Отслужили молебен, обошли кругом церковную поляну, кропя землю святой водой, а дождя так и не было. Потом разнесся слух, будто круглое стекло у фельдшера обещает дождь. Казалось бы, и все приметы и сны самого князя, не говоря уже о предсказаниях шамана Ворона и нескольких стариков, предвещали огненную засуху. И что же? Действительно, через несколько дней проливной дождь зарядил на целые сутки.
К фельдшеру ходили не только лечиться, не только посмотреть на диковинные овощи, но и послушать его самого и учителя: они оба охотно рассказывали о южных странах, о больших городах, о том, как все устроено на свете.
Из рассказов выяснялось, что не только в Талбинском наслеге, в Нагылском улусе богатеи захватили себе лучшие земли и привольную жизнь. Повсюду, оказывается, у богача праздного растет и растет состояние, а бедняк все нищает, не зная отдыха в тяжелом труде. Оказывается, не только в Талбинском наслеге бедняков в десять раз больше, чем богачей, а земли у них в сто раз меньше.
Не бог, оказывается, приносит богатство, а пот и кровь народные. Но богатых и тойонов охраняет суд — царские законы. Вот почему против царя и богатеев боролись и борются сотни и тысячи лучших русских людей. Этих людей расстреливают, вешают, гноят в тюрьмах, мучают в ссылках.
Царь — враг народов, а те, кто идет против царя, — друзья.
Все это понять довольно легко, но очень трудно пойти против бога, которому с детства молились, против закона, которого привыкли бояться, против тойона, волю которого привыкли покорно исполнять.
«Все это так, все это правда, но не мне же первому выходить в бой за правду», — рассуждали про себя люди.
Выпал снег, настала зима.
Однажды вечером возбужденный Дмитрий Эрдэлир ворвался в юрту с корзинкой мелкой рыбы в руках и крикнул:
— Гости приехали!
Никто еще не успел удивиться новости, как в юрту вошли русский фельдшер Виктор Алексеевич, аптечный сторож Афанас Матвеев, Роман и Григорий Егоровы, а также один из зажиточных хозяев с угодьев Эргиттэ, Павел Семенов, вскоре зашел в сопровождении маленькой Аксиньи и Федор Веселов. Он был без шубы и, как всегда, с завязанными глазами.
Гости лишь обменялись с хозяевами обычными «что нового?» да «как живете?» и тут же принялись шумно спорить, продолжая, видимо, давно начатый разговор. Дело в том, что сегодня всем наслегом затеяли неводить на большом озере. Неводов было два: один — Веселова, другой — Романа Егорова. И вот, когда дело дошло до дележа добытой рыбы, возникла крупная ссора, которую эти люди и принесли сюда с собой.
Русский фельдшер, энергично размахивая руками, то и дело встряхивая своей огромной шевелюрой, горячо и громко говорил по-русски. «Чистые» чинно и ядовито возражали ему по-якутски. Переводил Афанас, явно выказывая свою симпатию фельдшеру.
— А вы скажите: кто плел ваши невода? Кто сучил для вас волосяные нити, сдирая кожу с ладоней? — обращаясь к Федору Веселову и Роману Егорову, спрашивал русский. — Беднота мается на морозе, заводя невод, а вы себе расхаживаете по берегу в своих теплых шубах! Так почему же вы забираете по десять долей отборной рыбы, а бедноте швыряете лишь одну долю, да и то мелочи? Почему сидящему в своем просторном доме князю Сыгаеву, его жене, купчихе Пелагее, их сыну и снохе, даже их маленькому внуку, да и попу с начальником почты Тишко тоже причитается по две доли? Где правда?
— Бедняки не даром на нас работают, — возражал Роман Егоров, дрожа от злости. — Да и как не работать за деньги?
— А откуда вы эти деньги берете? Рубль, выжатый из бедняка, вы ссужаете ему же, с тем чтобы через год потребовать два. Воз сена, заготовленный для вас бедняком, вы ему же даете в долг, а через год требуете три воза.
— А разве мы насильно даем в долг? Сами покоя не дают, все умоляют: «С голоду помираю. Спеси, сделай милость!» Пусть не берут, я с горя не заплачу, — заржал, точно жеребенок, тонкоголосый Григорий Егоров. — Пусть не берут: спокойнее будет. Их выручаешь, а потом сам же оказываешься людоедом!
— А как же бедняку не просить! Ведь вы же доводите его семью до голодной смерти!
— Жили мы, якуты, до сих пор тихо и мирно, — топчась на месте, произнес Федор Веселов, прижимая ладонь к больным глазам. — А вот года еще нет как ты приехал, а уже мутишь глупых людей. Где ты появишься, там только и слышно: богачи, мол, обижают, богачи притесняют…
— А разве не обижаете? Разве он не прав? — горячится Афанас, позабыв свою роль беспристрастного переводчика. — Тогда откуда же все вы, Сыгаевы да Веселовы, Семеновы да Егоровы, ничего не делая, завели по сто голов скота? Лягляры да Эрдэлиры трудятся, не зная отдыха, а у них по одной худой коровенке-Почему так? Может, ты, Егордан, скажешь?
Егордан растерялся, почувствовав на себе взгляды всех присутствующих. Он невольно оказался перед необходимостью разрешить спор умных людей.
— Откуда мне знать, почему… — пробормотал он смущенно. — Видно, так на роду нам написано…
— Обижаете, обижаете! — быстро поворачивая во все стороны свое черноусое круглое лицо, передразнил Афанаса Павел Семенов. — Конь скачет, а собака знай себе за ним, не ведая куда и зачем. А если русский твой завтра уедет отсюда? Ты-то, паршивый якут, здесь останешься, никуда не денешься. Или фельдшер собирается увезти отсюда всех обиженных в Россию, чтобы гам кормить и одевать их бесплатно? Милосердный какой! Пусть забирает! Так и скажи ему.
Поговорив с русским, Афанас перевел:
— Развеется черный гнет ваш, отберут у вас лучшие земли, присвоенные вами, и не надо будет беднякам никуда уезжать. Будут они счастливы здесь, в родных местах. Так говорит Виктор Алексеевич, — заключил он.
— И правду говорит! — неожиданно воскликнул Дмитрий. Он вышел из темной половины юрты и присоединился к спорящим. — И правду говорит! Сотни людей гнут спины на одного…
— Сынок, ты-то в эти разговоры не вмешивайся, — попросила его тихим голосом Дарья.
— Уже давно вмешался, мать, — ответил Дмитрий, возвращаясь на свое место.
— Что-то ты больно поумнел, урод несчастный! — заворчал долговязый Федот на, брата.
— Потише вы, детки… Федот!.. Дмитрий!..
Люди умолкли, ожидая, что еще скажет старая Дарья. Но она молчала, и вскоре Роман неторопливо начал своим вкрадчивым голосом:
— Развеется гнет, говоришь? А спроси-ка ты, Афанас, у него вот о чем: почему это русские не могут развеять его у себя в России, почему эти противники гнета приезжают сюда к нам в кандалах, а?
Прислушиваясь к переводу, фельдшер побагровел от негодования, глаза его засверкали ненавистью, и он заговорил, отчеканивая каждую фразу и, в такт словам, резко рассекая рукой воздух:
— Кровавая рука русского царя губит людей, борющихся против гнета, но народ неистребим. Разделается царь с сотнями героев, им на смену встанут тысячи новых…
Павел Семенов изобразил на лице удивление. Вытащив трубку изо рта, он проворно вскочил с табуретки и, тараща свои и без того большие глаза, громко расхохотался:
— Значит, только сами себя губят. И не о чем тут болтать! Царя в его дому не могут победить, а думают сбросить его отсюда руками наших глупых Эрдэлиров да Афанасов. А их не только в Петербурге, но и в Якутске на улицу выпустить нельзя, в ту же ночь замерзнут, как слепые щенки… Ха-ха!
Фельдшер даже не дождался перевода, — смысл сказанного был и без того ясен, к тому же Бобров кое-что начинал понимать по-якутски.
— Сила народная — как морская волна. Берегитесь! Сметет она и царя и всех вас, богачей, вместе с князьями вашими.
— Вот это так! — Дмитрий снова оказался на правой половине. — У нас всего два-три богача. А нас сколько? Они называются людьми с головами, а мы — безголовыми. Вот оторвать бы эти головы да… — И Дмитрий сделал энергичное движение ногой, будто отшвырнул что-то грязное.
Все были поражены этой беспримерной дерзостью. Даже Дарья оставила свои увещевания, а у Федота, казалось, отнялся язык, и он лишь беззвучно шевелил губами.
— Что же это такое? — засуетился Федор. — Все слышали?.. Я этого так не оставлю!
— И не оставляй!.. — закричал Дмитрий. — Нате, подавитесь… — Он притащил корзину с мелкой рыбешкой и решительно поставил ее перед хозяевами неводов. — Ешьте! Мне вашей подачки не нужно. Жрите сами или пошлите Сыгаеву.
— Жили до сих пор мирно… — пробормотал Григорий. — Жили — и в долг давали и делились по нашему по якутскому обычаю. А тут…
— Какой же это у вас обычай? — спросил фельдшер. — Он стоял, склонившись к Афанасу: тот переводил теперь почему-то шепотом. — Обычай угнетать народ! Да он везде одинаковый. Но мы сообща и уничтожим этот жестокий обычай всех богачей, будь то якутских или русских…
— Детка Аксинья, где ты? Пойдем, пока нам здесь голову не оторвали. — Федор сделал вид, будто сильно перепугался. — Опасной становится эта юрта…
Он поспешно вышел. Наступило молчание, которое прервал Федот:
— За язык тебя повесят скоро. За язык твой поганый, — проворчал он, глядя на брата.
— Надо, чтобы этот русский сматывался. — Павел торопливо сорвал с шестка шапку, которую он повесил сушить. — А то он и на самом деле подговорит здешних дуралеев с нами разделаться.
— Это русский обычай, — заявил Роман. — Они всегда делились на богатых и бедных и одни других постоянно резали. Богатые у них жадные, а бедные… разбойные. А мы — якуты, люди смирные. Мы…
— «Мы»! — прервал его Афанас. — Кто это «мы»? Ты говори: «Мы — богачи», а вот наш брат скажет: «Мы — i бедняки». Так-то оно вернее будет. «Русские богачи — жадные»! А ты-то, якутский, лучше?
— Нет, надо уходить отсюда. — Роман долго одевался, что-то сердито бормоча под нос. Потом, стоя уже в дверях, он бросил: — Договорились черт знает до чего! Головы отрывать собрались. Мы еще потолкуем. Иван Дормидонтович сам объяснится с этим русским.
— Царя не побоялся, а твоего Сыгаева, думаешь, побоится? — крикнул Афанас.
Павел хотя и оделся раньше всех, однако вышел последним. Он сильно хлопнул дверью да еще снаружи ударил по ней ногой. Но тут же рывком снова распахнул ее и, просунув голову в юрту, прошипел: