Но самым интересным, хотя и самым трудным и невыгодным, делом следует признать ружейную охоту. У Егордана есть екатерининский дробовик, такого крупного калибра, что в его дуло можно засунуть большой палец. Вместе с этим ружьем Егордан рос, вместе с ним и стареть стал. Ложе ружья во многих местах потрескалось, но еще держится благодаря тому, что крепко перекручено прутиком тальника и обвито тонкими полосками, вырезанными из жестяной банки. Курок похож на перевернутую деревянную трубку для курения, а мушка и прицел из красной меди напоминают спелую землянику.
— Эй, друг, опасно охотиться с таким ружьем! — не раз говорили Егордану.
— Да я и сам подумываю об этом, и правда опасно, — соглашается Егордан.
Но проводят дни, проходят годы, а Егордан не оставляет своего ружья, только на ложе все увеличиваются ряды прутиков. А охота продолжается.
В здешних местах все как один знают, где и когда Егордан выстрелил. У его дробовика звук какой-то особенный — густой, низкий и в то же время громкий. У других выстрел потоньше и послабее, будто палкой о сухое дерево ударили.
Весной, бывало, пробирается Егордан по кочкарнику у озера, а за. ним еле поспевает Никитка. Вдруг отец резко приседает, взмахом руки стряхивает назад рукавицу, за ней другую, оставляя их прямо на земле, и крадется в сторону леса. Никитка остается сидеть между кочками. Сделав большой круг, Егордан ползком возвращается к озеру, внезапно останавливается, припадает к земле, и подолгу лежит неподвижно.
А Никитка только сейчас увидел двух крякв, спрятавшихся в прошлогодней осоке. Утка ничем не выделяется на фоне побуревшей травы. Силясь вытащить со дна вкусный корень, она почти целиком погружается в озеро, над водой показываются ее красные лапки. А селезень, которого природа наделила роскошным оперением, все время настороже. Он часто вытягивает шею и смотрит вокруг, быстро вертится на месте и, как бы угрожая невидимому врагу, энергично и картаво крякает.
Егордан все еще лежит, застыв на месте, и его старая доха сливается с прошлогодней грязно-желтой травой. Какое великолепное оперение у селезня: вокруг шеи узкая белая полосочка, а у хвоста несколько йссиня-черных перьев, красиво отведенных назад. Когда он сидит на воде, то кажется пегим и отчетливо отражается в зеркале озера.
Но вот селезень успокаивается. То-поднимая кичливо голову, то опуская ее, он исторгает из груди любовные и страстные звуки и, слегка распушив перья, плавает вокруг своей серенькой подруги. А утка капризничает, держит шею так, будто не может достать из воды пищу, и лишь едва поклевывает осоку. В такую минуту Егордан быстро ползет к воде и незаметно подбирается все ближе и ближе.
Отец обычно не бьет уток, и Никитка, зная это, не спускает глаз с селезня.
Наконец охотник слегка приподнимается и прикладывает ружье к плечу. Сердце Никитки останавливается, он замирает в ожидании, и ему даже кажется, будто на мгновение умолк вечный шорох камыша. Дуло дробовика вдруг подскакивает и выдыхает сноп дыма. Раздается выстрел. Селезень резко погружается в воду. Спотыкаясь и падая, мальчик со всех ног мчится к отцу. Добежав, он прыгает от нетерпения на месте и звонко кричит:
— Скорей!.. Скорей!.. Уйдет! Уйдет!..
А отец улыбается. Блестят на солнце его крупные зубы, смеются большие глаза.
— Ох, какой нетерпеливый! Не уйде-ет!..
Неторопливо раздевшись, Егордан медленно входит в ледяную воду и достает птицу. Он прикидывает селезня на вес, ощупывает его и кидает мальчику на берег.
Потом Егордан долго протирает ружье и снова заряжает его. А Никитка держит красавца селезня, стараясь пошире расправить ему крылья.
Старики говорят: если ребенок играет добычей, тогда дичь уходит, не дождавшись охотника. Егордану эго известно, и ему очень не нравится, что Никитка забавляется селезнем, но и омрачать радость сына тоже не хочется. И, улыбнувшись, Егордан, чтобы не разгневать покровителя дичи Баяная, отворачивается от мальчика, будто не видит, чем он занят.
Тут Никитка вдруг вспоминает, что кряква, испугавшись выстрела, исчезла и больше не появлялась.
— Пап, утка-то улетела!
— А как же иначе… Так всегда бывает. Если б я убил ее, этот бедняга обязательно прилетел бы плакать и горевать. А она улетела и теперь даже не вспомнит о нем.
Егордан пренебрежительно взмахивает рукой, показывая этим жестом, насколько он изверился в женском поле, но в это время снова случайно замечает, что Никитка продолжает играть с селезнем, и, быстро отвернувшись, протягивает сыну руку:
— Э, дай-ка мне его, дружок… И пойдем.
Взяв добычу, Егордан сует ее за пазуху и поднимает с земли рукавицы.
— Отец! А почему селезень такой красивый?
— Чтоб жена-утка любила.
— А почему она некрасивая?
— Кто?
— Да жена…
Отец не сразу находит ответ и смущенно чешет затылок, потом оглядывается и говорит:
— Да, она и в самом деле некрасива… А на что ему ее красота! Лишь бы за утятами хорошо присматривала.
