укушкин обещал ему подтвердить на открытом суде, что главные силы красных в России действительно разбиты. Кроме того, солдаты боялись бить Кукушкина, так как о его нечеловеческой, силе ходили легенды. Говорили, например, что он зубами отламывает кусочки железа от топора и переносит на плече большую сырую лиственницу с корнями и ветвями. Сейчас его огромные, руки были скручены за спиной толстой проволокой — той, что раньше туго затягивали заготовленное сено. Спокойным взглядом человека, которому нечего тревожиться за свою судьбу, он оглядывал состав суда и народ своими умными голубыми глазами.
Сзади по бокам обвиняемых стояли вооруженные солдаты.
— Матвей Мончуков! — бросил Лука, не отрывая глаз от кинжала.
Высокий молодой якут, почти юноша, с распухшим и посиневшим от побоев лицом, со сгустком запекшейся крови вместо правого глаза, быстро встал, но тут же повалился обратно. Два солдата подняли его.
— Признаешься ли ты, Мончуков, что был красным? — насмешливо улыбнулся Лука, подобрав вывороченную нижнюю губу.
— Был и остаюсь… — глухо, но твердо ответил Мончуков.
— А я кто?
— Гад.
— Что?!
— Гад! — повторил Мончуков.
— Я белый… — начал Лука и, оглядев народ глубоко сидящими желтыми глазками, стал подчеркнуто надменно набивать трубку. Он закурил, пустил кверху струю дыма и продолжал: — Я белый, а ты красный. Если бы ты меня поймал, что бы ты сделал со мной?
— Задушил бы! — закричал Мончуков и, растопырив пальцы, с неожиданной силой кинулся к Луке.
Но один из солдат толкнул его кулаком в грудь и повалил на пол.
— Погоди! С обвиняемым нужно помягче! По закону! — насмешливо произнес Лука.
Он бросил свой кинжал на стол, подскочил к лежащему и поднял его за локти. Два солдата опять стали поддерживать Мончукова. Вернувшись на свое место, Лука со смехом уселся.
— Молодец, Мончуков! Люблю смелых людей! И я бы так держался, если бы вы меня схватили… — Он достал из кармана засаленный платок и вытер им лицо. — Только я вам не попадусь… Посадите его. Ефим Угаров!
Маленький старый Угаров, дрожа затоптался на месте.
— Угаров, сколько же тебе лет?
— Шестьдесят два…
— И стал большевиком?
— Не… я не стал…
— А разве не ты рылся в чужих закромах да зародах, все искал жратву для своих интернатских щенков? — закричал Губастый и вонзил кинжал в стол.
Угаров отшатнулся:
— Мне велели искать…
— Кто?
— Красные…
— Кто именно?! — Губастый вскочил и топнул ногой.
— Матвеев, Сюбялиров и… и этот Семен, — показал он на сидящего рядом Трынкина.
— Все! Садись… Семен Трынкин!
Тот встал, невысокий, широкоплечий, коренастый, со множеством приставших к спутанным волосам соломинок. Открытая рана рассекала его широкий лоб. Быстро оглядев людей, он уставился на Луку своими широко расставленными живыми глазами.
— Ну, я Семен Трынкин. Дальше что?
— Нам с тобой, Семен, не долго объясняться, мы о тобой давно знакомы. — Глаза у Луки потонули в толстых подергивавшихся щеках. — Помню, был ты веселый, добрый малый. Так вот, скажи мне только одно — почему ты вдруг стал грабить людей?
— Я не грабил, а отбирал у баев для школы только часть того, что они награбили у народа.
— Но почему именно ты?
— А почему не мне? Я человек мобилизованный.
— Кем?
— Партией ленинских коммунистов! — громко сказал Семен, гордо вскинув голову.
— Значит, не по своей воле? Значит, тебя насильно заставляли эти…
— Ты ведь сам знаешь, меня нельзя насильно заставить! — усмехнулся обвиняемый.
— Может, Матвеев и Сюбялиров тебе подачки давали из награбленного? — выдавил Лука, еле сдерживая злобу.
— Подачки дают своим холуям буржуи! Вот и тебе дадут… А я служу народу! И умру за…
— Молчать! — Лука ударил лезвием кинжала по кромке стола. — Это тебе не у красных, у меня много не поораторствуешь! Кинжал в сердце — и готово! И тебя, и Сюбялирова, и Матвеева… я вас всех…
— Смотри, попадешь сам к ним в руки. Будешь еще, обливаясь слезами, в ногах у них валяться! Трус! Ведь ты с сотней своих дураков одного Сюбялирова не смог одолеть…
— Ах, так! — Лицо у Луки передернулось, он зарычал и глубоко воткнул кинжал в стол.
Потом, подскочив к Трынкину, опрокинул его сильным ударом в лицо и стал топтать ногами. Послышался хруст ребер.
— Семен! — вскрикнул Мончуков, дернувшись вперед. Собравшийся народ в ужасе бросился к дверям.
— Стойте! — Тишко не спеша встал и поднял руку. — Обождите… Лука Федорович просто погорячился немного… Успокойтесь. Я сам теперь буду допрашивать…
Выдернув из стола кинжал, Лука ушел в другую комнату. Люди медленно вернулись на свои места. Тихо стонавшего Трынкина солдаты положили в сторонку, v стены.
