Евгения Васильевна, видно, не особенно-то поверила, да и правда, не с неба же тараканы свалились! - а, только ей кажется самой очень смешно было, и скандала подымать не хотелось. Так все благополучно и обошлось.
A ловко устроили: работы не было, «индейца» в трепет привели и нахохотались!…
С радостью принесла я Шурке из собственных заработанных гривенников плитку шоколаду. Молодчинище она!
A хорошо, что в коробку то никто не догадался нос сунуть, там на дне два покойничка лежало, нижние верно, вот остальные-то их и притиснули.
Я попалась…
Сегодня так со мной настоящая беда приключилась, и так мне совестно, так неприятно!..
Был y нас немецкий. M-lle Linde задавала нам урок на следующий раз - рассказец выучить; вот мы его в классе и переводили, потому ведь дома не y всякой девочки есть, кто бы ей объяснить мог
Я-то все слова знала (недаром же с бонной-немкой два года промучилась), но только меня страшно смешит, как m-lle Linde русское «л» выговаривает; как только слово такое с каверзой встретится, я сейчас встаю и делаю святые глаза:
«Bitte, FrДulein, was ist das - «Seife»? (Фрейлейн, скажите пожалуйста, что значит «Seife» (мыло) (нем.))?
- Wie, sie wissen nicht?(Как, вы не знаете? (нем.)) - Милё.
Люба тихонько фыркает.
«Und «PfЭtze», FrДulein?» (А «PfЭtze» (лужа), фрейлейн? (нем.))
- Люжа.
Люба готова, так и трясется; некоторые девочки пошустрей тоже сообразили.
«Und «Tatze»?» (А «Tatze"(лапа)? (нем.))
- Ляпа, - уже ворчливым голосом отвечает она.
Люба фыркает на весь класс, Полуштофик так и заливается. Немка краснеет и сворачивает рот на сторону, злится.
«Прошу без вопросов, все, что нужно, я скажу сама».
Смешно, вот-вот фыркну, но я нагибаю голову и перелистываю книгу.
Некоторое время ничего, дело идет как по маслу, пока не попадается нам слово Degenkuppel (портупея, поясной ремень (уст.) (нем.)); слово как слово, будто и безобидное, a беды то оно мне сколько наделало!
Немка сама не знает, как по-русски и начинает объяснять руками:
«Это такой круглий, круглий… который»…
«Такой круглий столя, a на ней кольбаса», - шепчу я Любе.
Тут уж мы обе фыркаем на весь класс и не слушаем, что там Linde дальше лопочет. Вдруг:
«Старобельская, wiederhohlen Sie, was ich, gesagt habe».(повторите, что я сказала. (нем.))
Какой тут «wiederhohlen»,(«повторите» (нем.))) когда я ни-ни-ни-шеньки, ничего не слышала. Испугалась страшно, встаю и совсем, совсем нечаянно повторяю:
«Это такой круглий, круглий… такое круглое», поправляюсь я, но дело уже сделано, все слышали. A я совсем, совсем не хотела этого сказать, просто само с языка соскочило, как дурачились мы с Любой, так я и ляпнула.
У немки даже губы задрожали, и она вся белая сделалась. Евгения Васильевна, смотрела на меня совсем особенными глазами и качала головой.
Мне было так стыдно, так стыдно и больно, и ужасно как жалко бедную немку.
- M-lle Linde, простите, пожалуйста, простите, честное слово я нечаянно… Я не хотела… Простите… Мне очень, очень жаль…Но я нечаянно».
- Оставьте меня, вы не просто шалунья, вы дерзкая девочка, и я попрошу сбавить вам за это из поведения.
У неё дрожал голос, и глаза были совсем-совсем мокрые. Этого я не могу видеть, я и сама заплакала.
«Милая m-lle Linde, пусть хоть шесть за поведение, только вы простите… Милая, дорогая m-lle Linde… Простите… Ей Богу я… Не нарочно»…
Она как будто немного успокоилась.
- Хорошо, довольно об этом, я вам верю, но поведение ваше во всяком случае неприлично, и вы будете наказаны. A теперь займемся делом.
После звонка Евгения Васильевна опять задержала нас в классе. Ну, думаю, будет мне сейчас! Но она только ко всем нам обратилась и сказала:
«Я верю, что Старобельская не умышленно сделала подобную дерзость m-lle Linde, девочка она воспитанная, не злая и не позволила бы себе издеваться над старшей; и потом, господа, разве m-lle Linde виновата, если не чисто произносит по-русски? Коли над этим можно смеяться, то она имела бы право всех вас на смех поднять, так как, грех сказать, чтобы многие из вас порядочно произносили. A кроме того, дети, я вам скажу, что сердить ее нарочно, как вы часто делаете, просто грешно: она, бедная, очень, очень несчастна, y неё много горя в жизни, да и здоровье совсем слабое. Она вовсе не «злючка», как, я знаю, многие из вас окрестили ее, она только очень, очень нервная и потому легко раздражается, особенно последнее время: сама она нездорова, a сестра её при смерти; умрет она, и трое детей останутся на руках m-lle Linde, потому что отец их умер еще в прошлом году. Я нарочно рассказываю все это вам, потому девочки вы все добрые, только шалуньи и легкомысленные, оттого иногда невольно зло делаете. Ну, так что же? Не будете больше m-lle Linde огорчать? Обещаете?»
- Обещаем! Обещаем! закричали мы со всех сторон.
«А Старобельской я все-таки одиннадцать за поведение поставить должна, m-lle Linde этого требует, и она совершенно права».
