из воды неосторожного плясуна.
Рассеивая вокруг себя брызги, Булочкин побежал к костру. Он быстро стащил сапоги и засуетился у огня.
— Александр Петрович, вообще я, как таковой, ведь плохо танцую, правда? Но вот не могу… Хочется танцевать— и только… — И, приложив руку к груди, Булочкин почтительно поклонился подошедшему с охапкой хвороста директору.
— Ах, хочется? Ну и прекрасно, замечательно! Научитесь!
— Нет, я больше не буду.
— Что не будете? — удивился директор.
— Танцевать. Вообще плохо ведь это. Вот и в воду упал…
— Ах, упали? Ну и прекрасно, замечательно!
Ребята смеялись. А они, старый и молодой, директор и студент, русский и якут, оба высокие и худые, оживленно разговаривали.
— Ну и прекрасно, замечательно! — воскликнул вдруг кто-то из студентов.
И добрый, любимый старый друг шутя погрозил пальцем: понимаю, мол, меня передразниваешь!..
А молодые березки у подножья гор весело перешептывались. Над полями поднимался бодрящий запах пробуждающейся земли…
Как прекрасна жизнь! Как прекрасна молодость! Как прекрасно жить среди друзей!
— Пойдем, Никитушка, во-он туда! Я буду рисовать во-он ту березу, а ты почитаешь или попишешь чего-нибудь, — сказал Проня, когда студенты шумной гурьбой возвращались в город.
— Давай! — согласился Никита и улыбнулся, открывая два ряда крепких зубов, за которые девушки шутливо называли его ходячей рекламой зубного порошка.
Они побежали к раскидистой березе, стоящей на пригорке, облитом косыми лучами вечернего солнца. С густых ветвей березы брызнула стая маленьких серых птичек. Озорницы! Взлетели так внезапно, шаркнув крылышками, будто и в самом деле смертельно испугались людей. А сами расселись мелкими шишечками на соседние деревца и подняли такой неугомонный щебет, словно перезванивались в мельчайшие серебряные колокольчики. Раскидистая береза стояла на пригорке, немного впереди толпящихся за ней молоденьких гибких березок, будто пожилая, степенная мать перед смешливыми дочками.
Никита бросился на разостланное пальто, быстро раскрыл книгу на той странице, где был заложен обрывок газеты, и начал читать. А Проня с раскрытым альбомом тихо бродил вокруг березы, часто останавливался, старательно присматриваясь к ее будто заботливо расчесанной кудрявой макушке. Никита уже не замечал его, он весь ушел в чтение.
— Никитушка!.. — тихо позвал его Данилов.
Не поднимая головы, Никита механически отозвался каким-то неопределенным, коротким мычанием…
«…Послышался залп, провизжали пустые и во что-то шлепнувшие пули. Казаки и Долохов скакали вслед за Петей в ворота дома. Французы, в колеблющемся густом дыме, одни бросали оружие и выбегали из кустов навстречу казакам, другие бежали под гору к пруду. Петя скакал на своей лошади вдоль по барскому двору и, вместо того, чтобы держать поводья, странно и быстро махал обеими руками и все дальше и дальше сбивался с седла на одну сторону. Лошадь, набежав на тлевший в утреннем свете костер, уперлась, и Петя тяжело упал на мокрую землю… Казаки видели, как быстро задергались его руки и ноги, несмотря на то, что голова его не шевелилась. Пуля пробила ему голову…
— Убит?! — вскрикнул Денисов…»
— Убит! — откликнулся Никита по-якутски.
— Никитушка!
— A-а… — отозвался он, не совсем еще понимая кто его зовет.
Солнце уже заходило. Проня подсел к Никите и протянул ему раскрытый альбом. Никита вгляделся в рисунок, перевернул было зачем-то страницу, несколько раз перевел глаза с рисунка на стоявшую невдалеке березу, тихо перебиравшую густыми зелеными листочками.
— Хороша… Только… только она у тебя будто весь мир собой заслонила. Видишь! — И Никита вскочил и, касаясь ладонью листьев, обежал вокруг дерева. — Видишь, сколько за ней простора, так и хочется бежать от этой березы к другой, все дальше и все быстрее… — И вдруг он смутился: он впервые поучал старшего друга. — Ну что ж, пойдем…
— Погоди… Какой я художник… Да и не в этом дело… — Проня потянул Никиту за рукав, усадил его, немного помолчал, потом начал: — Никитушка, я совсем о другом хотел с тобой поговорить.
— О чем? — удивился Никита.
— Погоди… — Данилов задумчиво постучал пальцами по закрытому альбому, медленно положил руку Никите на плечо и, глядя ему в лицо, тихо сказал: — Товарищ Ляглярин! А не пора ли тебе в партию?
— Да, я подумаю… — так же тихо ответил Никита.
— Что? — резко отстранился от него Данилов. — Ты подумаешь? Ты еще подумаешь!..
— А как же не подумавши…
Но Данилов уже был в том состоянии, когда всякие объяснения бесполезны.
— Молчи! — отрезал он свирепо и почему-то вырвал из рук Никиты книгу. — Об этом подумает партия, а не ты!
Он кинул книгу обратно Никите на колени и пошел не оглядываясь.
Некоторое время Никита брел за Даниловым, потом догнал его.
— Удивил ты меня… — огорченно проговорил Данилов, глядя куда-то в сторону…
Через полчаса они мирно шагали по узкой просеке и говорили о том, что, хорошо подготовившись за лето, Никита к октябрьским торжествам непременно подаст заявление в партию. Данилов будет его рекомендовать.
НА ШИРОКУЮ ДОРОГУ
Редактор газеты Михаил Ковров, невысокий, широкоплечий юноша с миндалевидными глазами, каждый раз встречал Никиту радостным восклицанием:
— Ба! Да ты уже пришел!
— Пришел!
И парни пожимали друг другу руки, точно давно не виделись. Немного поговорив, они принимались за дело. Ковров, согнувшись над столом, писал своим убористым почерком. Он так усердствовал, что у него даже уши шевелились, и очень походил в это время на пьющего из проруби молодого бычка…
Ковров считался счастливейшим комсомольцем в Якутии: он был участником третьего съезда комсомола, где выступал Владимир Ильич Ленин. А недавно он вернулся с восьмого съезда комсомола.
Днем Ковров работал в обкоме комсомола, где он заведовал агитпропом. Ляглярин учился. Встречались они вечером. Это и был весь состав их редакции. Автору хорошей статьи вместо гонорара посылался номер газеты с его статьей и записка с сердечной благодарностью и просьбой писать еще.
Количество корреспондентов газеты все увеличивалось, все чаще на литературной странице появлялись первые произведения начинающих советских писателей.
Там было напечатано и несколько коротеньких рассказов Никиты Ляглярина о гражданской войне и о первых сельских комсомольцах.
Вместе работали они часа два, потом Ковров уходил домой, и Никита оставался один. Тишина. Работай, пой, готовь уроки, читай.
Но нередко бывало и так, что они, разговорившись, засиживались до поздней ночи. Ковров не спеша рассказывал, как он видел и слышал товарища Ленина, рассказывал про красную Москву.
— Буду ли я когда-нибудь в Москве! — тихо вздыхал Никита.
— Будешь, будешь, Никита!.. — отвечал Ковров и, мягко улыбнувшись, добавлял — Вот какой нетерпеливый!.. Погоди, ты еще учиться в Москве будешь…
Как-то летним вечером Никита сидел в одной из комнат и с увлечением дочитывал «Историю моего современника» Короленко. Только он собрался домой, на дачу, как полил сильный дождь. Никита распахнул окно, высунул под теплые струйки руку и, усевшись на подоконнике, задумался. Он вспомнил свой прошлогодний доклад на литературном вечере в техникуме: «Якутия в произведениях Короленко». В одной из полученных им записок его спрашивали: «Как относились к Короленко якуты?» Громко прочитав вопрос, Никита поспешно ответил: «Хорошо!» — и на память процитировал стихотворение якутского поэта, посвященное шестидесятилетию Короленко.
— Ну, это поэт! Я спрашиваю про народ, — послышался из зала незнакомый голос, должно быть гостя.
— А по-вашему, чьи мысли выражает поэт? — раздраженно возразил Никита, стараясь разглядеть говорившего. — Не любил бы народ Короленко, так и поэт бы не написал такое стихотворение!
Но в душе Никита и тогда чувствовал законность вопроса, а раздражался, по-видимому, из-за того, что не мог дать более убедительного ответа.
«Как же я тогда взялся за доклад, не прочитав эту книгу!» — с чувством стыда думал сейчас Никита.
Ах, сколько в ней свидетельств того, что знаменитый русский писатель, обаятельнейший человек, находил в сердцах забитых, темных якутов горячую любовь к лучшим людям России!..
«Как мало я еще знаю!» — с грустью подумал он.
Дождь неожиданно кончился. Выглянуло солнце. Улеглась пыль на улице, освежился воздух. Никита положил книгу в брезентовый портфель и стал закрывать тугую раму окна. В это время открылась дверь. Никита оглянулся. На пороге стоял высокий юноша в торбасах и в простой, но опрятной одежде. В руках он держал берестяной туесок. Такие туеса делали у них в улусе.
— Ты нагылский, товарищ?
— Да-а… — удивленно протянул гость.
Услышав голос, Никита скорее почувствовал, чем понял, что перед ним его брат Алексей. Что-то бормоча от волнения, он подскочил к нему. За три года, которые Никита не был дома, знакомый туесок нисколько не изменился, лишь потемнел немного, а Алексей изменился до неузнаваемости. Он вытянулся и стал намного выше коренастого Никиты.
— Ты здесь, оказывается, сидишь? — спросил Алексей таким тоном, будто они сегодня уже виделись, только не в этой комнате.
— Здесь, здесь… Ну, как наши?
— Все хорошо.
— А ты чего приехал? Ведь я домой собираюсь!
— Ну… дождешься тебя! — проговорил глуховатым, как у матери, голосом Алексей и обиженно отвернулся.
У каждого радость выражалась по-своему. Никита обнимал брата, суетился, возбужденно говорил и смеялся. Алексей отвечал степенно, коротко и тихо, только в его задумчивых глазах светились любовь и радость.
В этом году Алексей окончил седьмой класс талбинской школы. Он вызвался сопровождать грузы сельпо, чтобы повидаться с братом и подать заявление в педтехникум. А к покосу он должен вернуться к себе, в Талбу.
Семен прислал Никите письмо:
«Никита! Я уже окончил четвертый класс и перешел в пятый. Опиши, какой город. Ведь я скоро буду учиться там. Мы живем хорошо. Мать тебе посылает землянику в масле. Кушай.