— А почему женщины красивее мужчин?
— Красивее? Разве? — удивляется отец. — Кто их знает… По-моему, мужчины лучше женщин.
Возникает спор. Отец перечисляет представительных мужчин. Сын перечисляет красивых женщин. Потом отцу надоедает спорить, и он сдается.
— Ох, и говорун же ты! — смеется он. — Пусть будет по-твоему: все женщины — красавицы.
Их встречает знакомый охотник. Он, оказывается, слышал их спор и подшучивает над ними.
Вдруг мальчик замечает, что они идут в противоположную сторону от дома. Это не только удивляет его, но и возмущает.
— Куда это мы идем, отец?
— Как куда! Мы же с тобой, кажется, охотимся.
— Нет, пойдем домой, мы ведь уже убили одного селезня!
— А чем плохо парочку? — недоумевает отец.
Снова разгорается спор. Отец дает слово никогда больше не брать с собой Никитку на охоту, и оба возвращаются домой.
Приближаясь к дому, Никитка вытаскивает селезня из-за пазухи Егордана и вприпрыжку бросается вперед.
— Смотрите, смотрите! — кричит он. — Вот мы с отцом какие охотники!
А навстречу ему, падая и снова поднимаясь, ковыляет Алексей, поминутно налетая на какую-то приблудную собаку, которая вертится вокруг его ног.
Вечером, как только Никитка уснет, Егордан отправится уже на настоящую охоту. И когда Никитка с Алексеем просыпаются, возле них лежат новые селезни с разноцветными перьями.
В ГОСТЯХ
— Возьмем с собой двух уток и пойдем с Никитой к тетке Ульяне, — сказала однажды утром Федосья.
Старик Такыйык — зажиточный человек. У него много сыновей. Младшая сестра Федосьи Ульяна замужем за его старшим сыном Иваном. Два раза в год, зимой и летом, Федосья вместе с Никиткой гостят у них.
Старик Такыйык всегда с радостным удивлением встречает гостей. Вот и сейчас при появлении Федосьи он быстро вскочил с места, словно хотел пробить головой потолок юрты, и заговорил неожиданно тонким голосом, удивительно не соответствующим его огромному росту:
— Кто же это к нам пожаловал?
Его жена, низкорослая и толстая старуха, даже залилась румянцем от радости.
— Да это моя сватья пришла. Боже, а Никитка-то все растет и растет! Ну как поживаете? — суетилась и тараторила старуха. — Они еще и уток принесли! Да каких крупных!
Но больше всех обрадовался гостям ровесник Никитки, самый младший сын Такыйыка — Афанасий. Он принялся рассказывать Никитке, какой у него замечательный лук и как далеко он бьет. Говорил мальчик очень смешно, картавя; казалось, язык не вмещается у него во рту.
Черноглазая и белолицая, высокая стройная Ульяна тоже с любовью смотрела на своих родственников.
Только муж Ульяны, худощавый и болезненный Иван, был недоволен их приходом. Он и раньше-то никогда не разговаривал с ними, а теперь просто отвернулся.
Ульяне всегда хочется что-нибудь подарить Федосье и Никитке. Но Иван глаз не сводит с нее, пока за гостями не закроется дверь. В такие дни обычно обостряется скрытая борьба между мужем и женой.
Хотя Ульяна намного сильнее своего хилого мужа, но она его боится. Когда ее господин, рассердившись, приближается к ней своим спотыкающимся шагом, она старается держаться от него подальше.
После ужина Иван все же соизволил поговорить с Федосьей.
— Долг мне принесла? Отдавай долг! — вдруг произнес он тоненьким голоском, протягивая к ней согнутую костлявую ладонь.
— Не принесла, ничего-то у нас нет…
Давнишний рублевый долг Иван не забывает требовать всякий раз, как только появляется Федосья.
Он не шумит и вроде даже не сердится, но нытья своего не прекращает. Мучительно медленно, с остановочками, он тянет своим противным, тоненьким, выматывающим душу голоском:
— Брать-то вы привыкли, а платить не любите. Забыли, как долги отдают! — Иван отворачивается, оглядывается по сторонам, будто ищет что-то, и продолжает свою унылую проповедь: — Людям с совестью стыдно было бы. На сыновей киваешь. Смешно! Пока твои сыновья подрастут, я в могилу лягу. Не такой я богач, чтобы по двадцать лет долгов дожидаться. «Сыновья отдадут»! Такое и слушать смешно! Твои сыновья! А кто их знает?.. Может, так же, как Афанас Матвеев, свяжутся с сударскими. Сыновья! Скажет тоже! Они и самого черта не боятся! «Царь — плохой, богачи — обманщики». А вот бедняки не обманщики, только долги забывают отдавать!
И так весь вечер.
Никитке становится страшно, ему кажется, что он заключен в этом доме навсегда и что потолок опускается на него все ниже и ниже… Никитке так и хочется, подобно одному из героев Дарьиных сказок, бросить на стол несколько монет с изображением царя и сказать: «На, подавись!» А потом выйти из юрты, при этом своротив левым плечом камелек…
Но монеток нет, и Иван продолжает попреки. Он сидит, согнувшись перед горящим камельком, и сквозь рубаху отчетливо проступает его костлявый позвоночник. Никитке кажется, что Иван уже никогда не встанет с места и никогда не умолкнет его отвратительный голос.