Пересчитав их, справляется у продавца, отойдя на всякий случай на благородное расстояние:
— А за семь копеек можно?
— Веселая цена! — хохочет продавец и трагически машет рукой. — Бери! Помни Филю Багану!
Осчастливленный мальчишка, не веря в удачу, исчезает с базара.
В сторонке торгуются двое:
— Чем же не птица?
— А чем птица?
— А чем не птица?
— Тьфу ты! Говорю, — рожей подгулял. Прямо осетрий носище у голубя!
— Ну, неладно скроен, да крепко сшит.
— Что «крепко»? Мокрая курица, а тоже петушится!
— Кто «курица»?
— А то не курица!..
Леночка тянет меня от продавца к продавцу, норовит купить каждого голубя. Вот она остановилась подле мальчишки, в руках у которого унылый красно-рябый птенец, и смотрит на меня, поеживаясь от нетерпения:
— Ну, что ты, дочка, — говорю я, — зачем нам эта птица с помарками? Надо что-нибудь почище. Давай выберем белого голубя, и чтобы на плечах у него по красному или желтому кружку. Вот такой плекий нам подойдет.
— Вот он! — кричит Леночка и бежит к малышу, продающему пеструю «сороку».
— Нет, это не то. Поищи еще, — советую я дочери.
Однако Леночке трудно сосредоточиться среди смеха, шума и споров базара. Она отходит в сторонку, где тихо разговаривают или важно молчат солидные продавцы.
Солидный продавец не носит птицу ни в руках, ни в сумке, ни в клетке. У такого продавца голуби в прочных садках и ящиках.
И покупатель здесь твердый, знающий.
— Сколько? — спрашивает дядя в полушубке у парнишки, независимо лузгающего семечки возле одного из ящиков.
— За кого? — не оборачиваясь и продолжая пощелкивать подсолнухом, спрашивает продавец.
— За красноплекого.
— За красноплекого — пять...
— Покажи.
Дядя в полушубке осматривает голубя. Зорче всего глядит на голову красноплекого.
— Курносый, — вслух соображает дядя, — ничего не скажешь, курносый. Глаза в одну масть, тоже подходяще. Перо чистое, белое. Так... это идет. Дальше...
Он считает перья в хвосте голубя, осматривает ноги, заставляет птицу махать крыльями: не подбиты ли? И, наконец, молча лезет в карман за деньгами.
Леночка грустно смотрит на меня и вздыхает:
— Он купил нашего голубя.
Вскоре дочку окружают малыши всех дошкольных возрастов. Это — истинные любители птицы, бескорыстные поклонники голубиной красоты. У большинства из них нет денег на покупку птицы, и они рыцарски помогают другим выбирать голубей.
Взрослые не очень-то принимают их помощь, и малыши вертятся около своих сверстников, особенно возле редких здесь девочек, неукоснительно выполняющих их советы.
— Ты этого не бери, слышь, — солидно говорит дочери кто-то из сопровождающих мальчишек, указывая на голубя. — Первое — цвет нечистый. Голова, опять же, смотри сама, — плоская. Глупый, одним словом, голубь... А купи ты вон того, гонца. Видишь: у него глаз какой — с веселинкой! Этот — резать будет!
Что гонец будет «резать», «Леночка не очень понимает. Но она берет в обе ладошки голубя и, посмотрев на меня, опускает его в наш садок.
— Эт-то будет голубь! — внушительно заключает мальчишка. — Ты ему, слышь, только засиживаться не давай.
Мальчуган тут же излагает дочери систему обучения и воспитания голубя: чтобы кормила гонца пшеницей, упаси боже — не хлебом, — разжиреет, чтобы добавляла в корм яичной скорлупы и песка...
Особенно много покупателей у ящиков с почтовыми голубями.
Здесь к птице подходят совсем с другими мерками. Если у обычного голубя ценится маленький клюв, круглая голова, лохматые ноги, то при оценке почтаря никому и в голову не придет насмехаться над огромным клювом с шишковатой восковицей у основания или над голыми красными ногами.