— Эй, эй, нельзя на чужую постель садиться! — крикнул кто-то с другого конца комнаты.
Это был, видимо, хозяин той кровати, на которую пересел Никита.
Никита схватил вещи, вышел в коридор, ткнул их в угол и вдруг почувствовал, что ему тесно, да, нестерпимо тесно от этого простора… Лучше бы толкотня, давка, суета вокруг солдатского костра, когда в лютую январскую ночь, обжигая руки и морщась от едкого дыма, оттаскиваешь горящие бревна, разбрасываешь тлеющие поленья и, быстро застилая еще дымящуюся землю заранее заготовленными ветвями, валишься спать, зажатый с обеих сторон такими же бойцами, как ты сам. Эх, как тепло бывало тогда и как свободно! А тут даже посидеть-то на кроватях не дают, брезгуют, чистоплюи проклятые!
И стало так пусто, так одиноко, так тоскливо!
Никита долго слонялся по коридору, выкурил много махорки, потом собрался спать. Он нашел в темном углу расшатанный и, по-видимому, такой же, как и он сам, никому здесь не нужный, старый топчан, приставил его к стене, расстелил постель, снял торбаса и улегся на рогожный куль, головой к входной двери. Он долго не мог заснуть, хотя и лежал с закрытыми глазами. А когда задремал, то услышал возле себя шепот:
— Кто это? Почему он здесь спит?
— О, да ведь это «учитель»! Помнишь, он еще говорил: «Имею двух родных братьев и одну маленькую сестренку».
И кто-то громко фыркнул, едва сдерживая смех.
— Тише! Пусть спит… Он батрак.
— Батрак? А может, и сын князя, кто его знает!
— Чудак ты! Видно же!
Никита не вытерпел, кашлянул и повернулся к стене. Заскрипел топчан.
Досада и зло разогнали сон.
«Сын князя»! А настоящий-то внук князя и настоящий бандит чувствует себя здесь у вас хозяином! «Ты как сюда попал?» Удивился, гад, появлению батрака в советском техникуме! Эх!..»
Тихо засыпало общежитие. И вдруг распахнулась дверь. Лицо Никиты обдало холодным воздухом. Коридор наполнился оживленными, веселыми голосами.
Шум, говор, песни, струя холодного воздуха — все это почему-то напомнило Никите весеннюю воду, прорвавшую запруду. Это была его родная стихия, и ему захотелось вскочить и завертеться вместе с этими неуемными ребятами.
Все комнаты по обеим сторонам коридора наполнились людьми. Оказывается, это комсомольцы вернулись с собрания. Много народу собралось и в той комнате, что была напротив Никиты.
Откуда-то появился Ефрем Сидоров, тот парень, что выступал против Судова. Он ворвался в самую гущу ребят, расстегнул толстовку и громко запел, размахивая руками:
Соберемтесь-ка, друзья,
И споем про журавля…
На какое-то мгновение все замерли — кто с кружкой воды, кто с раскрытой книгой в руках, кто не донеся кусок хлеба до рта, — а потом дружно подхватили песню:
Жура, жура, журавель!
Жура-вушка молодой!..
Нежное лицо Ефрема напряглось и покраснело, он озорно поглядывал своими лучистыми глазами и пел, дирижируя хором.
От одной песни ребята переходили к другой. Они пели о том, как на горе всем буржуям раздуют революционный пожар. В песне так прямо и говорилось:
Мы на горе всем буржуям,
Мы на горе всем буржуям
Мировой пожар раздуем!
В-во — и боле ничего!
А следующая песня звала к светлой, счастливой жизни:
Вперед, заре навстречу,
Товарищи, в борьбе
Штыками и картечью
Проложим путь себе.
Из боковой комнаты неслышно вышел человек в простых коровьих торбасах с туеском в руке. Это был Тарасов, председатель сегодняшнего собрания. Он прошел мимо Никиты, остановился около дверей чулана, поднял туесок и тоже запел. Его сильный и чистый голос раздвинул все остальные голоса и полился дальше и выше, увлекая их за собой. Казалось, вокруг огромной птицы вьется рой маленьких, проворных птичек-спутников.
Но вдруг совсем неожиданно он прервал пение и исчез в чулане. Хор будто споткнулся.
— Павел! Тарасов! Тарасов!
Все двинулись к чулану. Несколько человек навалились на дверь и попытались открыть ее. Дверь чуть-чуть подалась, но тут же тяжело захлопнулась. Шесть человек не сумели пересилить одного здоровяка. Потом за дверью послышалось невнятное бормотание, и Тарасов вышел из чулана уже без туеска. Все облепили его:
— Павел! Тарасов! Спой! Ну, хоть немного!..
Тарасов одернул гимнастерку, провел рукой по своим коротким волосам и твердо заявил:
— Нет, не буду, охрип, — и медленно направился в свою комнату.
«Хоть бы спел немножко!» — подумал с досадой Никита.
А ребята тем временем стали в круг и захлопали в ладоши. Степан Булочкин пустился в пляс, ловко изгибаясь всем своим тонким и длинным телом. Маленькая беленькая русская девушка легко и радостно летала вокруг него.
Студенты долго еще веселились, и Никита наблюдал за ними, боясь шевельнуться, чтобы не скрипнуть шатким топчаном. Порой он едва сдерживался, чтобы не рассмеяться вместе со всеми.
Но вот ребята разбрелись по комнатам, и шум постепенно стал утихать. Девушки прошли по длинному коридору за столовую, в свое отделение.
