И в тот же момент перед мордой пса появилась брошенная точной рукой Фэникэ кошка. Кошка замерла, глядя на пса, пес присел перед прыжком и…
— А-а-о-о-у-у! — заорала кошка.
— Р-р-р-гав! — рявкнул пес.
Но все звуки заглушил панический крик полицейского: неожиданный рывок пса свалил его с ног.
Кошка уже сгинула во тьме, а пес мчался за ней, увлекая за собой орущего полицейского.
Музыка прервалась, танцующие бросились спасать полицейского.
Пес протащил своего пассажира шагах в трех от Митикэ, который от хохота почти повис на плетне.
Может быть, потому что всем было весело, а смех, как известно, лишает человека силы, парни догнали полицейского лишь в самом конце улицы — когда пес обессилел, свесил язык до самой земли.
Полицейского потащили назад — сам он идти от пережитого волнения не мог, но и генеральского пса отцеплять от себя не позволил: видимо, все еще боялся, что его украдут или подменят.
— Вот это вол! — бормотал полицейский. — На генеральских-то харчах…
— Дурень, привязывает к себе собаку, — ругался Цопа, — тоже конвойный нашелся!
— Лучше, конечно, бочонок к себе привязывать! — послышался из-под каруцы голос возницы.
— Молчи! — прикрикнул Бэрдыхан, — не лезь в разговор! Пойди, позови сюда кого-нибудь!
— Моша Илие, пекаря, бондаря и этого… бедолагу, брата-двойняшку… — приказал Цопа. — Мы же не можем отойти, не видишь, что ли?
— Вижу, вижу, — неспешно вылезая из-под каруцы, сказал возница.
…Все тише и тише становилось на селе.
Затычки наконец нашлись, и возле каруцы Цопа с Бэрдыханом трясли посиневшими пальцами.
Родственники жениха и невесты убирали остатки угощения.
Расходились по домам участники клаки.
Мариуца и Костикэ стояли обнявшись в темноте возле стен своей будущей хаты и молчали.
Потом Мариуца сказала мечтательно:
— А на печке мы нарисуем синенькие кружочки с красными лапками…
— И позовем друзей в нашу каса маре, — прошептал Костикэ, — и моша Илие, и Митикэ с Фэникэ…
Они снова замолчали. Сырые стены хаты казались им уже чисто выбеленными, и крыша уже виделась им готовой, и даже дымок вился над ней, как локон Мариуцы…
Нет ничего на свете волшебней мечты!
РАССКАЗ О ТОМ, КАК ТРУДНО БЫВАЕТ ИНОГДАДОБЫТЬ ЕДУ В ДОРОГЕ
— У колодцев, Пэкалэ, как у людей — свои характеры, настроения, хитрости. Смотришь иной раз — такой красивенький колодец, а заглянешь в него: там не вода, а грязь. Тьфу! А другой на вид неказист, а вода сверкает ярче, чем бриллианты генеральской дочки!
— Чем чище сердце копача, Тындалэ, тем прозрачнее вода в колодце!
И опять степь, жара, дорожная пыль, скрип колес, монотонный шаг волов. Выехали рано, на заре. Цопа примостился между бочонками. За возницей сидел Бэрдыхан, потом мош Илие, потом братья Чорбэ. Последним, как сказал Митикэ, «на корме» сидел полицейский. Сбоку каруцы, не обгоняя ее и не отставая, шагали калачник Тимофтэ, бондарь Штефан и вихрастый бедолага. По другую сторону каруцы, высунув длинный, как ремень, язык, семенил пес. Веревку, к которой он был привязан, полицейский не выпускал из рук.
— А бочонок-то протекает, — сказал Митикэ. — Пощупайте, под ним сено мокрое.
Цопа обернулся так быстро, что Фэникэ едва успел спрятать баклагу, из которой он выплеснул воду на сено.
— Ай-ай, — озабоченно покачал головой Цопа. — Так До города довезешь, пожалуй, половину! Эй, стой! — крикнул он вознице.
Волы остановились. Пыль накрыла всех с головой. Волы зафыркали, люди зачихали. Митикэ соскочил на землю и тихо сказал бондарю:
— Говори, что требуется большая починка… Когда пыль осела, Цопа приказал:
— Штефан! Это по твоей части!
Бондарь подошел к каруце, поставил бочонок «на попа», повернул его боком. Постукал по нему, зачем-то приложил ухо.
— Ну? — нетерпеливо спросил Цопа.
— Клепки никудышные, — вздохнул бондарь, — Я же говорил — топорная работа. Руки бы оторвать тому бондарю, который их ставил!
— Почини, — приказал Цопа. — Мне бы только до городского базара добраться!
— Починить можно, — равнодушно произнес Штефан, — только не быстрая это работа, раньше полудня не кончу.
— Черт возьми! — закричал Цопа, — стоять! И так вчера целый день в тартарары ухнул!
— Ваше благородие, — вкрадчиво молвил Митикэ, — пусть Штефан садится на каруцу — места ведь много. Волы идут, дело движется — время не теряется.
— Молодец, музыкант!' — обрадовался Цопа. — А ну-ка, подвигайся все…
Он освободил место и приказал бондарю садиться,
— Поехали! — скомандовал Цопа, располагаясь рядом с Митикэ.
Штефан уселся возле бочонка, достал из своего мешочка молоток и начал постукивать по доскам и днищу, Цопа озабоченно наблюдал за ловкими руками бондаря.
Теперь только двое, не считая' пса, шагали по дороге, Митикэ поскреб в затылке, посмотрел на Фэникэ,
Фэникэ, в свою очередь, поглядел на Тимофтэ и вихрастого мужичка-бедолагу, пожал плечами.
