А деспот пирует
В роскошном дворце,
Тревогу вином заливая.
Но грозные буквы
Давно на стене
Чертит уж рука роковая…
И холодные, прищуренные глаза, и дрожащие крапчато-желтые, как крылья коршуна, ресницы, и короткий с горбинкой нос, и выдающиеся скулы — все в нем сейчас выражает неподдельную обиду и закипающий гнев.
Или, уронив поводья, начнет он вдруг изгибаться то в ту, то в другую сторону и, балансируя широко разведенными руками с растопыренными пальцами, грянет свою давнишнюю песню:
Богачу-дураку
И с казной не спится.
Бобыль гол как сокол,
Поет-веселится.
И в голосе и в лице — молодой задор, дерзкая сила, радость бытия… Ну прямо не старик перед тобой, а восторженный юноша!
А то вдруг горе, прощание с жизнью накладывают холодную печать на его лицо. Сразу стянутся углы губ, появятся глубокие, старческие морщины, обозначатся мешки под глазами. И потянется мелодия, полная тоски и уныния.
Когда Бобров и Никита запевали «Смело, товарищи, в ногу» или «Варшавянку», Федор тоже подхватывал, но, исполнив один-два знакомых ему куплета, замолкал и погружался в раздумье.
Он интересно и красочно, хотя и вне связи, будто случайно вспомнив, рассказывал о каких-то страшных, но чаще всего благоприятно кончающихся случаях из своей скитальческой жизни. Тут были и встречи с медведями, и опасные переходы через бурные потоки, и снежные обвалы в горных проходах, и бураны в тайге. В его устах эти коротенькие рассказы так же внезапно обрывались, как и возникали.
Ехали они без всяких приключений. На протяжении всего пути до Лены только однажды произошло маленькое событие. В полдень на третий день Федор, ехавший впереди, свернул в сторону, к березовой роще, тихо ронявшей наземь трепетные червонные листочки.
— При-вал! — громко объявил он, как обычно.
Никита побежал за водой, Бобров стал собирать хворост, а Федор остался стреножить расседланных коней.
Когда Никита вернулся, старик стоял па коленях перед кучей валежника.
— Глянь-ка, как я костер развожу.
Он чиркнул спичкой, прикрыл пламя обеими ладонями, зажег кусочек бересты и сунул его в кучу хвороста. Вверх потянулся тоненький, будто гвоздик, синий дымок. Затем с одного бока словно высунулся маленький белесый зверек и быстро исчез. Потом эти зверьки стали высовываться сразу во многих местах. Замирая и опасливо оглядываясь, они, наконец, смело выскочили наверх, затанцевали, заиграли, кидаясь друг другу в объятия. И, обнявшись, все вырастали, охорашиваясь и пританцовывая. Затрещали сучья, от запаха дыма приятно защекотало в носу.
Однако Никита ждал чего-то особенного.
— Ты что показывал?
— Как костер разгорается…
Никита решил, что старик просто хотел посмеяться над ними.
А Федор, поглаживая свою лысеющую с висков голову с седыми короткими волосами, глядел на огонь и молча улыбался своим мыслям.
Бобров и Никита, полулежа в сторонке, тихо вспоминали, как по этой же дороге в зимнюю стужу тащилась длинная вереница беженцев и красных бойцов.
Потом Никита вернулся к костру и снял котелок с кипятком.
— Чай пить! — пригласил он спутников.
— Вроде всегда одно, а все-таки каждый раз по-новому… — начал Федор как бы нехотя. Он подошел и, медленно усаживаясь и развязывая свой узелок с провизией, продолжал: — Костер, говорю, каждый раз по-новому горит, как солнце восходит…
После чая он молча лежал на земле, ласково похлопывая и поглаживая ее ладонями. Потом перевернулся на спину, широко раскинул руки и, глубоко вздохнув, взволнованным голосом проговорил:
— И жизнь прекрасна, и земля, и небо… Я вот только вчера, кажется, был молодым и сильным, а сегодня, глянь — уже старый. Быстро!.. Неужто не будет меня вовсе, совсем испарится Федор, сын Оконона, будто никогда и не жил?.. Ну, хоть воробышком, хоть пчелкой бы жить после смерти, если уж никак нельзя опять человеком… Ведь что получается: умер человек — и ничего не осталось. Погас, как искорка.
— После человека остаются его дети, — солидно сказал Никита.
— А если нет у него детей? — резко спросил Федор, повернувшись к Боброву.
— Остаются его дела, которые полезны народу.
— Ну, а если и дел у него никаких не было? — Федор порывисто поднялся. — Если он, скажем, просто бродил по свету, сам не зная зачем?
— Ну, такой, правда, со смертью исчезает, — усмехнулся Бобров. — Такого и не жалко: пусть себе исчезает, коли жизнь свою прожил без пользы.
— Да?! — изумился Федор и стал задумчиво крутить козью ножку.
Он не спеша прикурил от уголька, затянулся едким дымом махорки, надолго закашлялся. Потом подбросил в потухающий костер остатки валежника. Вновь вспыхнуло пламя.
— Хорошо ведь, а? — просящим голосом обратился старик к Никите.
— Что? — не понял Никита, собиравший пожитки.
— Да вот… костер…
— Хорошо, — довольно равнодушно согласился Никита.