Я опять плакала, но не потому, что из поведения сбавили, a мне было так стыдно, так жалко бедную немку; внутри так глубоко - глубоко точно прищемилось что-то.
Я-то смеялась, что она вся треугольная, a она такая худенькая, потому что больная… Несчастная…
«Довольно плакать, Муся, пойдем лучше со мной в дамскую и попросите y m-lle Linde прощения, она теперь там. Идем, я сама вас сведу».
Евгения Васильевна взяла меня за плечи и повела. Я все еще не могла успокоиться, в горле что-то давило, и я едва пробормотала:
«Никогда… Никогда… Простите»…
M-lle Linde улыбнулась, и такое y неё доброе личико стало в эту минуту.
«Не плачьте, маленькая, я не сержусь и верю, что этого больше никогда не случится».
Она сказала «слючится», но теперь это вышло ужасно мило. И почему мне раньше не нравилось? Странно.
В моем дневнике красуется одиннадцать за поведение и замечание, в котором расписано, за что оно поставлено. Если вы думаете, что мне приятно было хвастаться этим перед мамочкой, то вы ошибаетесь. Пришлось все рассказать, самую сущую-пресущую правду. Мамочка внимательно выслушала и говорит.
«Я, Муся, не хочу упрекать тебя, потому знаю, что ты раскаиваешься и самой тебе грустно и тяжело. Видишь, как, не думая, можно иногда больно сделать. Сердечко-то ведь y тебя доброе, я знаю, голова вот только сквозная, отсюда и беды наши происходят. Смотри же будь, деточка, осторожна».
Господи, какая я счастливая, что y меня такая славная мамуся! Все-то она знает, все понимает, иногда прямо-таки точно подслушивает мои мысли. Если б можно было выбрать себе маму или заказать, уже наверно кроме своей другой бы я не взяла!
Подарок. - У Снежиных.
Встала я в воскресенье, выхожу в столовую - где мамочка? Тю-тю. Папа? - тоже. Оказывается, накануне вечером, когда я уже спала, пришла телеграмма от тети Лидуши, что она на следующее утро приезжает, вот папочка с мамочкой и укатили на вокзал встречать их.
Собственно говоря, я нахожу, что мамуся моя немного того… сплоховала, - могла бы и меня с собой на вокзал взять. Но когда я взглянула в окно, то поняла: сыпалась какая-то гадость, не то снег, не то дождь, a на заграничный вокзал путь ведь не близкий, да и горло y меня вчера вечером немного побаливало.
Только я успела все это подумать, еще даже и молоко не допила, звонок - папа с мамой вернулись, но только вдвоем. Оказывается, тетя Лидуша с мужем проехала прямо в свою новую квартиру, они отдохнут там, помоются, распакуются («да-да, непременно пусть распакуются,» - подумала я, а мамуся при этом слове лукаво взглянула в мою сторону), a часа в два они придут к нам и останутся обедать.
Я страшно рада видеть тетю Лидушу, я ее очень люблю, новоиспеченного дядюшку тоже, но и «распаковка» их меня до смерти интересует. Может это нехорошо, но сами виноваты, - зачем столько времени мучили меня? Мамуся знает, но не хочет даже сказать - большое или маленькое, говорит, что иначе я сразу отгадаю.
За завтраком явилась Люба, которую m-me Снежина прислала просить, чтобы меня к ним вечером отпустили; торжества y них там никакого нет, просто зовут поиграть и поболтать вместе.
Я страшно обрадовалась. Прошлый раз ведь я даже ничего толком не разглядела, как и что y них в квартире, a обыкновенно все сразу замечу, недаром же меня дядя Коля «глазастой» называет, но в тот день y меня с перепуга все мысли наизнанку вывернулись.
После завтрака меня засадили за уроки. Вот это было единственное темное пятнышко за весь день. Хорошо еще, что уроки то все легкие, и в ту минуту, как в прихожей раздался звонок, я кончила переписывать французскую диктовку.
Я живо бросила перо, да с размаху на тетрадку - ляп! Сидит клякса, да какая страшенная! Счастье, что на обертке, a то бы пришлось страницу вырывать и переписывать, нельзя же Надежде Аркадьевне диктовку с черными бородавками подать; «Краснокожке» - куда ни шло, a ей совестно.
Придет Володя, попрошу завернуть в чистую бумагу.
Лечу в прихожую. A Ральф сумасшедший, скачет, a Ральф беснуется. Вот глупый пес! Впрочем, правда, ведь он их первый раз видит; хоть это и Леонид Георгиевич мне его подарил, но ведь он тогда еще совсем маленький был, немудрено и забыть.
Бросилась я на шею к тете, потом и её мужа расцеловала, уж очень я рада была их видеть.
Тетя Лидуша розовая, нарядная, веселая.
Не успели мы в гостиную войти, как она и говорит:
«Ну, Муся, не хочу тебя, бедную девчурку, дольше мучить, небось сгораешь от любопытства узнать, что для тебя из-за границы приехало?»
A я так была рада их видеть, что в ту минуту даже и думать об этом забыла, но только в ту минуту, a как сказали, сейчас же и вспомнила.
Но пакета с ними никакого нет. Что бы это значило?
«А по моему, Лидуша, лучше ей, «этого» не давать, припрятать до Рождества… Я боюсь, вдруг «это» ей не понравится, она теперь уж не прежняя Муся - гимназистка, a их ведь ничем не удивишь. Видишь, она даже нисколько и не интересуется» - дразнит противный Леонид Георгиевич.