И тем более не пустяк обмен самосвала на светлячка. Обмен вещи на кусочек живой жизни и красоты — это великий обмен! Да еще с гениально простым и логичным обоснованием: «Ведь он живой! И светится!..»
И наконец, рассказ «Заколдованная буква». Да разве тут дело в букве, в том, как произносится слово «шишки»! Это же захватывающе острая психологическая схватка с изящным комическим финалом, где «победитель» сам себя дисквалифицирует в глазах читателей.
…Все началось с того, что Аленка сказала:
«Смотрите, а на елке сыски висят.
Сыски! Это она неправильно сказала! Мы с Мишкой так и покатились».
Ребята не просто смеются — они стараются непременно пересмеять друг друга, придумывая для этого самые разные уловки. Как вдруг выясняется, что Мишка сам неправильно произносит это слово — «хыхки»… Теперь уже Аленка с Дениской смеются над Мишкой. Но Денискина позиция «выгодней»: он-то считает, что он один произносит это слово правильно. И тогда наступает последний и решающий сюжетный поворот: «Глядя на них, я так хохотал, что даже проголодался. Я шел домой и все время думал: чего они так спорили, раз оба не правы? Ведь это очень простое слово. Я остановился на лестнице и внятно сказал:
— Никакие не „сыски“. Никакие не „хыхки“, а коротко и ясно: „фыфки“!»
Рассказ так весело и непринужденно написан, что просто забываешь, сколь незначителен был повод для его появления. Легковесность его оказалась мнимой.
Вылитый Кощей!
Есть какое-то обаяние в том, что Денискины родители — даже папа, о котором уже сказано столько добрых слов, — люди не идеальные, над ними тоже можно смеяться. Например, в ощипывании курицы папа проявляет ничуть не больше умения, чем сын, на этом и строится сюжет уморительно смешного рассказа «Куриный бульон». А маму Дениска осмеивает еще более едко в рассказе «…Бы», представив, что было бы, если бы дети были «во всех делах главные, и взрослые должны были бы их во всем, во всем слушаться… Например, вот мама сидела бы за обедом, а я бы ей сказал:
— Ты почему это завела моду без хлеба есть? Вот еще новости! Ты погляди на себя в зеркало, на кого ты похожа? Вылитый кощей! Ешь сейчас же, тебе говорят!
И она бы стала есть, опустив голову, а я бы только подавал команду:
— Быстрее! Не держи за щекой! Опять задумалась? Все решаешь мировые проблемы? Жуй как следует! И не раскачивайся на стуле!»
Дениска долго еще фантазирует в таком роде, а потом приходит мама, «самая настоящая, живая», и уже не в своем воображении, а наяву он слышит:
«— Ты еще сидишь? Ешь сейчас же, посмотри, на кого ты похож? Вылитый кощей!»
Как говорится, комментарии излишни…
Землетрясение от смеха
Мы видим, что юмор рассказа «…Бы» основан на перевертыше, но в конце его весьма эффектно вступает в действие и «юмор повторения», знакомый нам по произведениям Н. Носова. Причем в данном случае повторяющиеся фразы смешны уже в самом начале; неудивительно, что комический эффект от их повторения оказывается сильнее, чем в рассмотренной нами в свое время сцене из «Вити Малеева».
Но самый замечательный образец «юмора повторения» у Драгунского можно встретить в рассказе «Где это видано, где это слыхано…», когда один и тот же сатирический куплет Мишка безо всякой надобности повторяет дважды, а потом еще и Дениска, пытаясь исправить ошибку друга, неожиданно для себя самого запевает тот же куплет снова… (Выступавшие на сцене знают, что подобные казусы случаются иной раз не только с детьми…)
Причем наблюдательный Дениска отмечает всякий раз и реакцию слушателей: при первом повторении было тихо — ребята простили Мишке невольную ошибку; при втором на Мишку рассердился его партнер («Мне ужасно захотелось стукнуть его по затылку чем-нибудь тяжелым»); при третьем «все в зале прямо завизжали от смеха», а при четвертом «было похоже на землетрясение… а вокруг все просто падали от смеха — и няни, и учителя, все, все…»
«Я хорошо пою, громко!»
«Юмор повторения» лежит и в основе приема, который можно назвать переносом комической ситуации. Такое нередко бывает в жизни: рассказали нам какой-то смешной случай — мы посмеялись; а потом стоит напомнить о какой-то подробности, с этим случаем связанной, и мы уже смеемся, потому что по этой подробности мысленно восстанавливаем всю комическую сценку.
Вот, скажем, Дениска самого высокого мнения о своих вокальных способностях, потому что он искренне считает: в пении самое главное — громкость. В рассказе «Слава Ивана Козловского» это приводит к публичному конфузу для Дениски: Борис Сергеевич играл одно, а Дениска, хотя и очень громко, «пел немножко по-другому…» Сам он, однако, не замечает этого конфуза и вполне искренне недоумевает, почему при таком громком пении получил только тройку… Но мы-то, читатели, прекрасно заметили и запомнили это, и всякий раз, когда Дениска с гордостью начинает говорить о своем пении («Я хорошо пою, громко!»), мы тут же начинаем смеяться.