— «Хорошо»! — передразнивая его, прогнусил Федор. Сухое лицо старика выражало нескрываемое негодование, его светлые глаза блестели холодным огнем. — Ну, ни малейшего чувства! И откуда только берутся такие. такие толстокожие ребята?
— Откуда? А ты того, Федор Афанасьевич, не понимаешь, что перед нашими Никитами зажглись другие огни.
— Какие же это другие?
— Зовущие их вперед, к свету и счастью, вместе с народом… А у этого костра попил чайку в пути — и дальше.
Старик, печально сутулясь, пошел за конем.
Никите стало жалко старика. Хотелось сказать ему: «Я все понимаю и чувствую красоту костра у дороги, под березами с трепещущими червонными листьями… Но не сидеть же мне здесь, любуясь им. Мне надо спешить дальше, вперед!»
Когда седлали коней, Федор долго нянчился со своим старым белым иноходцем, все гладил и похлопывал его, расчесывал ему гриву и хвост и при этом что-то невнятно бормотал. Потом вывел коня на дорогу и уже собрался было занести ногу в стремя, но внезапно раздумал и вернулся. Он опять привязал коня, опустился перед ним на колени и стал хлопать ладонью по его животу и бокам.
— Это зачем? — спросил подъехавший Никита.
— Овод, разбойник!
Движения старика участились. Он охотился за оводом, который то отлетал, то вновь приближался. А конь сторожко приподнимал уши, обмахивался хвостом и мотал головой.
— Смотри, Федор Афанасьевич, лягнет…
— Не лягнет, друг, не говори пустое! Лошадь не хуже человека понимает заботу!
Старик азартно гонялся за ободом и вовсю размахивал руками. А овод как бы дразнил его и не отставал от коня, каждый раз садясь на новое место. Конь приседал на задние ноги и так сильно натягивал поводья, что трещала изгородь.
— Эй, осторожнее! — крикнул издали Бобров.
Старик поджал губы, промычал что-то и с еще большим рвением принялся ловить неугомонное насекомое. Наконец ему удалось сбить овода. Тем бы дело и кончилось, но Федор стал разыскивать своего поверженного врага, шаря в густой траве.
Поиски его все-таки увенчались успехом, и он протянул Никите ладонь:
— Вот он, посмотри-ка… Большое скотине мучение от этого разбойника!
Тяжело поднимаясь с земли, старик ласково схватил коня за ляжку. Конь вздрогнул всем телом и брыкнул задними ногами, отчего Федор отлетел в сторону, несколько раз перевернулся и остался лежать у дороги, как сноп соломы. А конь лишь махнул хвостом и спокойно обернулся, будто желая убедиться, далеко ли отбросил старика.
Никита с криком ужаса подбежал к Ковшову и посадил его. Прибежал и побледневший Бобров.
— Не пугайтесь, — глухо простонал старик. — Хорошо еще, что близко был: не копытами, а голенями оттолкнул только… Встать помогите…
Дрожа всем телом, Федор поднялся, шатаясь дошел до лошади и с трудом взобрался на седло. Он поехал шагом впереди.
Когда прошел первый испуг, Никита даже стал пофыркивать, а старик несколько раз обернулся, потом остановил коня, поджидая спутников, и вдруг, жутко скривив рот, закатил глаза. Голова его склонилась к плечу, и он расслабленно замотал ею.
— Стоял бы я чуть подальше, так он бы мне всю челюсть раздробил… Я его, дурака, от овода спасал…
— Да ведь овод не жалит в эту пору! — заметил Бобров. — И спасать нечего было.
Никита не выдержал и глупо расхохотался. А старик болезненно сжал губы, и в его светлых глазах появились слезы. Он был похож сейчас на незаслуженно обиженного ребенка.
— Всю жизнь со мной так, — произнес он горестно. — За добро мне всегда злом отплачивали, в грудь лягали… А тебе вот смешно, Никита.
— Так ведь овод не жалит в это время, — мягко повторил Бобров. — Конь-то боялся не его, а тебя, Федор Афанасьевич. И пострадал ты напрасно. — Потом, строго взглянув на фыркающего Никиту, он добавил с упреком: — Это скорей печально, нежели смешно.
Старик как-то обмяк после этого случая, стал задумчивым и молчаливым. Спутники всячески старались втянуть его в общую беседу и чаше обычного запевали песни Казалось, Ковшов и сам хотел вернуть себе былую беспечность, иногда он пытался разговаривать и даже шутить, но быстро и надолго умолкал. А Никита от этого все больше и больше чувствовал себя виноватым.
На следующем привале Бобров, нарушив затянувшееся молчание, неожиданно спросил:
— Никита, помнишь ты некрасовского «Школьника»?
— Конечно! — воскликнул Никита и с удивлением уставился на Боброва.
Как же могло быть иначе, если он, что называется, вырос вместе с этим «Школьником»! Никита забыл, где и когда он впервые прочел это стихотворение, сразу ли полюбил и понял его или медленно, с годами, раскрывался перед ним его ободряющий смысл. Но оно навсегда вошло в его сознание, и ему почему-то казалось, что это должны были знать все.
— Может, прочтешь? — попросил Бобров и, видя нерешительность Никиты, добавил: — Я, видно, забыл уже.
Никита, волнуясь, начал читать.
…Ноги босы, грязно тело