огу на Москву, вот тогда-то он и заговорит языком победителя и сумеет продиктовать свою волю.
Пепеляев послал в Охотск генерала Ракитина, которому поручил взять на себя командование остатками белых войск и наступать на Якутск с севера по зимнему первопутку. В Охотском районе к этому времени существовало несколько враждовавших между собой бандитских группировок: группа есаула Бочкарева — представителя приморского белого правительства, банда некоего Яныгина, группа эсера Сентяпова — того самого, который первым «разгромил» красный Охотск. Под Охотском гнездилось и «Временное якутское областное управление», на деле превратившееся в агентуру по сбору пушнины для конкурирующих американских и японских торговых фирм — «Олаф Свенсон», «Арай-Гуми» и других.
Генерал Ракитин сколотил большой отряд и вскоре выступил на Якутск. В середине сентября из Аяна двинулись войска самого Пепеляева.
Ревком ЯАССР обратился к населению республики с призывом вступать в ряды народно-революционных отрядов, сплотиться вокруг советской власти и дать отпор наступающему врагу. Коммунисты и комсомольцы составили части особого назначения для. защиты города. Повсюду проводился сбор продуктов и теплой одежды для бойцов.
Два крупных красных отряда, посланные летом вдогонку отступающим остаткам белобандитских войск, были отозваны к Якутску: один — со станции Быстрая на охотском направлении, другой — из Нелькана. Из Советской Сибири на пароходах по Лене спешили на помощь Якутску части Красной Армии.
Все жители Нагыла, имевшие боевой опыт, кроме вернувшегося недавно и снова ставшего учителем Ивана Кириллова и председателя улусного исполкома Афанаса Матвеева, опять взялись за оружие. Здесь был создан небольшой гарнизон под командованием Сюбялирова.
Никита Ляглярин с завистью глядел на своих боевых товарищей. Он умолял каждого уполномоченного и агитатора содействовать его возвращению в армию. Он бомбардировал все партийные и советские организации улуса заявлениями и письмами. Он послал не менее десятка заявлений в область. Но каждый раз Никита натыкался на неприступную крепость директивы, которая гласила: «Работники советского аппарата остаются на местах». Гавриш, сам потерпевший неудачу в своей попытке уйти на фронт, особенно противился намерениям секретаря наслежного совета.
Выезжая в Нагыл по делам наслега, Никита каждый раз втайне надеялся, что ему удастся убедить улусных руководителей в необходимости его пребывания на фронте. А мать, снаряжая его в дорогу, каждый раз повторяла:
— Не вздумай там проситься на войну. Это ведь не праздник.
— Ну конечно, ну еще бы! — охотно соглашался Никита. — Только если мобилизуют…
— Ну, тогда дело другое… А сам-то смотри не напрашивайся!
Егордан, который знал, что сын его давно просится на войну, и в душе даже сочувствовал ему, в таких случаях грустно молчал, но прощался с Никитой особенно душевно.
А немногословный и рассудительный Алексей вполне резонно замечал:
— С одним врагом советской власти воевал, так уж и с другим надо!
— Не умничай, ты! — сердилась мать.
Что касается шестилетнего Семена, то он уже давно расправлялся с Пепеляевым при помощи самодельных лука и сабли.
В один из тех дней якутской поздней осени, когда о внезапно ушедшем лете еще напоминали незамерзшие топкие болота и преградивший узкую тропу бурелом, а о столь же внезапно наступившей зиме уже возвещали льды и стужа, к Талбе-реке подошел отозванный командованием из Быстрой отряд Ефима Маркова, направляющийся в Чаранский улус.
Тут Никита не утерпел.
Он с утра был рассеян и молчалив, а потом вдруг сорвался с места, едва не опрокинув свой секретарский столик, туго затянул ремнем старую шинель, лихо сдвинул буденовку на затылок и, не ответив на чье-то: «Куда?», выскочил из наслежного совета. Старая кляча, за свою постоянную невозмутимость прозванная «Соломоном Мудрым», на этот раз как-то приободрилась под Никитой и довольно резво поскакала к переправе.
Бойцы и выделенные им в помощь жители спешно перевозили груз, вплавь переправляли коней и волов. Тут очень пригодилась заново перестроенная Бутукаем «для своих» шестивесельная лодка-кунгас. Давно Гавриш на общем собрании от имени наслежной власти запретил ее называть «лодкой Губастого». Тогда же Никита огромными буквами вывел на носу кунгаса по обоим бортам новое название — «Красный».
Сейчас «Красный», переполненный бойцами, находился как раз на середине реки. На том берегу белели две палатки.
Привязав Соломона Мудрого к иве, Никита быстро переправился через реку на какой-то за непригодностью отведенной в сторону лодке-душегубке.
Старик Боллорутта в страшных лохмотьях, надетых «для жалости», протягивал толпившимся у воды красноармейцам заскорузлую ладонь, и просил:
— Тай, табарыс, табак! Бандит худа!..
Подошедший Никита спросил командира отряда товарища Маркова.
— Маркова?! — удивился коренастый кавалерист. — Зачем тебе Маркова? А не лучше ли тебе самого товарища Буденного?
