жавший и не оживлявший. Сколько раз все думали, что назавтра соберется гроза, но наступало завтра и послезавтра, а погода стояла все та же и никакой грозы не было. Все мучались от жары и духоты, и люди, и скот, но из всех страдавших в это время живых существ никто так не страдал и не мучился, как мистер Соулис. Он не мог ни спать, ни есть, как он сам говорил своему епархиальному начальству, и когда он не сидел над писанием своей книги, то бродил целыми часами по окрестностям, как человек, не находящий себе нигде покоя, тогда как все другие люди прятались по домам, укрываясь от зноя. Над «Висячим Шоу» перед Черным Холмом, где обыкновенно паслись стада, есть клочок земли, обнесенный каменной оградой с железными решетчатыми воротами. Как видно, в прежние времена это было кладбище Больвирийского прихода, освященное еще папистами, еще до того благословенного времени, когда над нашей страной и над всем нашим королевством занялся свет истинной веры. Как бы там ни было, только это старое кладбище было излюбленным местом пастора Соулиса; здесь он часто подолгу сидел и обдумывал свои проповеди и любовался открывавшимся отсюда видом. Местечко это было живописное, и вид с него был действительно очень красивый, — настоящая картина! Однажды взобрался мистер Соулис на Черный Холм и вышел на самое широкое его место; видит сперва двух, а там и четырех, а там и целых семь воронов, летающих и кружащихся над одним местом на старом кладбище. И летают они то легко и весело, то тяжело и грузно, словно им трудно махать крылами, и каркают все время без умолку, словно перекликаются друг с другом. Мистеру Соулису сразу стало ясно, что воронов встревожило что-нибудь необычайное; однако его нелегко было напугать, не трусливого он был десятка, наш пастор Соулис, а потому и пошел прямо к ограде посмотреть. И как вы думаете, что он там увидел? Видит, человек сидит, или, быть может, то был только с виду человек; сидит за оградой, на одной из могил, рослый, плечистый и черный, что сажа [1], словно он из чертова пекла вылез, и глаза у него такие странные, страшные. Мистер Соулис не раз слыхал рассказы о черных людях и много читал о них, но было что-то недоброе в этом черном человеке, которого он теперь видел перед собой, и как ни было ему жарко, а все же его пробрала дрожь до самого мозга костей, но мистер Соулис был человек смелый и заговорил с черным: «Вы, вероятно, чужой здесь, мой друг?» — спросил он его. Но черный ничего не ответил, а только вскочил на ноги и побежал к противоположной стене ограды и все оглядывался на пастора; а тот стоял на прежнем месте и тоже все смотрел на черного до тех пор, пока тот в одну минуту не перескочил через ограду и не стал спускаться бегом вниз с холма, прямо к чаще деревьев, росших неподалеку от Черного Холма. Мистер Соулис, сам не зная зачем, побежал за ним, но был слишком утомлен и обессилен и жарой, и своей прогулкой по этой жаре, и истомлен тяжелой душной погодой, и как он ни бежал, а угнаться за черным не мог; чернокожий только мелькнул между березами и спустился вниз по скату холма; и затем пастор опять увидел его, как он большими прыжками перебирался через реку Дьюль вброд, прямо по направлению к пасторскому дому.
Мистер Соулис, конечно, не остался доволен тем, что эта безобразная черная образина так бесцеремонно направляется в его дом, и он пустился бежать пуще прежнего. Минуту спустя и он перебрался через речку вброд, пробежал по дорожке, но никакого черного нигде не было видно. Тогда он вышел на большую дорогу, посмотрел и в ту, и в другую сторону, — нигде никого! Он обошел весь сад, но и в саду не было чернокожего; тогда несколько встревоженный и напуганный, что было вполне естественно, он взялся за щеколду своих дверей и вошел в дом. Здесь на самом пороге его глазам предстала Джанет Мак-Клоур со скрученной шеей и как будто не особенно довольная тем, что видит его. А после он вспомнил, что когда он в этот раз взглянул на нее, он почувствовал ту же холодную смертельную дрожь, какую испытал только что там, наверху, у кладбищенской ограды при виде черного человека.
— Джанет, — спросил он, — не видали ли вы здесь черного человека?
— Черного человека? — переспросила она. — Что вы, Бог с вами! Ну, разумный ли вы человек после этого, а еще пастор! Да во всем Больвири нет ни одного черного человека.
Ну, конечно, она говорила не так ясно и чисто, как все люди, а так шамкала и слюнявила, как деревенская лошаденка, когда она жует овес.
— Ну, Джанет, — сказал мистер Соулис, — если здесь не было черного человека, то, значит, я говорил с самим чертом!
И с этими словами пастор опустился на стул как подкошенный и трясло его как в лихорадке, так, что зубы у него стучали.
— Стыдно вам говорить вздор! А еще пастор! — пробормотала или прошамкала она и принесла ему глоточек водки, которую она всегда имела у себя в запасе.
