И вот это все я рассказываю Маше. Она внимательно слушает. Мне даже кажется, она так внимательно меня никогда не слушала. И она говорит мне:
– Папа, я же тоже его любила.
– Как? – Я что-то не понял.
– Да, – пожимает плечами Маша, – любила. И призналась ему в этом. А он засмеялся.
– А-а-а, – холодею я, – так это была месть.
– Никакая не месть, – поджимает она плечами. – А что такое месть?
Хорошо, что она это спросила. Я на секунду прихожу в себя, мне даже стыдно, потому что я слишком что-то увлекся и совершенно забыл, что передо мной семилетний, вернее, почти семилетний ребенок.
– Я ему еще кое-что сказала, – добавляет Маша.
Я успеваю подумать о том, что своим рассказом про Варю Сварцевич я, кажется, все-таки сильно потряс ее недетское воображение и прорыв в искренность все-таки случился, иначе она бы всего этого мне не рассказала.
– И что ты ему сказала?
– Что я Павлика люблю.
– Ты на самом деле его любишь? – сразу забываю я обо всем остальном.
– Ну да.
– И давно?
– Ну, не очень.
Точно она сказать не сможет, потому что еще не научилась говорить о времени в часах и днях.
– А за что? Илья мне, честно говоря, гораздо больше нравится.
– Папа, это я Павлика люблю, а не ты, – смеется она.
– И за что?
– А мы вместе с ним на продленку ходим. А Илью раньше забирают.
– Маша, ты сильно упала, когда он тебе подножку поставил?
– Больно было, – подтверждает Маша.
И вот утром мы заходим с ней в школу, и я сразу вижу Илью. А он видит Машу, подходит к ней и тихо просит у нее прощения и что-то дарит ей, что-то в коробочке, я потом все забываю спросить, что же это такое он ей подарил. Я вижу, что он ужасно стесняется, и совершенно не потому, что видит, например, меня, или потому, что рядом стоит его мама. Он стесняется так, потому что рядом стоит Маша.
И, в общем, у меня комок-то в горле застревает.
Чего не скажешь о Маше. Она кивает и начинает кого-то искать глазами. Я с ужасом думаю, что Павлика. Я в самом деле думаю об этом с ужасом.
Но она так никого и не находит. Может, она от смущения кого-то искала глазами, я не знаю.
А вечером она звонит и кричит, что она выиграла первое место. Я тоже что-то кричу, и тоже, в общем, от счастья. Потому что она сначала победила в школьном конкурсе исследовательских работ с работой «Есть ли у куклы сердце?», а теперь и в конкурсе Северо-Западного округа Москвы. И это была абсолютная победа, потому что выше только горы и только выставка работ победителей.
Я по-честному совершенно счастлив, и не только потому, что горжусь своей последней, как всегда, фразой в этой работе: «Отдать свое сердце можно только тому, в кого вложил свою душу».
Я счастлив по одной-единственной причине: чтоб я так жил!
«У меня будут очки!»
Маша и Ваня поехали маленько передохнуть. Но там, где должно быть очень тепло, сейчас очень холодно. Там идет дождь.
Я думал, дети будут страдать. Но Маша увидела кроссовки на колесиках и счастлива уже второй день. На мокрой дороге они лучше скользят. И меня беспокоит сейчас только одно – носит ли Ваня очки. И делает ли он упражнения для глаз.
На шестом году его жизни оказалось, что он плохо видит. До этого ему проверяли глаза, и никаких тревожных сигналов не было. К тому же Ваня никогда не щурился. Никогда он не жаловался на то, что черепашки ниндзя мельтешат на экране так, что невозможно за ними уследить.
Но вот все-таки выяснилось, что он многого не замечал. При этом он прекрасно видел все то, что хотел.
То есть его устраивал тот мир, на который он глядел своими глазами. И я только потом понял, почему мальчик ни на что не жаловался. Он просто не понимал, что может быть по-другому. Он думал, что этот размытый мир и есть норма. Он не знал, что у мира на самом деле более резкие и жесткие очертания.
В этом смысле Ваня с рождения смотрел на мир сквозь розовые очки. И теперь ему понадобились обычные.
А у меня разрывалось сердце, когда в полутемном кабинете у детского офтальмолога он, прикрыв один глаз, старательно шептал:
– Елка… Птица… Грибок…
– Ваня! – говорила врач и обводила указкой. – Посмотри внимательно! Это разве грибок?
– Э-э-э… – он смотрел на таблицу с таким перекошенным лицом, он так сжимал пальцы, что я даже в темноте видел, как они белели. – Мотоцикл.
– Ваня! – сердилась врач. – Ну какой же мотоцикл! Смотри внимательнее!
Ей очень не хотелось переходить с ним на следующую строку, на ту, которая крупнее, ведь это означало минус еще одну, что ли, единицу. И ей казалось, что он может, может же разглядеть, что там такое нарисовано, надо ему только постараться. Наверное, такие случаи в ее практике уже были.
– Велосипед! – произносил Ваня с таким огромным облегчением, с такой радостью узнавания в голосе, что только человек с каменным сердцем мог в ответ на это сказать:
– Да разве это велосипед! Это же вишенка!
А я понимал, что он, конечно, ничего не может разглядеть и что пытается только угадать. Но у него не получалось. Ему просто не везло.
И уже решалось, какие линзы ему нужны, и уже ползла из принтера распечатка с результатами измерений, в которых главным был угол зрения. А я думал только о том, что с этого мгновения жизнь моего мальчика изменилась до неузнаваемости, как и его мир в ту секунду, когда ему примерили первые линзы.
Но Ваня все-таки не выглядел расстроенным. Мальчик сам объяснил мне, что он теперь будет похож на Гарри Поттера.
Больше всего я теперь боялся, как он в очках будет ходить в детский сад. Группа у них небольшая, но все-таки речь шла о детях, то есть о созданиях настолько безжалостных, что даже очерствевшее сердце врача могло показаться на этом фоне свежевыпеченной булкой.
И я даже не удивился, когда Маша по секрету сказала мне, что один мальчик в детском саду пытался стащить с Вани очки.
Ваня к этому времени уже даже, мне казалось, привык к ним. За пару дней до этого он закричал от радости, когда узнал, что ему сегодня привезут наконец-то новые очки.
– Маша! – кричал он. – У меня будут очки!
Он так радовался, наверное, не только потому, что это обстоятельство вносило большое оживление в его серые будни.
Нет, он и правда, по-моему, решил, что носить очки – это признак причастности к особой касте людей, отмеченных неким таинственным и многозначительным знаком. (Кстати, может, и правда так и есть?)
И он носил очки с гордостью. Я не верил, что все так получается, и клялся себе, что в день, когда ему исполнится 18, мы пойдем и сделаем ту самую операцию, про которую врач говорил, что она не только возможна, но и нетрудная к тому же. Просто раньше ее делать нельзя.
И вот теперь выяснилось, что кто-то пытался стащить с Вани очки и даже, кажется, все-таки назвал Ваню очкариком. В последнем Маша не была уверена, а Ваня, когда я пытался спрашивать, делался мрачен и отказывался говорить на эту тему.
Утром я отвез их в детский сад и школу, и Маша молча пальцем торжествующе показала мне этого мальчика. Я спросил его, правда ли, что он пытался стащить с Вани очки, и он тоже сделался мрачен и неразговорчив.
А потом я поговорил с его мамой. И выяснилось, что этот мальчик всю свою жизнь мечтает быть Гарри Поттером. Гарри Поттер – его кумир.
В жизни Вани Гарри Поттер тоже играет какую-то роль, но это, безусловно, роль второго плана. На первом – черепашки. И первый среди равных – Леонардо.
А для того мальчика нет человека важнее Гарри Поттера. И он, оказывается, давно умолял маму купить ему очки и дать поносить хотя бы один день.
И когда он пытался стащить с Вани очки, он делал это только потому, что страшно завидовал Ване.
И он продолжает завидовать.
И Ваня это понял.
И он не снимает их даже в дождь, который зарядил на этом острове, куда они прилетели, чтобы как-то наконец остановиться и подумать.
«Я и буду семеро козлят!»
Когда на курорте, куда ты приехал, чтобы каждый день купаться в океане, каждый день идет дождь, опускаются руки и начинается такая хандра, что кажется, что лучше бы ты никуда не ездил. И ты уже думаешь, что и в самом деле сидел бы ты лучше дома и уж болел бы лучше, что ли. Тогда люди бегали бы вокруг тебя, заботились бы о тебе, жалели бы тебя, а ты чувствовал бы себя маленьким мальчиком, которому не надо идти в школу, но надо пить отвратительные пилюли, которые все равно лучше школы.
Так думаешь ты, представляя себя на месте одной семилетней девочки, попавшей на курорт, где каждый день идет дождь. И оказываешься полным идиотом, потому что ты не понимаешь и все равно никогда не поймешь главного. Ты не понимаешь, что, когда лупит дождь, есть столько всего, чему можно отдать себя без остатка, что ни одна из мыслей, так, казалось бы, толково и доходчиво изложенных в начале этой истории, просто не успеет прийти тебе в голову.
Например, можно отдирать мокрые листья с деревьев и набрасывать их на кактусы. И рано или поздно твой сизифов труд увенчается успехом, и окружающие поймут, что на кактусах тоже могут расти листья, да еще так бурно, как они не растут ни на каких деревьях.
Потом, если повезет, тебя могут отвезти на вулкан. Он уже, конечно, не такой огнедышащий, как раньше, но все-таки еще ничего. И, может, повезет с экскурсоводом-водителем, как повезло Маше и Ване, у которых оказался экскурсоводом маляр Валера, который приехал сюда на несколько дней отдохнуть от своих малярных дел, да и остался тут навсегда экскурсоводом и считает именно это занятие своим истинным призванием. Он возит людей в индивидуальные туры на вулкан, а по дороге загадывает детям загадки.
Я, кстати, знаю загадку, которую он загадал Маше и Ване. Просто это очень старая загадка, которую я, кстати, не очень давно разгадал: про волка, козу и капусту на берегу реки. Как одной лодкой перевезти их всех на другой берег речки, чтобы коза не съела капусту, а волк – козу, а перевозить можно только по одному предмету, чтобы лодка не утонула. Так вот я-то знаю, а не скажу – мучайтесь вы теп