— Так я же все вокруг хаты верчусь… Пахать-сеять не учена.
— Что ж, люди не видят, как ты работу любишь? — обнял дочку Нестерко. — Ты у меня, как добрый хлопец! Да еще и хлопец не каждый сумеет с тобой потягаться!
Когда отец и дочери вышли на порог хаты, то на улице уже густели сумерки.
— Куда вы, тата, на ночь глядя? — прижалась к отцу Марися. — Может, до утра обождете?
— Уходит день, не привяжешь за плетень, — вздохнул Нестерко. — Срок мне дан невеликий. Торопиться надо. За ночь я до горелой ракиты дойду — там, глядишь, попутный воз попадется. С утра пораньше езды больше.
Дымки хат ясно виднелись на еще светлом небе. Значит, сегодня на панщину в поля выходили не только мужики, но и женщины. Некому было днем истопить печки, еду сварить — только вечером хозяйки вернулись с работы и принялись за готовку.
Пушистые, как кошачьи хвосты, дымки торчком стояли над соломенными крышами.
— К сухой погоде, — сказал Нестерко, — верная примета: дым колом.
Ребятишки сгрудились посреди улицы.
— Пятро, Ивась, Микола, Степан, тата уходит! — крикнула Марися.
Четверо мальчиков отделились от гурьбы, подбежали к хате. У старшего — Пятра — в руках шапка, а в шапке комок живой.
— Ежа изловили, — сказал Пятро.
— Это я, — похвастал Степан, — на грядах, сзади хаты. Утром еще.
— Ну? Сам? — удивился Нестерко. — Один?
— Один, — ответил Степан, — вместе с Пятром, Ивасем и Миколой.
Братья привыкли к тому, что отец часто и надолго отлучался из дому, по-взрослому относились к его уходам.
«Так нужно», — говорила Марися, и они больше ни о чем не спрашивали.
— Ежа не мучайте. — Нестерко вынул его из шапки. — Это зверь вольный, а вы его пленником сделали. Ежели вас в хате запереть на целый день, как запоете?
— Не надо нас запирать! — испугался маленький Степан. — Ежака мы выпустим.
— Ежи мышей ловят, — сказал Пятро.
— У нас мышам делать нечего, — рассмеялась Марися, — они живут в хатах, которые побогаче.
— Кладите сюда. — Нестерко протянул сыновьям торбу. — Я этого зверя в поле отнесу. А вам, когда вернусь, от ежа подарок принесу.
Нестерко потрепал ребячьи вихры, забросил торбочку на спину, взял из рук Марией дубовый посошок — верный спутник всех походов. Помолчали. Нестерко шагнул с порога на землю.
Мальчики побежали к товарищам, все еще стоящим посреди улицы.
— Тата! — печально молвила Марися и вытерла слезу.
— Слезы, дочка, не бусы, обронишь, — не соберешь, — сказал Нестерко. — Рано еще горевать! Жди меня к Михайлову дню.
…На околице, там, где пыльная деревенская дорога заворачивала в поле, Нестерко остановился.
Ветерок дул со стороны панской усадьбы. Тявкали собаки на псарне.
— Собака лает, ветер носит; пан спит, а холоп спешит, — вслух подумал Нестерко, положил наземь посошок, потом снял торбу, развернул ее. В ней ничего, кроме свернувшегося в колючий шар ежика, не было.
Нестерко хотел выкатить ежа в траву, но раздумал: вдвоем веселее, а может, и пригодится колючий для шутки какой-нибудь!
Он снова связал торбу, взял посошок и зашагал напрямик через скошенное поле едва видимой в вечерней мгле тропинкой.
…А в хате Марися наткнулась на узелок с едой, тот самый, который она собственноручно уложила в отцовскую торбу!
— Ну что ты с ним поделаешь, Януся, с нашим татой! — огорченно сказала Марися сестренке. — Опять схитрил: свою еду нам оставил! Без крошки хлеба в путь пошел. Ведь знаю, как на дорогу какую-нибудь бывальщину начнет сказывать, так за торбой в оба смотреть нужно. Я заслушаюсь, а он узелок-то и вынет…
Януся смотрела на старшую сестру серо-голубыми Нестеркиными глазами и бойко жевала вытащенный из отцовского узелка кусок хлеба с салом.
ГЛАВА ТРЕТЬЯЛИШЬ БЫ ДЕНЬГИ
За деньги поп и с чертом поцелуется.
Рано утром Нестерко повстречал ехавших на ярмарку мужиков. Один из мужиков после долгих обиняков спросил, не слышно ли чего нового о Римше — земля недаром слухом полнится!
На развилке дорог колымага свернула направо. Дорога же к усадьбе пани Дубовской шла влево, и Нестерко, поклонившись мужикам, соскочил на землю.
Рыжий подсолнух солнца сверкал над колючим, как ежовая щетина, скошенным полем. На перепутье стоял красавец тополь. Посадил его кто-то лет сорок назад, и все эти сорок лет путники, отдыхая под деревом, поминали неведомого странника добрым словом.
Нестерко лег в тополиную тень.
Листья на нижних ветвях тополя были темно-серые, потом постепенно, от сучка к сучку, светлели и на вершине сверкали свежей темной зеленью: дорожная, перемолотая тысячами телег пыль не взбиралась на такую высоту. Невдалеке послышался скрип колес.
По дороге катились клубы пыли. Слабый ветерок гнал их не спеша, не обгоняя воза, но и не отставая.
— А-а-пчхи! Стой! — послышался голос из пылевого облака. — Пусть пройдет окаянная! А-а-пчхи!
Ветер развеял пыль, и перед Нестерком появилась тощая лошаденка с небольшим возом сена. Наверху сидели два босых деда в посконных рубахах.
Старик, державший вожжи, громко чихал, сгибаясь так, что головой почти касался колен, а второй — с задорно торчащей вперед бородкой — протирал кулаками глаза.
— Очи залепило, как на мельнице! — говорил он. — Вот бисовщина!
— Доброго добра, старинушки! — подошел к ним Нестерко. — Не поедете, случаем, мимо пани Дубовской?
Деды удивленно — откуда тут вдруг человек взялся? — оглядели Нестерка и степенно поздоровались.
— Мы не в ту сторону, сынок, — отчихавшись, сказал дед и перекинул вожжи из руки в руку. — Но тебе удача: к пани поповский возок едет.
— Ехали мы мимо корчмы, — вступил в разговор дед с задорной бородкой, — видим — возок. А около него стоит Кузьма, который в запрошлом году на зимнего Николу погорел.
— Да не на Николу, а в троицын день, — заспорил дед с вожжами, — на Никелин день горел Василь из Лугович. Как раз у него хата за логом, меж двух ракит стояла.
— То не ракиты, — задумчиво возразил второй дед и почесал бородку, — то осинки. А меж ракит дом у кузнеца — прямо от церкви, за Мироном косым.
— Эва! — рассмеялся дед и взмахнул вожжами. — Мирон-то где живет? Возле колодца, а возле церкви его брат, Микола, который на колядах корчмаря Антипа бил.
— Так что ж, старинушки, возок-то поповский? — вмешался Нестерко, поняв, что дедов иначе не остановишь.
— Ась? — взмахнул вожжами дед. — Так я ж и. говорю: едет поп с работником прямо к пани Дубовской.
— Стоит его возок у корчмы, — сказал дед с бородкой торчком, — работник поповский квас пьет. И тут мимо идет Хвоська Гаврилы пасечника, с ведрами…
— Скажет тоже, половину негодного, — рассердился лед с вожжами. — У Гаврилы-то и пчел нет давно. Он их на жеребенка сменял, а жеребенка пан отобрал.
— Так то не у Гаврилы, — почесал бороденку дед, —
У Гаврилы пан отобрал корову, а жеребенка у Игната лысого… Аккурат под троицын день. Тогда еще к бабке Марьянихе сова в хату залетела…
Нестерко опять вмешался в разговор:
— Деды, а деды… Когда возок поповский поедет?
— Так куда ж ему деваться? — усмехнулся дед и ударил вожжами лошаденку. — За нами, небось, едет… Ну, замерзла!
Возок тронулся, телега жалобно заскрипела.
— Бабка Марьяниха полезла под пол, а оттуда фыр-фыр-фыр…
— Так Марьяниха третий год с лавки не встает!
— Как же третий, когда…
Пыль скрыла воз с сеном и дедов, но долго еще до Нестерка доносились выкрики;
— Эва… да он…
— На какой такой Ильин день? На ярмарке, после поста..
Острый Нестеркин глаз приметил вдали махонькое облачко пыли. Оно двигалось над полем, словно подгоняемый ленивым ветром комочек тополиного пуха.
«Возок-то поповский, пожалуй, не ближе Гусиного брода, — подсчитал Нестерко. — Я еще соснуть успею, пока он подъедет…».
И, положив шапку под голову, задремал. Проснулся он оттого, что ежик, похрюкивая и фыркая, старался высвободиться из торбы.
— И мне тоже есть хочется, — вздохнул Нестерко. — Потерпим чуток — авось скоро похарчимся!
Он ласково погладил торбу, и хрюканье затихло.
Облако катилось уже совсем рядом. Но поповская лошадь шла ходко, и пыль не догоняла возка.
Впереди в белесой выцветшей рубахе и шапчонке неопределенной масти сидел мужик. Большие мохнатые усы. цвета спелого жита занимали почти половину лица. Голова его бессильно свисала на грудь и покачивалась в такт лошадиному шагу.
Поп в дорогу надел полотняную рясу. Пряди длинных седых волос его казались холщевыми лентами. Темя свое поп прикрыл от солнечных лучей каким-то лоскутом. Толстый живот подпирал окладистую сивую бороду.
— Здравствуйте, люди добрые!
Нестерко подхватил торбу и вышел на дорогу: Голос так громко прозвучал среди сжатого поля, что лошадь испуганно остановилась. Мужик так резко вскинул голову, что чуть шапка не слетела у него с головы. Поп, погруженный в дремоту, лишь один глаз слегка приоткрыл.
— Нужно мне до ясновельможной пани Дубовской добраться, — поклонился Нестерко. — Не в ту ли сторону, случаем, путь держите?
— До самой усадьбы с нами и доедешь! — радушно ответил мужик.
— Залезай! — приоткрыл второй глаз поп.
Видно, батюшка, истомленный дорожной скукой, был рад любому собеседнику.
— Но, милая! — цокнул Нестерко и сел между мужиком и попом.
Теперь ездокам стало не до сна — начались обычные разговоры о том, о сем, о новостях да слухах.
Нестерко узнал, что попал он в попутчики к священнику из села Удручаны и его работнику Степану.
— Это ты тот самый Нестерко, — сказал поп, — у которого пятеро детей некрещеными живут? Грешен ты, сын мой, грешен. О грехе твоем давно ведаю.
— Богатому и в поле родит, и в хлеву плодит, — ответил Нестерко, — а бедному куда ни кинь — всё клин. Кабы у меня деньги были…
— Так ни разу у тебя за десять годов, почитай, ни гроша не нашлось на святое дело? — покрутил головой поп. — Лукавишь, сын мой, бога гневишь.