Федька Гремячев с безмятежным видом грызет трубку, пускает колечки дыма и тиранит Колю Спасите Наши Души, выскочившего из рубки «подышать воздухом»:
— Сбрил бы усишки, а? Неровен час — сметет с палубы. Как раз за моржа сойдешь. На дне-то...
Коля не отвечает на шутки. Он первый раз в открытом море, буря уже занесла крыло над ним, и радиста подташнивает от страха и от того, что жалко свою молодую короткую жизнь. Одно дело, когда ты на берегу — и тебе мерещится полузатопленная рубка, и сам ты, молодецки, до последнего дыхания, выбивающий на ключе сигнал бедствия «SOS». Совсем другое — вот сейчас, когда под тобой миллиард тонн воды, и может она взбеситься и оставить от шхуны одни щепки, и снова потом успокоиться уже без него, без Коли Спасите Наши Души.
Шхуна переваливается на волне, будто огромная заснувшая рыбина, не желающая погружаться в воду. Изредка в ее борта постукивают льдины, и судно тихо вздрагивает от их ударов.
Но вот ветер начинает свистеть в мачтах, воздух грузнеет, становится свинцовым, и людям кажется, что они чувствуют его тяжесть, когда дышат.
Команда задраивает люки, все становятся по местам, которые указал капитан. От носа к корме натянуты штормовые леера, чтоб можно было схватиться за эти тросы, если вода начнет перехлестывать через борт.
И все-таки, несмотря на то, что люди ждут его, шторм налетает внезапно Вой, свист, грохот заполняют собой вселенную. Вода, завиваясь в жгуты, хлещет по судну, швыряет его из стороны в сторону, и маленькая «Медуза» то и дело исчезает между темно-серыми громадами волн.
Взгляды-матросов тянутся к рулевому. Не дай бог, он поставит шхуну лагом[46] к волне, и море в бешенстве раздавит ветхое судно.
Мучительно тянется время, и никто не может сказать, сколько минуло минут или часов с той поры, как начался шторм.
Ветер уже ревет, а не свистит в пеньковых вантах[47], вахтенный на руле постоянно перекладывает штурвал, уберегая судно от таранных ударов океана.
«Совсем как во время бомбежки», — думает боцман.
Но вот, похоже, буря слабеет, — волны не кажутся такими высокими, как раньше.
Коля Спасите Наши Души отвязывается от мачты и бросается вверх, к рубке. Неожиданно для него палуба становится дыбом, «Медуза» почти ложится мачтами на волну, и многотонная глыба воды утаскивает радиста в море.
«Человек за бортом!»
Никто не слышит этого крика, разодравшего рот Ваньке Лешему, но все видят, что случилось несчастье.
Один за другим в море летят спасательные круги на линях[48], но вода отшибает их от радиста.
И внезапно, обвязав себя концом тонкой и длинной веревки и захлестнув второй ее конец за леер, бросается вниз Петя Чжу.
Веревка натягивается, ослабевает, и команда с замиранием сердца следит, как юноша пытается приблизиться к радисту и как волны растаскивают их в разные стороны.
Чуть побледневший капитан почти в ухо рулевому кричит команды, не позволяя шхуне отдалиться от клочка океана, где барахтается несчастный радист.
— Вяжи! — вдруг орет Евсей.
Его быстро обвязывают веревкой Федька Гремячев и подоспевший Гуркин, и старик, облапив спасательный круг, кидается в воду.
Короткими саженками он пробивается к радисту, то исчезая из глаз, то снова появляясь на поверхности моря. К счастью, высокая волна внезапно подтаскивает полумертвого молодого человека к борту «Медузы», и Евсей вцепляется обеими руками в Колю Спасите Наши Души.
— Шторм-трап — за борт! — кричит капитан и жестами показывает, что́ надо делать.
Волны грозят разбить людей о борт. Вниз по шторм-трапу кошкой скатывается Гуркин и, захлестываемый волной, ловит руки плывущих матросов.
Всех троих вытаскивают на борт, и Ванька Леший относит радиста в кубрик.
Леший хотел было перевязать Колю, которому во время падения разбило лицо, но вдруг опрометью несется наверх.
— Беда, капитан! — тычет он пальцем вниз, — Пропадем...
Не то в борт с размаху ударила льдина, не то виной была неистовая свирепость волн, но только на корабле разошлись швы обшивки, и вода стала проникать в кормовой трюм.
Капитан подзывает к себе помощника — и вместе с ним посылает матросов вниз. Люди ставят помпы и молча качают насосами воду. Работать очень трудно оттого, что шхуну мотает из стороны в сторону, почти окуная такелажем в воду.
Палубу по-прежнему захлестывают волны.
В это время из машинного отделения прибегает механик и что-то кричит на ухо капитану.
Фрол Нилыч пытается скрыть свое крайне скверное настроение, но это ему плохо удается. В двигателе обнаружилась серьезная неполадка.
«На парусах придется идти, — думает капитан, — может, выкрутимся из беды».
Боцман старается не смотреть на капитана. Не опасность мучает старого моряка, а уязвленное самолюбие. Даже если удастся вернуться домой, весь порт будет им перемывать косточки и соленой матросской шуткой посыпать душу. Еще бы! Первый же рейс в открытое море, и вот — без мотора и без радиста.
Авдей Егорыч совсем мрачнеет. Больше никто на «Медузе» не знает радиодела. Значит, некому послать в эфир «SOS», чтобы завернул сюда какой-нибудь ближний траулер и взял на буксир беспомощную шхуну.
Море еще ходит крупной серо-зеленой волной, однако всем уже ясно, что буря скоро кончится.
Но в море беда гнездом живет. К капитану снова является механик и, глядя в сторону, сообщает, что ремонт займет, пожалуй, никак не меньше пяти суток.
«Спишу на берег», — думает молча Фрол Нилыч, хотя понимает, что механик тут ни при чем.
Остается одна надежда на радиста. Поправится он, — и тогда можно будет вызвать помощь.
Но и это — слабое утешение. Коля Спасите Наши Души сильно разбился и не приходит в сознание. Он мечется на постели Ваньки Лешего, бредит какими-то странными куцыми словами, из которых ясно только одно, что он никак не хочет умирать.
Капитан распорядился поставить пластырь на борт. Боцмана сразу обступают добровольцы, и каждый предлагает свои услуги, дает советы.
Через несколько часов, закончив работу, старый моряк спускается в кубрик, к радисту. Поправив подушку под головой Коли, Авдей Егорыч говорит так, будто радист может его слышать:
— Кто в море не бывал, тот и горя не видал, парень. Это уж непременно.
— Он умом, никак, обносился, — сообщает Ванька Леший. — С перепугу, видно.
— Чего ж бояться? — вслух думает Авдей Егорыч. — Море — наше поле. А в поле не страшно.
Третьи сутки — штиль. «Медуза» дремлет на воде, и Федька Гремячев проглядел все глаза, пытаясь увидеть в безбрежной дали дымок или мачты судна.
Пусто!
— Эх, как бы сейчас бутылочка ваша пригодилась! — тоскливо говорит Ванька боцману и облизывает пересохшие губы.
Авдей Егорыч свирепо взглядывает на Лешего, и тот, сразу съежившись, торопливо машет рукой:
— Не о себе ж я, Авдей Егорыч. Коле-радисту надо бы...
— Радиста и без нас уже спиртом натерли, ему водка ни к чему....
Никто из матросов не думал никогда, что можно вдруг остаться без радиосвязи, как не думают о том, что можно плыть без руля или с дырой в борту.
И теперь, жалея радиста, все вместе с тем злились на него за трусость во время шторма, за то, что оставил шхуну без связи.
Чжу температурит. Его красивое тонкое лицо портят сейчас красные пятна жара, но юноша не хочет лежать. Он подвигается ближе к боцману и говорит задумчиво:
— Мы все равно уйдем домой, Авдей Егорыч...
— Уйдешь! — смеется Евсей. — К рыбам во чрево.
Внезапно старик бухается на колени, начинает кланяться и невесть что бормотать.
— Ты что дуришь? — мрачно интересуется боцман. Евсей не отвечает.
— Помяни, господи, — бормочет он, стукаясь лбом об пол, — души раб своих, пострадавших во Студеном море, гладом и жаждою истаявшихся, и многоразличне и многоскорбне от жития сего отошедших... Аминь!
— Не паясничай! — хмурится Авдей Егорыч. — Рано хоронишь...
— Не рано, — подмигивает старик. — Нам на том свете уже паек идет.
Впрочем, Евсей тут же забывает о своих словах и вместе со всеми поднимается на палубу — осматривать лодки и приводить судно в порядок.
Матросы ставят на носу стаксель, крепят ванты, и шхуна медленно начинает продвигаться по еле ощутимому ветру. На запад, а не на юг.
Фрол Нилыч машет рукой, и парус убирают.
— Может, норд задует, — говорит капитан боцману. — Ждать надо, Авдей Егорыч.
Механик, злой на себя и на весь свет, копается в машинном отделении. В двигателе сломалась важная деталь, запасной нет, и приходится ее делать самому. А условия совсем не подходящие.
Механику энергично помогает группа матросов. Федька Гремячев, стараясь облегчить ему настроение, говорит твердо:
— Каждая страна потерпевших из беды спасает. А про нашу и говорить нечего. Потому — народ дружный.
— Дружный-то — дружный, — вздыхает Гуркин. — Да вот сорвет пластырь, и поминай, как звали.
И тут Лешему приходит в голову внезапный план. Матрос быстро поднимается на палубу и, найдя каюту Авдея Егорыча, толкает дверь.
— Чего ты? — спрашивает боцман.
— Голуби... эти, как их... Мотка-губа.... — бормочет Ванька.
— Говори толком, — прерывает боцман.
Ванька, торопясь и сбиваясь, объясняет, что голубей надо выпустить в воздух, и они, как говорил Авдей Егорыч, полетят домой. Только прежде чем выпустить, надо привязать к лапкам записки, и тогда на берегу будут знать, что́ с «Медузой» и в каком квадрате она болтается.
Леший ожидал, что Авдей Егорыч сильно обрадуется, что он сразу простит Ваньке все его изъяны и промахи за такую веру в голубей. Но боцман о чем-го думает и, выбивая трубку, кивает ему на дверь:
— Ладно, иди. Я капитана спрошу.
Авдею Егорычу и самому, конечно, приходила в голову такая мысль, но он всякий раз выставлял себе доводы против нее. Не было никаких надежд, что хоть одна из четырех птиц доберется до берега, покрыв около четырехсот миль над водой. А принять на себя позор, обманув надежды людей, попавших в беду, Авдей Егорыч не мог.