Братья замерли, словно зачарованные.
Но вот селезень еле заметно повел головой, глухо крякнул, и тотчас обе птицы разом взлетели. Мигом вскочили и братья.
А селезень, улетая за подругой, солидно покрякивал, как умудренный опытом человек, назидающий свою любимую молодую жену.
На протяжении двух дней молодой учитель и его братишка были самыми популярными людьми в наслеге. Каждый стремился подробно расспросить их, все им несказанно завидовали. Не всякому ведь суждено такое счастье — первым увидеть весенних уток.
С той поры ученики второго класса стали почти ежедневно выходить на экскурсии в лес, на поля. С песнями собирали подснежники, украшали цветами могилу Эрдэлира. Потом Никита читал взволнованным, притихшим ученикам речи товарища Сталина «По поводу смерти Ленина» и «О Ленине».
— Клянемся и мы стать настоящими большевиками! — воскликнул, вскакивая, Кузьма Кыралыров, после того как Никита прочел им сталинскую клятву.
— Клянемся! — повторили за ним охваченные единым властным порывом остальные ребята.
Это был памятный день в жизни молодого учителя.
На экскурсиях Никита рассказывал об Октябрьской революции, о Красной Армии, о борьбе с белобандитами. Иногда, держа перед собой русскую книгу с короткими рассказами, он читал ее, тут же переводя на якутский и при этом свободно толкуя текст, отчего все русские классики становились в его пересказе ярыми врагами царя.
В класс Никита возвращался с ребятами лишь на письменные уроки.
— Ты, видимо, избрал экскурсионный метод преподавания? — с ехидством замечал Силин, кривя рот и отворачиваясь.
— А разве этот метод запрещается? — спрашивал Никита с достоинством, хотя и не знал толком, существует ли вообще такой метод. — На свежем воздухе лучше, — добавлял он независимо.
Может быть, и не много дал молодой учитель своим питомцам в смысле овладения грамотой, но чувство горячей любви и благодарности к советской власти, как и горячую ненависть ко всем угнетателям, он определенно вселил в них. Конечно, во всем сказывалось отсутствие должного образования у самого Никиты. Например, к концу зимы он с ужасом обнаружил, что ответы на вопрос «что?» в именительном и винительном падежах далеко не всегда совпадают. А он-то всю зиму твердил ребятам, что это «все равно»! Пришлось склонение переучивать.
Никита всей душой полюбил самых способных своих учеников, но именно благодаря этому постепенно перестал замечать отстающих. Кузьму и Шуру, например, он спрашивал особенно часто и охотно, средних учеников — пореже, а слабых и вовсе не затруднял. Этак было спокойнее и ему, учителю, и самим отстающим ученикам. И к весне как-то неожиданно выяснилось, что способные ребята почти догнали по знаниям своего учителя, а слабые в общем просидели зиму зря.
Тем не менее Никита очень полюбил свою профессию. Если прежде ему хотелось учиться вообще ради знаний как таковых, то теперь он уже стремился к образованию, чтобы стать настоящим педагогом. И желание это с каждым днем становилось все сильнее и сильнее. Он начинал проникаться тем неповторимым чувством, которое испытывает учитель, когда к нему тянутся, перед ним раскрываются души маленьких граждан, когда у них в глазах появляются искорки радости познания, когда их лица озаряются светлой улыбкой постижения. Нет большего счастья на земле, чем давать людям знания.
И об этом счастье он теперь мечтал неотступно.
МЕЧТЫ СБЫВАЮТСЯ
Через несколько дней после приезда трех братьев домой на летние каникулы умер старый дед Дмитрий Лягляр.
Единственным признаком его тяжкого состояния было то, что он последние два дня не вставал с постели и, забываясь изредка коротким сном, начинал тихо стонать. А в остальном он свой недуг переносил легко и весело.
— Э, ничего у меня не болит, — бодро отвечал он всем. — Умираю-то я от старости, а не от болезни. Не цвести же, в самом деле, трухлявому дереву!.. Шумите, веселитесь, молодые, не глядите на меня…
В последний вечер старик попросил сына перенести его к огню и хорошенько протопить камелек. Егордан пододвинул к камельку стол, усадил отца спиной к. огню и положил перед ним подушку.
— Погладь, старуха, спину-то, — просил дед, тихо склоняя голову. — Что-то она у меня стала будто кора засохшая.
Старуха ощупью подошла к деду и стала гладить его по спине.
Бабка Варвара ослепла еще до того, как Никита, вернувшись после разгрома пепеляевцев, перевез стариков от Романа Егорова к своим. Но она и сейчас казалась могучей и властной.
— Довольно, старуха! — неожиданно сказал дед громким, прерывающимся голосом и поднял голову. — Довольно!.. Эх, хорошо помирать в своей семье, перед своим очагом… Ну, прощайте, дети… Спасибо… — он мягко уронил голову на подушку и умер.
К началу сенокоса всем наслегом закончили постройку новой школы за Талбой-рекой.
В те же дни в сторону Охогска прошла партия связистов; они восстанавливали телеграфную линию. В Талбинском совете появился телефон, и первым позвонил сюда из Нагыла учитель Иван Васильевич Кириллов. Он сообщил, что его назначают заведующим новой Талбинской школой и что он послезавтра уезжает в город.
