— Не оглядываться! — раздался голос. — Стой. Молчи.
Снова заиграл оркестр — значит, кони уже пошли.
— Иди! Прямо к кургану!
Полицейский пошевелил кистями рук — эх, даже связать-то как следует не умеют! Вот если бы он им связал — тогда… Впрочем, это же хорошо: узел распускается… Ага! Косолапый пропал куда-то. Вот уже курган, сейчас руки будут свободны, ну, господи помилуй…
Длинноголовый одним усилием вырвал руки из пут и резко обернулся.
Перед ним стоял только один худощавый парень. В руке он держал пистолет.
— Прощайся с белым светом! — прошептал парень.
— А-а-а! — завопил полицейский и бросился бежать за курган, размахивая руками и крича во все горло.
…Цыгане-музыканты играли, по-прежнему не вынимая изо рта отчаянно дымящихся трубок, и над оркестром стоял столб дыма, словно это горел костер, в который насыпали серых листьев.
— Дамы и господа, минуточку внимания! — закричал распорядитель. — Начинаем скачки! В них вместе с нашими известными наездниками принимают участие и крестьяне! Ведь каждому известно, что в наших краях помещик и крестьянин — лучшие друзья! Пусть победит быстрейший!
Раздался пистолетный выстрел, и кони ринулись вперед. Вдали синел курган — половина дистанции.
Музыка заиграла, музыканты от волнения задымили еще сильнее.
Кони шли дружно, сбившись в кучу. Только вороной скакун, на котором сидел крестьянский паренек, отстал от всех шагов на двадцать.
Дамы кричали, размахивая зонтиками — словно их кавалеры и кони, скачущие в степи, могли слышать своих поклонниц.
— Мургул! Мургул!
— Ройбу, Ройбу!
— Сур! Вперед!
— Албу, Албу!
Неожиданное «а-а-ах» раздалось в публике. Все увидели, как из-за кургана навстречу всадникам выбежал полицейский. Он крутил руками, как мельница крыльями, рот его был разинут в истошном крике. Кони, идущие первыми, встали на дыбы. Один из всадников не удержался, свалился на землю. Полицейский заметался. Скакуны, идущие сзади, налетели на остановившихся, свернули в степь, закружили. Лишь скачущий последним парень на вороном жеребце ловко объехал кучу людей и лошадей, на хорошем аллюре обогнул курган. Вторую половину гонки — обратный путь — вороной жеребец начал первым. Лишь шагах в сорока за ним мчались пять-шесть всадников.
Судьба приза была решена: догнать паренька никто не мог.
Дамы и господа растерянно молчали, когда вороной жеребец первым пронесся мимо финишного флага.
Цыгане выколотили пепел из трубок, вновь наполнили их табаком и заиграли в честь победителя.
Два всадника приволокли виновника происшествия-полицейского.
— Как ты попал туда, болван? — спросил его лиловый от бешенства генерал Коростяну.
— Меня пытались расстрелять, но я совершил побег! — отрапортовал полицейский, прикладывая руку к воображаемому козырьку — фуражку он потерял возле кургана.
— Сумасшедший! — изрек генерал.
— Никак нет, ваше высокопревосходительство! — гаркнул полицейский. — Меня хотели расстрелять Пэкалэ и Тындалэ!
Генерал осовело поглядел на длинноголового полицейского, державшего руку у виска.
— Пока в полиции держат таких оболтусов, — гаркнул генерал, — у нас всегда будут беспорядки! Если этот олух останется на своей должности хоть минуту, я буду жаловаться губернатору.
— Не извольте беспокоиться, генерал, — заверил Коростяну сидящий рядом господин в штатском, — вы его больше не увидите, этого несчастного. И не только вы… — добавил господин многозначительно. — Он отсюда поедет прямо в мою больницу…
— Но я же… я же… я в полном уме и здравой памяти— завопил длинноголовый. — Я не хочу в сумасшедший дом!
Вечер спустился на степь.
Получив приз, давно уже ускакал в свое село Костикэ так и забывший в суматохе о том, что ему еще причитается поцелуй помещичьей дочки.
Трое старых актеров и Митикэ с Фэникэ сидели у цыгана в кузнице. Угасал горн, и отблески алых углей играли на потолке и стенах, как рябь на воде.
— Трудно стало работать — старость подходит, — сказал маленький старичок, который изображал солдата в сценке повешения Тындалэ.
— Нам, случается, публика кричит, — сказал второй актер, — вы не Пэкалэ, а дедушка Пэкалэ!
— Да, нехорошо получается, — поддакнул третий актер.
— Вот вы, молодые люди, — сказал маленький старичок, — вы же ловко сегодня исполнили сценку Пэкалэ и Тындалэ! А трюк с полицейским — это же прелесть! Это пугало принял ваш най, Митикэ, за пистолет! Вот уж воистину у страха глаза велики!
— Почему бы вам, братья, — молвил второй актер, — не становиться иногда Тындалэ и Пэкалэ? Вы же хотите помогать людям. Разве это не помощь?
— Подумаешь, — усмехнулся Фэникэ, — помощь! Тындалэ и Пэкалэ представлять! Вот если бы…
— А ты помнишь песню отца? — спросил Митикэ. — «Горе бежит от улыбки, беда приходит в обнимку со скукой»?
— Разве улыбка — плохой подарок? — подхватил маленький старичок. — Этот подарок у вас примет любой человек — и стар и млад.
— И спасибо скажут, — убежденно произнес второй актер.
— Большое дело, — задумался Митикэ. — Нужно попробовать. Не знаю, выйдет ли.
— Отчего и не попробовать, — косясь на цыгана-кузнеца, который аппетитно хрустел кукурузным початком, сказал Фэникэ. — Только, я думаю, не получится… А так, пожалуй, на мамалыгу заработать можно. Ну, пора и поспать. Во сне есть не так сильно хочется.
— Кто это сказал, Фэникэ, — хитро взглянул на брата Митикэ, — что нужно «нести веселье людям»?
— Кто, кто… Мош Илие. Что ж, я не помню?
— Вы знаете моша Илие? — заволновался маленький старичок. — Великого копача?
— Он был большим другом нашего отца и сейчас наш большой друг, — сказал гордо Митикэ.
— Да, — актер задумался. — Сегодня день был какой-то странный… Я забыл про моша Илие.
— Он здесь? — воскликнул Фэникэ.
Маленький старичок запыхтел самокруткой, посмотрел на своих друзей, словно ища у них поддержки, потом произнес грустно:
— Моша Илие вчера арестовали в Олте бужорском.
Братья вскочили на ноги, как по команде.
— Может… неправда это? — спросил Фэникэ. Актеры молчали. Цыган-кузнец пробасил:
— Приехал табор с той стороны… Говорят — забрала полиция моша Илие. Кричала полиция: «Смутьян; бунтарь!..» Говорят, в Бужор олтский повели.
— Смутьян? Бунтарь? — удивился Митикэ. — Это, значит, из тех, которых полиция по степи ловит и, в тюрьму сажает? Мош Илие человек серьезный, он этими пустяками — бунтами, смутами — не занимается/.
В кузнице стало тихо.
— Может, я неправ? — Митикэ всмотрелся в еле различимые лица актеров, кузнеца.
— Если идти всю ночь, — вслух начал рассуждать Фэникэ, — то в Бужоре будем…
— Что толку считать версты на пальцах! — сказал Митикэ. — Их нужно считать ногами! Идем выручать моша Илие из беды! Счастливо оставаться! Мы еще встретимся!
РАССКАЗ О ТОМ, КАК МОШУ ИЛИЕ ПРИШЛОСЬОТПРАВИТЬСЯ В ПУТЕШЕСТВИЕ
— Что может быть лучше правдивого слова?
— Два правдивых слова!
Старый копач давно уже почувствовал на себе «заботу» полиции. Время от времени среди гостей, приходивших к нему за советом, мош Илие замечал какую-нибудь фигуру или слишком молчаливую, или, наоборот, слишком говорливую, задающую странные, с подковыркой вопросы.
Рассердится иной раз мош Илие, скажет:
— Давать советы глупцу — все равно что измерять блоху. И то и другое без толку…
Староста тоже нет-нет да при встрече с копачом скажет вроде бы так просто:
— Трудные, беспокойные времена, мош Илие… То в одном имении бунтуют, то в другом. Какого-то смутьяна вот уже три недели поймать не могут. Охо-хо… Тот с хозяином в тяжбу вступил, этот красного петуха в имение пустил, третий воду мутит, побасенки сказывает.
Бродячий торговец-коробейник однажды ночью постучался в хату копача и сообщил о разговоре, который он случайно подслушал в доме полицейского: на большом подозрении у властей находится мош Илие, в смутьянах числится!
Сам мош Илие не придавал этому значения: всю жизнь свою он говорил правду, поступал по справедливости и никакого зла в этом не видел. Когда речь заходила о правдивом слове, то мош Илие обычно рассказывал одну из своих любимых сказок — про то, как помещик у батрака деньги отобрал.
— Все, о чем сказ, человече, поведу, так оно и было, а коли не было, не пошла бы гулять эта сказка по белу свету, — начинал, как обычно, копач. — Жил-поживал в наших краях богач. Чем больше богател, тем больше бедняков на себя работать заставлял. Не только барщину с них требовал, а даремщину — чтобы еще подарки ему приносили. И несли, конечно, кто что мог: птицу разную, брынзы круг, вина бочонок. Жадный был богач, ни от чего не отказывался.
А у одного крестьянина так получилось, что и вынести-то из дому ничего. Пока на поле барщину отрабатывает, свое хозяйство травой поросло. Дети по соседям бегают, есть просят. Хоть ложись да помирай!
Пришел к этому бедняку приказчик, даремщину требует. До того крестьянин в отчаяние впал, что сел на пол и говорит:
«Меня самого несите к помещику на двор! Больше в доме, кроме голода да холода, нет ничего!»
Тогда приказчик начал забирать все, что унести можно: подушку, дерюгу, чем укрывались дети, подстилку. Совсем оголил хату. В кладовую заглянул, последний початок кукурузы схватил.
«Пусть твой хозяин початком этим подавится», — сказал бедняк.
«Наш барин мамалыги не ест, — усмехнулся приказчик, — он не какая-нибудь голь перекатная, а благородных кровей».
Приволок приказчик свою добычу на помещичий двор, стал раздумывать, куда что девать. Вдруг голос слышится:
«Обобрал голодного и радуешься?»
Приказчик огляделся — никого. Видно, показалось. Поворошил бедняцкие тряпки, а голос громче прежнего:
«Обожди, найдется управа и на тебя и на твоего барина!».
Тут уж приказчик испугался: