Семен».
Наконец Никита сообразил, что они все время стоят в дверях, и, обняв брата за плечи, сказал:
— Пойдем сядем.
Направляясь к дивану, Алексей вдруг вывернулся из объятий Никиты и остановился, недоуменно оглядываясь.
— Что?
— Ох ты… Мне показалось, что прямо на нас… два парня идут… — Алексей медленно подошел к трюмо и потянулся к нему пальцем. — Ну и зеркало же тут у вас…
Он весело рассмеялся, уселся на диван и стал неторопливо, но очень увлекательно рассказывать про жизнь семьи и талбинских знакомых.
Проговорив весь вечер, братья направились светлой и свежей летней ночью на дачу, за пять верст от города.
— А ты знаешь, Алеша, я сегодня прочел у одного писателя о том, как хорошо якуты относились к политическим ссыльным. Ох, и книга у меня тут! — и Никита похлопал по своему брезентовому портфелю.
— Какая? — тихо спросил Алексей. — «История моего современника»?
— Что?! — вскричал Никита и в изумлении остановился на дороге. — Ты уже прочел?.. Давно?
— Нет, недавно, этой зимой.
Они помолчали. Никита шел и думал о том, как легко и уверенно идут за ним его братья по тому пути, по которому он, Никита, шел с таким великим трудом и с тяжкими лишениями. Он обнял брата и вдруг высоким голосом запел:
Мы — молодая гвардия…
Рабочих и крестьян,—
слился с его голосом голос Алексея.
Через несколько дней Алексей подал заявление в пед-техникум и с обозниками сельпо уехал домой. С ним же выехала и Мария Семеновна Дмитриева — новый талбинский фельдшер, — бывшая батрачка Майыс. Она окончила в этом году якутский медтехникум.
В обкоме Никите обещали, предоставить отпуск попозже. Тогда он узнает о результатах заявления Алексея и тоже двинется домой. А там целый месяц в родной юрте! Будет охотиться, косить и вместе с Алексеем приедет в город к открытию техникума.
В конце июля он получил отпуск, узнал, что Алексей допущен к приемным испытаниям, и собрался в Талбу. Весело ходил он по городу, покупал нехитрые подарки родным и заодно полушутя громко прощался со знакомыми парнями и девушками.
— Да! Я ведь уезжаю! — будто вспомнив, восклицал он. — До свидания, мои дорогие!
— Ой, правда?.. Куда? Надолго? — удивленно останавливались друзья.
— Домой. На месяц, — тихо сообщал Никита, нарочно помедлив с ответом.
— А… домо-ой! В о-отпуск!.. — разочарованно тянули товарищи. — Ну, до свидания…
— Ляглярин! Я тебя с утра ищу!
Посреди улицы соскочил с велосипеда Миша Ков-’ ров. Никита подбежал к нему, держа в руке гребенку, только что купленную для маленькой сестренки.
Ковров пожал Никите руку, улыбнулся и объявил:
— Ну, поезжай, брат, в Москву!
— Как? Что? — опешил Никита.
— В Москву! Учиться! — отчеканил Ковров, энергично кивая своей круглой головой. — Из Наркомпроса сообщили, что есть одно место в Институте журналистики. Сегодня мы на бюро должны решить, кого из комсомольцев рекомендовать гуда. Ты очень подходишь.
— Но… ведь я…
— Что?
— Ведь я совсем собрался домой… А если сперва съездить туда, а потом…
— Нет! — рассмеялся Ковров. — Если сперва «туда», так ты опоздаешь в Москву. Ведь целый месяц пути… Поезжай, брат Никита, не упускай счастливый случай. Ведь сам вздыхал: «Ох, буду ли я когда-нибудь в Москве?» Ну, я тороплюсь на бюро! — воскликнул Миша, взглянув на ручные часы, и, уже поставив ногу на педаль, поспешно проговорил: — Подумай и брось мне записку.
Ковров покатил дальше.
Никита побежал за ним:
— Какую записку?
— Записку о твоем согласии.
Ковров все сильнее нажимал на педали и скоро скрылся за углом. Никита забежал за угол. Где-то далеко сверкнули спицы велосипеда.
Никита в смятении остановился на улице и, чтобы собраться с мыслями, стал внимательно разглядывать маленькую гребенку. Потом, неловко сунув ее в карман, ринулся через улицу, к горкому партии.
Он столкнулся в дверях с Проней Даниловым.
— Вот хорошо! — громко обрадовался Данилов. — Пошли, Никитушка, на дачу.
— Пошли! — механически отозвался Никита, и они затопали по деревянному тротуару.
— Что это у тебя вид какой-то странный? — спросил Данилов, на ходу всматриваясь в Никиту.
— Вид? Ничего…
— А я сегодня зарплату получил…
— А я уезжаю! — выпалил Никита и остановился. — В Москву!
— Куда?!
Потом они вернулись в горком и, сидя вдвоем в пустом кабинете управделами, почему-то полушепотом начали обсуждать Никитину поездку.
— Журналист при желании всегда сможет стать педагогом, — рассудительно проговорил наконец Данилов, когда Никита сказал о том, что мечтал стать учителем. — Ты поезжай. Пойдем в обком комсомола и сообщим Коврову о твоем согласии… Родные? Да, это… Ну, напишешь хорошее письмо, они тебя поймут… Пойдем, Никитушка.
— Пойдем, Проня.
И с торжественной серьезностью на лицах пошли они в обком сообщить Коврову о согласии Никиты.
Заседание затянулось допоздна. Только в полночь сообщил Ковров дожидавшимся в коридоре Никите и Прокопию о том, что бюро решило рекомендовать Никиту Ляглярина в Институт журналистики.
На заре они подошли к сонным дачам и решили тихонько пробраться к своим койкам, чтобы никого не беспокоить. Но когда они выходили из узкой тропы сквозь сосновую чащу, их напугал неожиданно громкий возглас:
— Стой! Попались, гуляки! — и с хохотом выскочил из кустарников Степан Булочкин.
За ним, посмеиваясь, поднялся Ваня Шаров.
— Что вы тут делаете? — недовольно спросил Данилов.
— Мечтаем, — тихо произнес Шаров, смутившись.
— Обсуждаем весьма сложный вопрос. — Булочкин вытянулся, взял под козырек и выпалил: — Думаем: найдем ли мы в городе Якутске двух прекрасных девушек, достойных составить наше счастье? Или нам следует подаваться в другие города Советского Союза?
— Брось, Степа! — фыркнул Ваня Шаров.
— Подавайся, подавайся! — усмехнулся Данилов, сразу подобрев. — Вот Никита уже подается в Москву…
— Что-о?.. — в изумлении разинули рты Степа и Ваня.
Все четверо присели на длинную скамейку вдоль стены общежития и начали тихо беседовать. Через некоторое время Степа встал и скрылся.
Вскоре одно за другим стали с хлопаньем открываться окна. Высовывались взлохмаченные головы еще полусонных ребят.
— Что? Где он? Правда, едет?
— Да говорят вам — правда! — Данилов укоризненно покачал головой. — Уже поднял тревогу…
Но в этот момент в открытом окне второго этажа, прямо над головами сидящих, раздался спокойный девичий голос:
— Никита, ты правда едешь?
— Правда… — тихо ответил Никита, запрокинув голову к высокому небу. — Правда, девушки!
И ожила, пришла в движение вся дача. Один за другим начали выскакивать ребята и девушки. Вскоре со смехом и песнями все пошли на облитое яркими лучами восходящего солнца озеро, где поодаль друг от друга стояли две купальни.
Через неделю Никита прошел несколько комиссий и получил в Наркомпросе командировочное удостоверение и проездные. Он послал родным вместе с тугим узелком гостинцев хорошее сыновнее письмо о том, что ему выпало большое счастье ехать учиться в Москву.
В один из жарких летних дней пристань была полна народу. Непроходимо громоздились телеги, рядами стояли разные сельскохозяйственные машины. Повсюду высились штабеля мешков с мукой, ящики с чаем и стеклом.
Шум, суета, говор, крики, приветствия на разных языках.
Из толстой трубы огромного пассажирского парохода «Пролетарий» валил к небу густой черный дым. Времен нами пароход шумно выдыхал из богатырской железной груди горячий пар. «Пролетарий» был готов к отплытию на юг.
Великая, прекрасная река Лена! Вся она сейчас переливалась мириадами сверкающих искр. Песчаные берега дальних островов медленно таяли в серебряном просторе величавой реки.
Никита стоял, окруженный друзьями, в минуты расставания ставшими еще более родными, — русскими и якутскими парнями и девушками.
Все заметно волновались, а потому разговор часто прерывался. Как-то сник и потускнел даже неиссякаемо веселый и остроумный Степан Булочкин.
Вот из-за ближайшего острова бойко выплыл любимый якутами крохотный пароходик «Красный», делающий за сутки несколько рейсов через Лену и связывающий Якутск с восточными улусами республики.
— Никита, хорошенько запомни нас, — говорил Булочкин, стараясь казаться веселым. — А то приедешь и ты высокообразованным…
— Ну уж тебя-то я всегда узнаю, — отшучивался Никита, с трудом борясь со своим волнением. — Ты у нас один такой…
— Ничего, к тому времени будут и другие такие же хорошие парни, — ловко подхватывал Булочкин, вызывая всеобщий смех.
В сознании Никиты возник образ Алексея. Он вспомнил, как братишка обиженно отвернулся и глуховатым, как у матери, голосом проговорил: «Ну… дождешься тебя!» Вот и опять не дождался милый паренек, не дождалась родная дружная семья, но все равно будут они ждать и ждать его хоть десять лет, хоть всю жизнь.
Никита, глотая тугой комок, подступавший к горлу, я энергично поворачиваясь то к одному, то к другому товарищу, много и громко говорил.
— Как только приеду в Москву, сразу пошлю вам; ребята, телеграмму и туг же сяду писать всем общее письмо… И вы тут же отвечайте. Ваня, ты напиши, а пусть другие подпишутся.
— Ладно! — хором говорили друзья. — Обязательно напишем.
— Плохо, что не успел вступить ты в партию, — сокрушенно сказал Данилов.
— Да, вышло немного не так, как мы с тобой думали. Теперь в Москве…
Над пегой широкой трубой где-то сбоку стремительно вылетела струйка пара и грянул гудок. Те, кто стоял поблизости, пригнулись закрыв уши руками. Вздрогнули, закивали головами кони. Всколыхнулся весь берег. Могучий рев прокатился над синеющими на горизонте горами и, цепляясь за таежные отроги, широко разлился и замер вдали. И тут же как-то смешно вдруг проблеял в ответ по-телячьи: «Мэ-э-э!» подходивший к пристани пароходик-крошка «Красный».