«Уважаимый Дед мороз приниси мне пожалуйста сани для моих кукол я тибе аткрою Маша».
Меня сначала больше всего удивило, что она правильно написала слово «пожалуйста». Но я сразу выяснил у нее, что это слово ее специально учили писать и в детском саду, и няня.
Тогда меня больше всего удивило, что она назвала Деда Мороза «уважаемым».
– Я же тебе сказал, что он «дорогой», – сказал я. – Почему ты написала, что «уважаемый»?
– Потому что я его уважаю, – ответила Маша. Ваня подошел к нам и посмотрел, что тут у нас происходит.
– Я тоже хочу написать Деду Морозу, – как-то глухо сказал он.
Я хотел спросить, умеет ли он писать, но потом понял, что не должен этого делать.
– Ну давай, – говорю. – Что ты, кстати, хочешь у него попросить?
– Сначала напиши, что он «уважаемый»! – крикнула Маша. – А то он не даст!
– Хорошо, – кивнул мой четырехлетний мальчик, взял в руки бумагу, фломастер, задумался и вздохнул.
Я понял, что он, конечно, не знает, как пишется слово «уважаемый». До сих пор Ваня мог написать только четыре слова (зато каких): «мама», «папа», «Ваня», «Маша».
Я посмотрел на него и с жалостью подумал, что это тупик. Нет, чувство, которое я сейчас испытывал к нему, было даже выше жалости. Это была тоска.
– Папа, – спросил меня Ваня, – кстати, как пишется буква «у»?
Ключевым здесь было слово «кстати». Я показал.
– А как пишется буква «вэ»? – поинтересовался Ваня.
– Ваня, – неприятно поразилась Маша, – я не спросила у папы даже, как пишется буква «жэ»!
Ваня даже не обратил на нее внимания. Он перерисовывал букву «вэ». Он, наверное, понимал, что может заставить написать меня так все слово. Но он хотел сам написать это письмо.
К концу этого слова он очень устал. Он раскраснелся. Кончики пальцев, когда он выводил буквы, белели от напряжения. Но он дописал это слово. Дальше надо было писать «Дед Мороз».
– Все, больше не могу, – признался Ваня.
– Ну ладно, в следующий раз допишем, – сказал я. – Вам все равно надо спать.
– Нет, сейчас! – прошептал Ваня. Надо было что-то делать.
– Ну ладно, – сказал я. – Поставь здесь восклицательный знак. Дед Мороз поймет. Главное, что ясно: вы с Машей его уважаете.
Я посмотрел на то, что у нас получилось: «Уважаемый!»
Так к человеку в темном переулке обращаются хулиганы, прежде чем избить его до полусмерти.
– Ну вот и хорошо! – бодро сказал я. – А теперь – спать!
– Папа, – сказал Ваня, – а как же он узнает, что мне подарить?
Я содрогнулся, представив себе, что мы все-таки вынуждены будем это сейчас писать.
– Так… – сказал Ваня.
И через несколько секунд он нарисовал рядом с этим словом домик.
– И что? – спросил я. – Ты что, хочешь, чтобы он подарил тебе домик?
– Ну да, – сказал Ваня. – Конечно. Он мне очень нужен.
И он искоса посмотрел на Машу. Я понял, для чего он ему нужен. Ему необходимо время от времени побыть одному.
– А, ну ладно, – сказал я, не веря, что все так счастливо закончилось. – Я думаю, Дед Мороз поймет. Теперь будете спать?
Они заснули все-таки позже, чем я. Я-то, выкрутившись из всех сложностей этого вечера, заснул сразу и с большим облегчением.
И только утром я подумал о том, что самая глобальная сложность только появилась в моей жизни.
Я подумал о том, что это за домик должен принести Ване Дед Мороз.
Я не знаю, я не понимаю, почему они, которые встают в половине восьмого утра, не хотят засыпать в час ночи. Я вообще-то не укладываю их, поэтому я уверен, что если делать это как надо, то в 10 вечера они будут спать мертвым сном. У них просто не будет другого выхода.
А так я слышу, как их мама говорит им:
– Так, выключаем свет, подставляйте ладошки, сейчас придет Оле-Лукойе, положит вам в ладошки сон, и вы уснете.
Лично я бы сразу нашел что ответить. Можно, например, сказать, что Оле-Лукойе промахнулся и положил сон мимо ладошек. Или можно сказать, что щель между ладошек была слишком широкой и сон проскользнул в нее так же быстро, как капелька соленой воды скользит иногда по щеке. Можно еще что-нибудь придумать, чтобы побороть врага его же оружием и не спать, когда не хочется.
А можно сделать так, как поступил Ваня.
– Мама, – сказал он, – ты каждый вечер рассказываешь одно и то же. Придумай еще что-нибудь.
Этого было достаточно, чтобы Алена хлопнула дверью – причем у них перед носом, так как оба тут же, конечно, вскочили.
Но главное вот что: человек, который намерен уложить детей спать, и правда становится их врагом. У меня тоже был случай убедиться в этом, и не один. Я ведь видел эти беспомощные попытки уложить детей, заканчивающиеся успехом, который только с большой натяжкой можно назвать безоговорочным: они падали в кровать, только когда у них полностью заканчивались силы. Причем только они сами в состоянии измотать друг друга.
Так вот, я наконец решил показать класс. На прошлой неделе я застал Ваню развалившимся на ступеньке лестницы. Ему уже давно маловато этой ступеньки, но все-таки если постараться, то можно, поджав ноги, лечь на пути отца.
И он, конечно, прикрыл глаза.
– Иван, – сказал я, – ты знаешь, что ты должен делать.
Глаза-то он открыл. Ему очень не понравилось, что я назвал его Иваном. Но на войне как на войне.
– Я не пойду спать, – твердо сказал он.
– Не пойдешь? – переспросил я. – А я думаю, что пойдешь. Я сейчас посчитаю до трех, и ты пойдешь. Я начинаю считать.
Я не представлял, что я буду делать, если я досчитаю до трех, а он не пойдет. Я бы, наверное, что-то придумал. Но мне бы очень не хотелось.
Но он встал еще на счете «два». На счете «три» он лежал в кровати. Было тихо. Маша, кажется, заснула еще раньше.
Я осторожно спустился вниз и с облегчением занялся каким-то неотложным делом, которое откладывал уже пару месяцев. Эта легкая победа даже как-то обескуражила меня. С другой стороны, я еще раз убедился, что детей нужно и, главное, можно очень рано укладывать спать.
Прошло часа два. Потом еле слышно скрипнула ступенька. Кто-то сделал пару неуверенных шагов по лестнице и замер. Я подумал, что все это мне показалось, потому что еще минут десять после этого снова была полная тишина. Потом я снова услышал какой-то интершум. Я поглядел на лестницу. Вроде никого.
И в этот момент я услышал этот громкий, на пределе возможного страдальческий голос:
– Ты испортил мне все утро!
Ваня выкрикнул туда, вниз, всю свою боль, не пожелав снизойти до меня, ибо на лестнице в зоне моей видимости не показались даже его ноги.
Почему-то именно все утро я ему испортил. Он, наверное, все эти два часа думал, что мне сказать. Может быть, он сначала хотел сказать, что я испортил ему всю жизнь, но потом посчитал до десяти (он это уже умеет) и успокоился.
Потом мне стало понятно, что он хотел остаться человеком после акта насилия, совершенного по отношению к нему. И он не уронил своего достоинства после того, что сказал. Он просто гордо удалился к себе в спальню, забрался на второй этаж своих нар (на первом по-прежнему спала хорошая девочка Маша) и мгновенно уснул беспробудным сном человека, сделавшего в этот вечер свое дело.
На следующий вечер все повторилось. Да, по-прежнему все понимали: это война. И Ваня, придя из детского сада, занялся строительством баррикад. Он стащил со второго яруса своей кровати два толстых матраса длиной метр восемьдесят (и я до сих пор не понимаю, как это ему удалось) и сложил их друг на друга в ванной комнате, между душевой кабиной и умывальником. Туда же он перетащил две подушки и перестелил белье. Все это он сделал за те пять минут, пока уходила няня и приходила Алена. Он ждал этой паузы весь день. Он все рассчитал.
Алена не смогла ничего сделать. Он встал на входе в ванную комнату грудью. У двери лежал меч. Еще два меча и один пистолет лежали прямо на одеяле. Не нужно и говорить, что еще один пистолет был у него в руке. И это была не пустая угроза: пистолет был водяной.
Алена отступила. Она была так потрясена, что ничего не сказала ему. Все это она сказала мне. Я не поверил. Я поднялся и увидел все своими глазами. Ваня стоял с перекошенным лицом с пистолетом в руках и готовился нагнуться, чтобы в любую секунду подхватить меч.
Но это ему не потребовалось. Я, тоже потеряв дар речи, спустился, чтобы обдумать план действий.
Ну, у меня было не так много вариантов. Можно было сказать, что если он не ляжет спать, то они не пойдут завтра на каток на Красной площади встречаться с Дедом Морозом, который будет раздавать новогодние подарки. Но это было бы слишком жестоко. Кроме того, это могла услышать Маша, которая полюбила этот каток всей своей беззащитной детской душою даже больше, чем рол-лердром в одном городке на краю Московской области. Она ходит на этот каток по три раза в неделю, знает в лицо всех инструкторов, занимающихся в центре катка такими же, как она, беспомощными детьми… И эти инструкторы, впрочем, ей уже почти и не нужны, потому что они уже научили ее, на мой взгляд, здорово кататься и без их помощи… И вот если она бы услышала, что из-за Вани может сорваться завтрашнее ледовое представление на Красной площади… Нет, об этом лучше бы даже и не думать. Мир еще не знал такого оголтелого отношения к детям. Меня можно было бы судить за преступление против человечности, и я бы, надеюсь, отказался от адвоката и не стал бы защищать себя сам.
Обо всем этом я думал, размышляя, как достать Ваню из ванной.
Ну, я придумал. Я взял Ваню на руки, перенес его в спальню и положил к Маше. Все произошло слишком быстро. Он не успел сделать ни одного выстрела.
– Кто встанет, тот будет иметь дело со мной, – сказал я и вышел.
Я думал, он заплачет. Но он промолчал. Это мне очень не понравилось. Минут через десять я поднялся, чтобы проверить, как там. Очень неспокойно было у меня на душе. Впрочем, я понимал, что в этой квартире страдают сейчас все, кто не спит, в том числе Алена.