Бойцы захохотали, но тут же смолкли, даже прежде, чем Никита успел обидеться. На берегу показались Марков с Буровым. Увидев бегущего Никиту, Марков совсем по-штатски всплеснул руками, а Степан Буров рявкнул что-то во все свое могучее горло. Подбежавший Никита козырнул по всем правилам и отрапортовал:
— Боец-разведчик Никита Ляглярин прибыл в ваше распоряжение!
Командиры вернулись в палатку и долго беседовали с Никитой, вспоминая прошлое. Однако Марков наотрез отказался принять его в отряд.
— Очень сожалею, но не могу, — тихо повторил он. — Вот если б ты справку улисполкома принес об освобождении тебя от работы в наслеге…
— Хороший парень, ох, хороший парень! — басил Буров, искренне сочувствуя Никите.
— Справка будет! — горячо воскликнул Никита под конец. — Разрешите идти.
Через час Никита уже был на дороге в Нагыл.
Разговор с Афанасом в улусном исполкоме, начатый в весьма дружеских тонах, окончился ссорой. Афанас расспрашивал о наслежных делах, о строительстве школы, о людях. А Никита все сворачивал на войну, а затем, заранее рассерженный предстоящим отказом, решительно заявил о своем уходе в армию. Афанас сморщился, как от зубной боли:
— Опять!.. Никита, мы же с тобой который раз об этом говорим! Смеешься ты, что ли, надо мной?
— Ты смеешься!..
— Ну, давай все бросим работу и пойдем разгуливать по фронтам…
— Значит, наша Красная Армия…
— Дай договорить и не цепляйся к слову, как репей к торбасам. Уйдем все на фронт и все дороги в наслеге откроем генералу: приходи, мол, и властвуй! Нет, брат, ты эту мысль выкинь из головы. Все тебе в разведку хочется скакать, а как заполняешь окладные листы сельхозналога? Будто ворона по песку расхаживала да часто останавливалась и… ну, словом, объелась она в этот день. Стыд и позор! Самый боевой парень на Талбе — и такой почерк!.. Нет, брат, мы должны уметь не только стрелять, но и писать.
— Я ухожу! — вскочил Никита.
— Куда?.. А, понимаю: переписывать окладные листы!
— Не смейся! Ухожу на фронт — и все! Если мы тут будем сидеть да окладные листы переписывать, вот тогда и придет твой генерал.
— И генерал уже стал моим! — усмехнулся Афанас, вытаскивая из кармана кисет. — Ты, Никита, не прыгай, как жеребенок. Ему, жеребенку, всего два месяца, а тебе чуть ли не двадцать лет! Будем тут с тобой работать… Кстати, скоро ли думаешь жениться? Как у вас там дела с Агашей Кирилловой? Меня не забудь пригласить.
— Я уйду на фронт! А там на учебу! — Никита решительно встал и надел шапку.
— А директива оттуда? — Афанас ткнул пальцем в сторону потолка. — «Советские работники остаются на местах…» Будем судить как дезертира.
— Дезертир — это кто из армии уходит. А я в армию…
— И-и-и! — укоризненно пропел Афанас, раскуривая трубку. — Всякий, кто самовольно покинул место, указанное ему партией, — дезертир. А нам, брат, с тобой партия повелела работать здесь. Я тоже просил, и учитель Кириллов просился, а нам сказали оттуда…
— С потолка?
— Да, брат, высокое начальство. Сказали: пусть один будет работать председателем улисполкома, другой— учителем, третий — секретарем наслежного совета. Надо думать — партии виднее. Значит, с генералом и без нас с тобой справятся.
— Справятся! При помощи бандитов?!
— Что? — сердито воскликнул Афанас. — Каких бандитов?
— А в добровольные отряды кто больше всего записывается? Бывшие бандиты…
— Вот что, Никита! Ты брось эти разговоры! Мне некогда. А если ты действительно так серьезно заблуждаешься, попрошу комсомольскую организацию, чтобы занялась тобой. Воюют против белых не только добровольные отряды, а вся Красная Армия. Да и в отрядах этих не одни бывшие бандиты. А если они и есть, то только такие, что раскаялись и стремятся загладить свою вину перед советской властью. Будь спокоен: там самый строгий отбор, и настоящих коммунистов много… Что?.. Почему Сюбялирову можно, Ковшову, Кадякину и всем другим? Ну, значит, партия решила, что они там больше пользы принесут, а мы — здесь… Ты, Никита, парень неплохой, но вот давно я замечаю, что горячишься зря и говоришь частенько не подумав. Вот иной раз наступишь на болото: р-р-р! Пузыри выскакивают! Думаешь — кипит там все! Сила! Ан нет, просто под болотом пусто… Ну, до свидания, Никита! Заговорились мы с тобой! А окладные листы забирай и перепиши начисто. И… и будем считать, что партия наша видит лучше и думает глубже Никиты Ляглярина, очень хорошего, но еще не смышленого парня с Талбы. Привет там передавай.
И Никита, глубоко опечаленный, двинулся обратно в наслег, но уже по северной дороге, чтобы не встретиться с отрядом Маркова. Он понимал, что Афанас во всем прав, а все-таки, не переставая, думал о том, как бы ему вырваться на фронт.
«Конечно, там строго отбирают и присматриваются к добровольцам, но разве мы-то сами, без помощи бывших бандитов, не можем победить белого генерала?» — думал Никита.
Была середина января 1923 года.