Вскоре в комнатах наступила тишина, потушили лампы. Лишь изредка проходил кто-нибудь по освещенному коридору.
— Товарищ, почему ты здесь спишь? — проговорил кто-то над Никитой, когда он уже засыпал.
Никита очнулся. Перед ним с полотенцем через плечо стоял Ефрем Сидоров.
Топчан здесь стоял. Если твой, то бери.
Никита поднялся и стал собирать свои пожитки. Сидоров дружески похлопал Никиту по плечу: — Погоди-ка. Можно посидеть у тебя?
— Садись…
Они уселись рядом, и Сидоров обнял Никиту.
— Ты почему здесь лежишь, а не в комнате?
— Всюду ведь люди…
Сидоров рассмеялся:
— Вот тебе на! А ты что же, в пустыне хочешь жить? Да, да, понимаю, конечно! Все комнаты переполнены? Погоди, я пойду потесню ребят и устрою тебя.
Но Никита остановил его, боясь, что потеснить ночью людей не удастся без неприятностей и шума.
— Нет, мне здесь хорошо. Может, завтра…
— Ну, тогда оттащим топчан подальше от двери, а то ведь холодно. А завтра найдем тебе место. Накройся получше, я тебе свой тулуп дам.
Они отодвинули топчан. Никита улегся, а Сидоров сел рядом, и они стали болтать легко и непринужденно, словно старые знакомые.
— На собрании ты говорил, как улусный старик. А надо говорить коротко и конкретно, — сказал Сидоров.
— А вы говорите слишком злобно.
— Кто мы?
— Да все вы. И ты. Особенно этот, Булкин, что ли, так визжит, будто в драку лезет.
— Как?
— Ну, визжит.
— Степа! — вдруг громко позвал Ефрем.
— Я! — отозвался из комнаты Булочкин. — Я, Булочкин Степан.
— Иди-ка сюда. Вот этот товарищ говорит, что ты, во-первых, Булкин, и, во-вторых, злобно визжишь.
— Какой это товарищ? — Булочкин подошел и начал разглядывать Никиту. — Почему это я, Булочкин, должен вдруг превратиться в Булкина и к тому же визжать? — И Булочкин вдруг начал, как на собрании, быстро и энергично разрезать ладонью воздух и раздраженно повизгивать: — Без-зобразие! Исключительное безобразие! Новый человек лежит у дверей в коридоре, как таковой. Прямо как батрак у бая. Новый человек вообще должен занять лучшее место!
— Погоди, Степа, завтра устроим, — сказал Сидоров.
— Нет! Надо сегодня! Сейчас же! Вставай, как таковой!
— Погоди, Сегодня он сам не захотел. Пусть отдыхает. И чего тебе далось это «как таковой»?
— Э, черт! Опять забыл… Язык ведь у меня деревянный.
Сидоров принес овечий тулуп и ушел спать. Булочкин остался беседовать с новичком.
— В прошлом году я сюда из Дюпсинцев пешком пришел… Ну, и попал, значит, в интернат. Ох, и мука ходить зимой в техникум. Ведь почти все мы были босые…
…И вот нам выдали старые валенки, оставшиеся еще с войны. Прямо со склада. Я выхватил один длинный такой, мягкий валенок. Мне, длинноногому, как раз хорош! Ну, а другого такого не нашлось. Что делать? Очень хорош валенок, да один, а у меня ведь как-никак две ноги, да еще такие длиннющие! Прибежал в общежитие, обошел ребят. Никому такой валенок не попался. Ну, значит, обратно на склад. А склад уже закрывают. Я размахиваю валенком и чуть не плачу, кричу: «Одна катанка нету!» Посмеялись там надо мной и стали искать. А там не то что под пару моему, а вообще никаких валенок не осталось. Я готов был реветь на весь город. В это время один красноармеец из-под нар вытащил стоптанный черный валенок: «Есть тебе катанка!» Схватил я этот валенок, даже закричал от радости и помчался в общежитие. Надел. Белый — во всю ногу, во! А черный — только вот до сих пор. У белого маленький узкий носок, а у черного плоский, утиный! Белый обшит по краям желтой кожей, а края черного так обтрепались, ну прямо как зубья у пилы. Около месяца носил разные, все надеялся хоть к одному из них пару подобрать. Люди на улице смеялись. А потом пришлось белый обрезать. Сначала я черный белил мелом или известью. А потом белый зачернил углем и чернилами. Так и носил до самой весны.
Оба хохотали до упаду. Ничто так не сближает людей, как общий смех!
Оказалось, что Никита попал в его класс. По словам Степана, в этом классе собрались самые лучшие люди. Есть даже там прекрасный поэт, который пишет стихи для газеты.
— А как зовут вашего поэта? — спросил Никита.
— Шаров.
— Ваня! — Никита даже вскочил от удивления. — Где он? Почему я не видал его?
— Спит там. — Степа указал на боковую комнату, куда прошел Тарасов. — А ты его знаешь?.. Даже друг? Он только сегодня вернулся из деревни. Я разбужу его. Сейчас!
И Булочкин скрылся в боковой комнате.
— Эй, Шаров Иван! Вставай! — послышался оттуда его голос. — Вставай! Твой друг, как таковой, приехал.
— Брось, Булочкин… Брось и дай спать, — бормотал в ответ сонный голос Шарова.
— Вот чудак! Да друг твой приехал.