Мистер Соулис выпил водку и пошел в свою комнату, где и засел за свои книги. То была длинная, довольно темная комната, страшно холодная зимой и даже в самый разгар лета довольно сырая и прохладная, вследствие того, что дом стоял над самой водой, да и вся местность здесь во всей округе сырая и болотистая. Сел это он к своему столу и стал думать обо всем, что с ним было с тех самых пор, как он поселился здесь, в Больвири, а также и в то время, когда он еще жил дома, когда был еще мальчиком и бегал по горам и купался в ручьях, а черный человек нет-нет да и предстанет вдруг перед ним среди этих приятных воспоминаний; ворвется ни с того, ни с сего в его мысли, как прилив крови. И чем больше он старался думать о другом, тем больше он все думал о черномазом. Он пытался молиться, но слова молитвы вылетали у него из головы, и он никак не мог их припомнить; тогда он принимался писать свою книгу, но и из этого тоже ничего не выходило. Были минуты, когда ему начинало казаться, что черный человек сидит где-то в нем самом, но в другие минуты он приходил в себя и рассуждал как добрый христианин, и тогда ему казалось, что нигде ничего нет, и даже не помнил ничего из того, что было с ним всего минуту назад.
Напоследок он встал, подошел к окну и стал смотреть на воду реки Дьюль. Деревья у берега растут густо, а река-то бежит глубоко внизу под горкой и кажется в этом месте перед домом совсем черной; а у реки стояла Джанет и полоскала свое тряпье, подоткнув подол своей юбки высоко, чтобы не обмочить его. Она стояла спиной к дому и к пастору, а тот со своей стороны едва сознавал, на что он смотрит. Но вот она обернулась, и он увидел ее лицо. И при этом у него опять дрожь пробежала по всему телу, как уже дважды раньше того в этот самый день. И вдруг ему пришло в голову, что люди говорят, что Джанет давно умерла, а что это существо просто оборотень, принявший ее вид и вселившийся в ее тело. Тут он отступил немножко от окна и стал пристально разглядывать ее. Смотрит он и видит, что она топчется там у воды, полощет, нагнувшись, свое белье и что-то каркает про себя… И, прости Господи, какое у нее было страшное лицо! А она пела все громче и громче, но ни один рожденный от женщины человек не мог бы сказать вам слов ее песни; а она нет-нет, да и скосит глаза в сторону, книзу, хотя и смотреть-то там ей было нечего. Дрожь опять пробежала по всему телу пастора Соулиса, и он почувствовал, что озноб пробрал его до самых костей. Это, видите ли вы, было божеское предостережение ему, но мистер Соулис стал даже корить себя за такие мысли; он упрекал себя в том, что так дурно подумал о бедной женщине, которую и без того постигло такое тяжелое несчастье, и у которой не было в целом мире ни близких, ни родных, ни друзей кроме одного его. И он стал молиться за нее и за себя, а потом пошел и испил холодной водицы и как будто несколько успокоился; есть он не хотел, потому что при виде мяса его начинало тошнить. Напившись воды, он добрался впотьмах до своей спальни и лег в свою холодную, неуютную, ничем не завешенную постель.
Эту ночь никто в Больвири никогда не забудет! Это было в ночь на семнадцатое августа 1712 года. День перед тем, как я уже говорил раньше, был жаркий, томительный, но ночь была еще жарче, еще душнее; было так жарко и так душно, как еще никогда не бывало. Солнце зашло среди темных, почти черных туч, не предвещавших ничего доброго, а потому темень была такая, как на дне глубокого колодца. На небе не было видно ни единой звездочки; в воздухе не чувствовалось ни малейшего дуновения ветерка; собственной своей ладони у себя перед носом не было видно! Даже старые люди посбрасывали с себя свои одеяла и покрывала и лежали на своих кроватях в полной наготе, задыхаясь от жары и духоты, потому что даже в домах дышать было нечем. Ну, а со всеми теми мыслями, какие бродили в эту ночь в голове мистера Соулиса, конечно, едва ли можно было заснуть, хотя бы только на минуту. Он, как говорится, глаз сомкнуть не мог, а лежал да ворочался с боку на бок, и хотя постель у него была хорошая, прохладная, она жгла его как огонь, жгла до самых костей. И когда он минутами задремывал, а затем снова пробуждался, томясь все время между сном и дремотой, он считал часы долгой ночи и слушал заунывный вой собаки где-то на болоте, и думал, что она воет точно по покойнику.
Временами ему казалось, что он слышит, как какие-то чудища возятся на своем логовище, а временами он видел у себя перед глазами бесчисленные гнилушки, светящиеся как светляки повсюду в его комнате. Принимая все это в соображение, пастор Соулис решил, что он, вероятно, болен.
И он был действительно болен; как ни мало верил он в болезнь, как ни мало желал он ее, все же он был болен. Однако мало-помалу у него как будто стало проясняться в голове; он сел у себя на кровати, в рубашке, как был, и спустил ноги на пол, хотел встать, пройтись, но вдруг задумался о черном и о Джанет, и затем, сам он не зная как и почему, — потому ли, что у него ноги озябли, или по другой какой причине, только ему вдруг пришло в голову, что между этими двумя есть какая-то связь, что между ними есть что-то общее, и что каждый из них, или оба они оборотни!