— Теперь я буду допрашивать, — повторил Тишко, важно переходя к большому столу. — Кто понимает по-русски, переведите другим. Допрашивается… э… господин Кукушкин. — Он кивнул в сторону невозмутимо сидевшего Кукушкина, и тот медленно встал. — Ну, между нами, надеюсь, ничего подобного не случится… То, что сейчас здесь произошло, — лишь проявление дикости этого народа. Прошу…
— Я видел проявление благородного мужества якутского народа, его беззаветной преданности ленинскому знамени. Дикость проявил бандит…
— Не будьте смешным, молодой человек! — скривился Тишко, нервно барабаня пальцами по столу. — Не стоит нам здесь диспутовать… Э… Э… Не будем спорить. Я прошу вас отвечать только на мои вопросы.
— Пожалуйста! — с готовностью согласился Кукушкин.
— Как вы считаете: долго ли еще продержатся у власти большевики?
— Долго ли вы продержитесь — вот о чем вам надо беспокоиться. Красные и покрепче вас врагов видали. Вы же клопы перед ними!
— Что-о?.. Не забывайте, что ваша жизнь… Вы мне тут не грубите. — Глаза Тишко по-совиному округлились, его толстое лицо туго налилось кровью. — Кто сейчас у красных главный?
— А вам не все равно, кто вас расстреляет?..
— Погодите! — раздраженно прервал его Тишко и привстал, но тут же снова уселся. Он провел рукой по своей лысеющей голове и, уже теряя самообладание, словно куда-то под стол буркнул — Я спрашиваю: кто сейчас в Якутске главный руководитель?
— Главный руководитель по Якутску и по всей Советской стране — Владимир Ильич Ленин!
— Ленин! — отчетливо повторил неподвижно лежавший у стены Трынкин, и от его голоса все вздрогнули. — Молодец, Кукушкин! — крикнул он, твердо произнося слова: — Ленин, партия!
— Понял, товарищ! — радостно крикнул Кукушкин и шагнул в сторону Трынкина, но тут же оказался в кольце направленных на него винтовок.
Остановившись, он, словно в раздумье, повел могучими плечами.
Тишко сорвался с места и крикнул:
— Не знал я, что ты такой… что ты… Расходитесь все!
— А я давно знал, что ты подлец! — ответил Кукушкин ему вслед и спокойно уселся на скамью.
Вскоре арестованных вывели. Мончукова и Трынкина, еле живых, волокли за руки. Потом, пугливо озираясь, выбежал Угаров. Кукушкин вышел последним. Он остановился на крыльце и огляделся по сторонам. Дрогнули и поднялись направленные на него дула.
Кукушкин, расправив широкую грудь сошел со ступенек. Бандиты попятились от него. Но в этот момент Губастый спрыгнул с крыльца, и никто даже опомниться не успел, как он обеими руками глубоко всадил Кукушкину в спину кинжал и отскочил в сторону. Великан как бы удивленно обернулся с торчавшей между лопаток рукоятью и плюнул Луке в лицо. Хлопнул выстрел. Это Тишко выстрелил в него из нагана в упор. Кукушкин покачнулся, медленно упал на одно колено и, перегибаясь через спину, в судорожном напряжении вытянул сжатую в кулак руку с обрывком проволоки. Тут же подскочили два солдата и выстрелили ему в грудь.
Остальных подсудимых поволокли в лес. Лука осторожно обошел тело Кукушкина и, выдернув у него из спины окровавленный кинжал, зашагал следом за арестованными.
Гулко ударил колокол, и звон его, все ширясь, разнесся по окрестным лесам, сзывая народ в церковь. Солдаты заторопились на молитву.
А люди, ошеломленные и измученные всем, что им пришлось увидеть, безмолвно расходились по домам.
По наслегу стали проводиться, неизвестно кем и созываемые, народные сходки, откуда в штаб поступали неумело составленные петиции, требующие освобождения заключенных.
Смысл их был прост.
Ляглярин не виноват, если сын его ушел к красным: все слышали, как Егордан с женой уговаривали Никиту остаться в. наслеге. Не виноват и Гавриш: он убежал тогда от Луки и Тишко потому, что никогда не видал, как человек убивает человека; парень ведь сам рассказал про Сюбялирова, о том, что тот проходил через зимовье. И ревкомовца Найына зря обвиняют: его выбирал наслег, а все, что он делал, он делал, по приказу советской власти, ослушаться которой не мог. А уж старый сторож Тосука совсем ни при чем: за свою жизнь он привык охранять всякое имущество, будь то церкви, школы или ревкома; а если он и плакал на похоронах Эрдэлира, так кто же тогда не плакал? И еще слепого Николая, сына Туу, тоже следует отпустить: никогда у него не было земли, а тут бедняцкий комитет предложил ему участок, он-то не мог видеть, чью землю ему дают. Грозился же он только одному старику Сыгаеву, который сам его нехорошо обидел когда-то… Или за что вдову Эрдэлира Агафью взяли? Когда она выходила замуж, Эрдэлир еще не был в ревкоме.
Такие же ходатайства поступали и в другие штабы. Народ в наслегах был явно возбужден. И вот белые нашли выход. Они стали обмениваться арестованными, чтобы не казнить на своей территории жителей данного наслега. Зато уж прибывшие в порядке обмена из других краев были обречены на неминуемую смерть. Местному населению теперь говорили, что ничего не поделаешь, приходится выполнять приговор другого штаба, приславшего арестованного сюда. И каждый вечер в лесу, за школой, раздавались залпы, и черный дым от костра, на котором сжигали трупы расстрелянных, поднимался над полуобвалившейся ямой возле какого-то заброшенного лесного жилья.