Вот и в рассказе «Где это видано, где это слыхано…», когда Борис Сергеевич замечает, что «Дениска поет не очень-то верно», сам Дениска тут же возражает: «Зато громко». И мы, конечно, смеемся…
Скандал в благородном семействе
Но главная пружина комического в «Денискиных рассказах» кроется в разнице восприятия одних и тех же событий ребенком-рассказчиком (Дениской) и читателями. И чем эта разница резче, тем ярче комический эффект, возникающий в процессе его рассказа. Не понимая смысла ситуации, Дениска смеется часто не над тем, над чем бы следовало смеяться, или, напротив, смеется там, где делать этого вовсе не следовало. Примечателен в этом смысле рассказ «Гусиное горло», где — единственный раз во всей книге! — разгорается ссора между Денискиными родителями.
В этом рассказе Дениска собирается к Мишке на день рождения, готовя ему «царский подарок» — гусиное горло; а пока собирается, мама дает ему указания, как вести себя за столом, причем слегка задевает и папу: оказывается, он по этой части тоже небезупречен…
И вдруг папа высказывает давнюю обиду:
«— А как ты думаешь, Дениска, — папа взял меня за плечо и повернул к себе, — как ты думаешь, — он даже повысил голос, — если у тебя собрались гости и вдруг один надумал уходить? Как ты думаешь, должна хозяйка дома провожать его до дверей и стоять с ним в коридоре чуть не двадцать минут?»
Мама это услышала и попыталась снова перевести разговор в сферу правил вежливости:
«— Если я его проводила, значит, так было нужно. Чем больше внимания гостям, тем, безусловно, лучше.
Тут папа рассмеялся. Как из песни про блоху:
— Ха-ха-ха-ха-ха! Ха-хаха-ха-ха! А я думаю, что он не сдохнет, если она не проводит его! Ха-хаха-ха-ха!
Папа вдруг взъерошил волосы и стал ходить туда-сюда по комнате, как лев по клетке. И глаза у него все время вращались, теперь он смеялся с каким-то рывком: Ха-ха! Ррр!!! Ха-ха! Рр! Глядя на него, я тоже расхохотался:
— Конечно, не сдохнет! Ха-ха-ха-ха-ха-ха!
Тут случилось чудо. Мама встала, взяла со стола чашку, вышла на середку комнаты и аккуратно бросила эту чашку об пол. Чашка разлетелась на тысячу кусочков. Я сказал:
— Ты что, мама? Ты это зачем?
А папа вскочил:
— Ничего, ничего. Это к счастью! Ну, давай, Дениска, собирайся. Иди к Мишке, а то опоздаешь! Нехорошо опаздывать на день рождения!»
Как вы догадываетесь, на сей раз нашего симпатичного рассказчика просто-напросто выставили за дверь. Родители не сочли для него полезным участие в такой сцене…
Люди с двумя ушами
Обратите внимание на слово «чудо», употребленное Дениской: мальчик явно впервые наблюдает такую сцену. Не ведая ни смысла ее, ни причин, Дениска описывает ее механически, чисто внешне: в неожиданных для него действиях родителей он не видит ни логики, ни связи.
Такого рода изображение действительности — в бессвязном, неосмысленном виде — называется остранением (от слова «странный»). Такое изображение почти всегда таит в себе нечто комическое, и потому приемом этим чаще всего пользуются юмористы. Хотя вообще-то остраненное изображение действительности можно встретить и у самых серьезных писателей, вплоть до Льва Толстого, который именно с помощью остранения передал ощущения юной Наташи Ростовой, впервые столкнувшейся с искусственным, условным миром оперной сцены: «…Справа и слева вышло много людей в черных мантиях. Люди стали махать руками, а в руках у них было что-то вроде кинжалов; потом прибежали еще какие-то люди и стали тащить прочь ту девицу, которая была прежде в белом, а теперь в голубом платье. Они не утащили ее сразу, а долго с ней пели, а потом уже ее утащили, и за кулисами ударили три раза во что-то железное, и все стали на колена и запели молитву». Сам по себе текст и здесь довольно комичен, однако используется он Толстым в целях отнюдь не увеселительных.
Не надо думать, что остранение применяется только в художественной прозе; приемом этим успешно пользуются и поэты. С особым искусством применял его замечательный советский поэт Даниил Хармс, причем не только в стихах, но и в своих, почти всегда шутливых, письмах. Охотно пользовался этим приемом и Гайдар, когда случалось ему писать письма малышам. «Я вчера ходил в лес, — сообщает он девочкам пяти и семи лет, дочерям писательницы А. Я. Трофимовой. — Медведя, волка и лисицу не видел, но зато видал на заборе живого воробья.
У нас здесь живут люди с двумя ушами. По ночам они ложатся спать, а днем их кормят сырыми яблоками, вареной картошкой и жареным мясом. Мыши здесь ночью не ходят, потому что все заперто…»
Что же касается Драгунского, то ему не раз приходится прибегать к остранению. И понятно, почему приходится: ведь главное в жизни его Дениски — это освоение мира, в котором мальчик то и дело открывает что-то новое, неизведанное. А новое с непривычки всегда выглядит странным. Прием здесь, таким образом, не самоцель — он вызван особенностями изображаемого героя.