Потом оба брата взглянули на моша Илие, Копач ободряюще подмигнул им.
Митикэ задумался на мгновение. Затем, наклонившись к уху Цопы, зашептал:
— Ваше благородие, как бы неприятности не получилось для вас.
— Ты это о чем? — пробормотал Цопа.
— Да вот про этого, вихрастого, — продолжал Митикэ. — Ведь вы его арестовали неправильно.
— Ты почем знаешь, музыкант? — зло прошептал Цопа. — Он — беглый, ясно? Из полка сбежал. Дезертир!
— Так того дезертира я сам видел, — тихо сказал Митикэ. — Это ж брат его, а сам он тут ни при чем. Двойняшки они!
— Приведу в город, пусть там и разбираются, — отмахнулся Цопа.
— А ежели он невинный человек? Я, скажет, говорил про брата, а меня не слушали? Господин офицер, может, вами тогда недоволен будет?
— Так мне отпустить его, что ли? — Цопа тупо поглядел на шагающего рядом вихрастого мужичка. — Тоже мне советчик!
— Нужно сделать так, — продолжал Митикэ, — чтоб он на вас не жаловался. Пусть говорит о брате, об ошибке, а вас хвалит. Дескать, его благородие хороший человек, заботился, как отец родной.
— А я, что ж, для вас не как отец родной? — обиделся Цопа. — Я уж душой и сердцем…
— Вы бы этого брата посадили на каруцу, — подсказал Митикэ. — Все ж таки неудобно — невинный человек…
— Эй ты, бедолага, — приказал Цопа вихрастому мужичку, — лезь сюда. Ты маленький, весу в тебе мало… Садись!
Теперь один калачник Тимофтэ уныло шагал по пыльной дороге следом за каруцей.
— Неудобно, ваше благородие, — снова зашептал Митикэ. — Мы все едем, а он один пешью идет.
— Не велика птица, — усмехнулся Цопа.
— Как бы он вам неприятности не учинил, — продолжал Митикэ. — Возьмет господину офицеру и жалобу выскажет: так, мол, и так, все ехали в каруце, а я один сзади пылил. А? Может, господину офицеру это не по душе придется? Спросит, почему все ехали, а один шел? И вообще, на чем ехали? Откуда каруцу взяли? Может, взятки были или подкуп со стороны тех, кто на каруце ехал? Ох, ваше благородие, посадите вы его тоже. И присматривать легче — все вместе,
— Ты, пекарь-мекарь! — сказал Цопа. — Не умеешь ходить, не берись — пыль от тебя одна. Садись сюда, живо! А вы подвиньтесь, кому говорю?
Тимофтэ не заставил себя упрашивать, вскочил на каруцу.
Возница оглянулся, усмехнулся, вытянул волов кнутом.
Каруца покатила быстрее.
— Животное, что ж, двужильное, что ли? — мрачно сказал «кормовой» полицейский. — Как люди — так в каруцу, а как собака — так пес с ней? Иди сюда, генеральчик мой, иди…
Он соскочил на дорогу, схватил в охапку пса, посадил его на каруцу, на свое место. Потом долго бежал рядом, придерживая саблю, выискивая, куда бы сесть самому.
Волы, подгоняемые возницей, трусили мелкой рысцой.
Полицейский взмок. Наконец, улучив момент, когда пес переменил позу, подвинулся, плюхнулся на освободившееся место.
Солнце пригревало все сильнее. Казалось, каруца стоит на месте — все та же пыль сзади, все те же далекие курганы сбоку, все та же выгоревшая степь впереди.
В каруце все задремали. Сладко похрапывал Бэрдыхан. Голова возницы почти касалась колен. Сквозь дрему, словно спохватившись, стукал время от времени по бочонку бондарь. Казалось, и волы дремлют на ходу.
Так миновали однокрылую мельницу, перекресток, где три узкие степные дороги впадали в одну.
Первым проснулся Бэрдыхан. Ему приснилось, что он сидит в своей хате и жена подносит ему сразу трех жареных поросят. А он отпихивает ногой четвертого, живого, который сам просится в печку. Бэрдыхан ловко ударил его по пятачку, поросенок грозно крикнул:
«Ах, чтоб тебе!»
Бэрдыхан открыл глаза: Цопа, держась за бок, злобно глядел на него.
— Ты что? — спросил Цопа. — Покушение делаешь на конвойного? Мало того, что ты двоих в Бужоре изувечил, а?
— Ваше благородие, простите великодушно! — запыхтел толстяк. — Я ж во сне, я же думал — поросенок…
— Поросенок?! — закричал Цопа так громко, что волы встрепенулись и зашагали быстрее. — Да я тебя… — Но тут старшой замолчал и спросил уже другим тоном: — А какой поросенок? Жареный или холодненький?
— И жареные тоже были, — глотая слюнки, вздохнул Бэрдыхан.
— Есть хочется, — сказал Цопа.
— Так все же поели вчера. — Бэрдыхан взглянул на дремлющего возницу, на братьев Чорбэ. — Приволокли этим живоглотам мой припас… А теперь вот хоть пыль жуй. Я им этот припас припомню, когда осенью рассчитываться буду!
— Мы ж так не доедем. — Цопа взглянул на свои бочонки, на пса, положившего голову на колени полицейского, на мирно спящих братьев Чорбэ, на моша Илие, на арестантов. — Нужно остановиться и осмотреть все мешки. Может, там что съестное отыщется.
— Стой! — шлепнул возницу по плечу Бэрдыхан. Волы охотно остановились.
Все проснулись, зашевелились.
— Поесть бы, — мечтательно сказал Фэникэ.