Аппарат верещал так громко, что слова учителя могли разобрать все, кто находился в помещении совета. Оказавшийся тут Федор Ковшов вырвал у Гавриша телефонную трубку и во все горло крикнул:
— Ты в город? Я с тобой! Поедем вместе! Подожди меня, завтра приеду! — И, шумно кинув трубку на рычаг, он побежал собираться в дальний путь.
Всю свою жизнь Федор Ковшов странствовал. Появлялся он в наслеге обычно ненадолго, лишь проездом — то из Охотска в Якутск, то из Якутска в Охотск. Вдоль и поперек исколесил он необъятные просторы Якутии. Несколько раз побывал в Бодайбо, а как-то занесло его даже в Иркутск.
Одно было непонятно — зачем он ездил. Ведь не был он ни торговцем, ни ревизором, ни подрядчиком, ни шаманом. И когда обращались к нему люди с этим вопросом, он отвечал:
— Да так просто, людей и земли посмотреть!
Словом, по единодушному мнению стариков, за весь век не выезжавших за пределы наслега и не ведавших, что делается за ближним лесом, Федор был человек непутевый, легкомысленный.
Он увлекался и интересовался решительно всем, но быстро остывал и бросал одно дело, чтобы вдруг загореться другим. Только вот гражданскую войну действительно он прошел от начала до конца. Кроме всего прочего, война, вероятно, пришлась ему по душе тем, что служба в армии была сопряжена с постоянными неожиданными перемещениями с места на место: «Сегодня здесь, а завтра там!»
Легко обворожив генерала Ракитина, Федор твердо решил, что его призвание — с пользой для дела гостить у генералов. Он горячо добивался и добился, чтобы его включили в «мирную делегацию», которую генерал Пепеляев немедленно арестовал, так что Федору пришлось посидеть под замком, пока Тайгу не освободили красные. Так и на этот раз не удалось ему как следует повоевать, что он считал главной неудачей своей жизни.
После войны, когда Ковшову перевалило за шестьдесят, он стал с грустью говорить о себе:
— Постарел, что ж поделаешь, далекая езда уже не под силу мне, годы не те…
Жил он этой весной у Федота Запыхи, вернее сказать— у Харлампьева (обидное прозвище было забыто), женившегося на языкастой бобылке Евдешке. Радовался и веселился Федор, будто наконец обрел счастье, которое всю жизнь искал. Высоко подняв руки и часто перебирая ногами, он кружился вокруг Евдешки и, смущая ее мужа Федота, зато веселя соседей, громко напевал:
Цы-ганочка черноока,
Ока-ока,
Пы-га-дай!..
Черная, подвижная и резкая, в самом деле походившая на цыганку Евдешка притворно возмущалась и кричала на старого чудака:
— Довольно тебе, не пыли!.. Словно петух ощипанный!
Федор громко хохотал, воздавая честь меткому языку Евдешки, а потом с жаром переводил содержание своей цыганской песни.
Но не долго длилась его оседлая жизнь. Узнав, что Кириллов едет в город, Федор сорвался с места и с непонятной поспешностью укатил вместе с ним.
Никита все лето пребывал в нерешительности. Поступать ему, молодому учителю и уже взрослому человеку, во вновь открывающийся шестой класс и ходить в школу вместе с малышами казалось неудобным. Да и материально это было бы очень трудно — учиться всем трем братьям. С другой стороны, остаться на преподавательской работе он мог лишь в том случае, если не найдут для Талбы настоящего учителя. А такое положение тоже не слишком его радовало. Все, кому Никита пробовал заикнуться о своей учебе, немало удивлялись:
— Как учиться? Ты ведь и так учитель!
Сюбялиров с Матвеевым звали Никиту в Нагыл, обещая подыскать ему там работу, которую можно будет сочетать с учебой в семилетке. Это было несколько лучше, хотя не исключало главного смущающего Никиту обстоятельства — учебы вместе с малышами.
Беспокойство Никиты росло с каждым днем, он старался заглушить это чувство весьма усердной косьбой на лугу, а в свободное время — чтением. Сначала, правда, читать было нечего. Хрестоматии Вахтеровых и Сахарова он уже знал чуть ли не наизусть, на какой странице ни открой, да и обтрепались они до неузнаваемости. Оставшаяся после Федора Ковшова единственная его книга «Капитанская дочка» была прочитана за одни сутки и тут же возвращена требовательной и непреклонной Евдешке.
Учитель Силин, ставший еще более угрюмым после назначения заведующим новой школой Кириллова, наотрез отказал Никите.
— Раздавать государственные книги в частные руки было бы нецелесообразно, — говорил он.
Но эти поиски «духовной пищи» неожиданным образом разрешились благоприятно, хотя и ввергли Никиту в новое замешательство.
— Агаша, сходи покажи ему ящик с книгами Ивана, — добродушно произнесла своим певучим голосом старуха Кэтрис, когда однажды Никита, зайдя к ней, пожаловался между прочим, что вот читать нечего.
Агаша вдруг почему-то смутилась. Она внезапно оборвала свою смешливую болтовню, вспыхнула, опустила голову и еле слышно прошептала: