Из комнаты учителя доносится возня одевающегося на скрипучей кровати человека. Потом по потолку разливается тусклый свет от коптилки и на пороге показывается учитель.
— Выходи, выходи, брат! Не знал я, что ты, бедняга, до сих пор стоишь. Вот самодурство-то какое!
— Поп поставил… Вася сам обидел и сам же нажаловался… — И грозный атаман таежных удальцов, не удержавшись, всхлипнул.
— Выходит, поп и богач вместе напали на тебя, бедного человека. Это понятно. Ну, иди…
— А вы?
— Что я?
— Да-а… вы ведь тоже с ними… А кто меня давеча в угол поставил из-за Агашки-пегашки?! — срывающимся голосом выкрикнул вдруг Никитка и громко зарыдал, отбивая ногами какую-то сумасшедшую чечетку.
Учитель быстро поставил коптилку на парту, притянул Никитку к себе и, тихо поглаживая его по голове, растроганно заговорил:
— Ты зря… Я не с ними… Зря ты это… Я тебя правильно в угол поставил. Кто же кидает в девочек калошами да еще ругается: «Агашка-пегашка!»? Ну иди, милый мой, спать да успокойся.
Никитка вышел, держа учителя за руку. Он слегка раздвинул плотно прижавшихся во сне Петра и Романа и улегся между ними, то и дело потягивая носом.
Учитель стоял с высоко поднятой в руке коптилкой и грустно оглядывал спящих вповалку на полу ребят.
В это время кто-то сильно дернул наружную дверь. Сторожиха встала с кровати и, ворча что-то под нос, подошла к двери.
— Кто? — спросила она и тут же отперла.
Тяжелые шаги попа прогромыхали по направлению к классу, и там вспыхнула зажженная спичка. Затем поп подошел к спящим ребятам. Нагнувшись над Никиткой, он слегка тронул его ногой и грозно спросил:
— Кто тебя отпустил?
— Уч… учитель… — испуганно произнес Никитка, сжимаясь в комочек.
— Встать! — страшно выдохнул поп и обернулся к Кириллову: — Кто дал вам право освобождать наказанных мною учеников?
— А имеете вы право держать мальчика в темном и холодном помещении до полуночи? — спокойно осведомился учитель.
Они довольно долго спорили по-русски, все больше и больше повышая голос и раздражаясь. В конце концов поп схватил дрожащего Никитку за волосы и поволок его по коридору.
— Только попробуй выйди, мер-рзавец! — пригрозил он, вталкивая мальчика в класс.
— Я его снова выпущу, — сказал подошедший к двери учитель.
— Не выпустишь! Скажите, какой храбрый якутишка нашелся!
— Храбрый не храбрый, а выпущу.
— Не посмеешь! Слышь ты, не посмеешь! — поп погрозил учителю пальцем у самого носа.
— Посмею!
— Посмотрим!
Поп направился к выходу и хлопнул дверью так сильно, что затрясся весь дом. Учитель запер за ним и, вернувшись к Никитке, сказал:
— Выходи, брат Никитка, не будем слушаться сумасшедшего попа.
— Н-не в-выйду… Пусть лучше он м-меня съест…
— Ох, какой ты брат, упрямый!
Учитель поднял на руки дрыгающего ногами Никитку, вынес его из класса и сунул, как полешко, между Романом и Петром.
Потом поп еще раз приходил, но учитель не впустил его…
Но на этом дело не кончилось.
Спустя несколько дней сторожиха вошла в класс и что-то шепнула учителю, который в это время писал на доске падежи.
— Пусть подождет перемены, — сказал Кириллов, вспыхнув.
Только старуха вышла, как в класс ввалилась огромная туша князя. Он был в шарфе и в шапке.
— Послушай, учитель! Мне надо с тобой поговорить, — пробасил князь.
— Подожди до окончания урока, — твердо ответил Кириллов. — Здесь идут занятия, и никто не имеет права сюда заходить.
— Мне надо с тобой поговорить, — грозно повторил князь. — Как раз о правах! Имеет ли право Лягляров щенок избивать моего внука?
— Потише вы, здесь класс.
Князь вдруг взглянул на портрет царя на стене, быстро сорвал с головы шапку из лапок черно-бурых лисиц, перекрестился и, пятясь задом, вышел из помещения.
— Постой, дедушка! — неожиданно вскрикнул Вася и, сорвавшись с места, выбежал из класса, громко топая сапожками.
ВОЛ
Дело шло к весне, снег на полях уже потемнел, перед тем как растаять. Нужно было торопиться, чтобы успеть привезти остаток сена, заготовленного на покосе Веселова в Киэлимэ. К тому времени Никитка стал по субботам приходить из пансиона домой. В одно из воскресений Егордан одолжил у Павла Семенова огромного черного вола с большим колышущимся наростом на правом колене. За пользование этим волом Егордан обязался впоследствии отработать у Семенова один день, а пока что, прихватив Никитку, отправился в Киэлимэ.
На обратном пути, пустив вперед себя своего маленького бычка и огромного чужого вола, отец и сын неторопливо шагали за возами с сеном по вьющейся вдоль Талбы дороге.
— Большую беду ты навлек на нас, излупив Князева внука, — мирным тоном говорил Егордан сыну. — Сами-то едва живы, а бьем кого? Княжеских внучат! Оно бы и смешно было, если б не так страшно. Правда ведь? — смущенно улыбнулся Егордан, блеснув полоской ровных крепких зубов.
— А что же, по-твоему, пусть плюет в лицо? — горячо возразил Никитка, чувствуя себя сейчас сильным и независимым. — Ведь прямо в лицо плюнул, собачий сын! Ну, тут уж я не стерпел и ка-ак двину ему в морду кулаком, — у него даже искры из глаз посыпались…
Егордан грозно посмотрел на сына, стараясь как можно убедительнее проявить свое возмущение подобным святотатством, но вдруг, не выдержав, раскатисто захохотал.
— Так прямо и видел, как посыпались искры из чужих глаз?! Вот еще скажет!.. А руки тебе не обожгли эти искры?.. — подшучивал он над Никиткой.
Потом, насилу успокоившись, Егордан опять постарался принять грозный вид, хотя ему никак не удавалось потушить веселые огоньки в своих добрых глазах.
— Ты это брось! — крикнул он свирепым голосом. — Тоже еще затеял — высекать искры из глаз княжеских внучат!
— Досадно было очень… В лицо ведь плюнул. А сам слабенький, никудышний против меня…
— Понятно — досадно! Но ты, чудак, бери в расчет не силу. Наши силы, сынок, нужны нам для работы на богачей, а не для драки… Положим, и я посильнее князя буду, да вот нельзя… А старик ходил к учителю, требовал, чтобы тебя выгнали из школы…
— Как так? — Никитка даже остановился от неожиданности. — Ведь я в десять раз лучше Васи учусь…
— Ты в десять раз лучше учишься, зато Вася в тысячу раз богаче…
— А учитель что?
— Учитель отказался выгонять тебя…
— Вот видишь! — И Никитка от радости подпрыгнул так высоко, что неминуемо упал бы на спину, если бы не ухватился за рукав отца. — Учитель и фельдшер всегда будут за меня. Шишь ему…
— Не очень-то радуйся! Старик теперь требует, чтобы я сам забрал тебя из пансиона.
— А ты?
— Ну, я сказал: «Заберу, если учитель согласится». — И, лукаво подмигнув сыну, Егордан добавил: —А учитель-то уже записку ему послал: не разрешаю, мол, Егордану брать сына!
Так, неторопливо переговариваясь, Егордан и Никитка идут за волами. Им кажется, что земля, скованная холодами, вздохнула теперь полной грудью. Вся обессилела, исстрадалась она за долгую зиму, а теперь улыбается счастливой и светлой улыбкой…
Видно, как над полями струятся теплые потоки воздуха. Весенние солнечные лучи играют и переливаются на дальних изгородях, словно запутавшись в сетях. Только что прилетевшая с юга ворона важно расхаживает по снегу. Стайка снегирей проносится над головой и серебряными опилками стремглав взмывает в небо.
Никитке хочется поговорить с отцом о том, как он будет учиться в городе, и о том, как ему купят ружье-двустволку. А отец всячески избегает этих разговоров.
— Разве что потом когда-нибудь… — отделывается он неопределенными фразами. — Если земля станет тучной да соберем хороший урожай…
Откуда у них быть урожаю, когда они почти ничего не сеют? Да и может ли стать тучным их Дулгалах, сплошь покрытый кочками?
Никитка пробует начать разговор о своем, но отец, помолчав, тихо объясняет:
— Я не про наше поле говорю. Если у людей будет всего много, го и нам что-нибудь перепадет… Но лучше и не думать о том, что никогда не сбудется. Где уж нам в городе учиться! Да и откуда взять денег на двустволку!
Они некоторое время идут молча.
— А вот как белые журавли целуются и обнимаются да пляшут на своих длинных ногах — это я сам видел, — ни с того ни с сего говорит Егордан.
Шагая за возами и беседуя с сыном, Егордан то и дело понукает животных.
— Сай, сай! — по привычке произносит он, взмахивая прутиком, и продолжает рассказывать про пляску белых журавлей.
В носу щекочет запах талого снега, такой знакомый, родной… Частые следы куропаток между голыми кустами расплылись на подтаявшем снегу, будто чернила на промокашке.
Когда поднимались на берег, возле самой юрты черный вол Павла Семенова поскользнулся, упал на колени, но тут же быстро вскочил и спокойно двинулся дальше.
— Старый, а, поди, не чувствует за собой такого груза! — восхищенно проговорил Егордан.
Привезли сено и, радуясь предстоящему отдыху, привязали волов.
— Вот бы нам такого работника! — Никитка потерся щекой о теплый бок большого черного вола.
— Да, хорошо бы!.. — мечтательно произнес отец, отряхивая свои большие рукавицы.
Когда Егордан с Никиткой вышли после чая из юрты, чужой вол стоял, приподняв дрожащую переднюю ногу. То ли наступил он на что-нибудь острое, то ли сухожилие растянул, то ли раздавил свой нарост на колене, когда поскользнулся. Но, как бы там ни было, он охромел, и теперь копыто едва касалось земли. Тяжело хлопали толстые веки его огромных глаз, он сопел и сердито тряс головой.
Чужой вол…
Никитка очень боялся идти к Семенову. Но делать было нечего, нужно же сообщить хозяину о случившемся несчастье. И он побрел обратно по той же дороге, по которой только что шли они с отцом, мирно и весело разговаривая. Как они были счастливы тогда! А сейчас Никитка шел, утирая слезы.
В белой бескрайной мгле далеко-далеко, где-то на широкой пойме Талбы, виднелось что-то черное — то ли человек на быке, то ли бездомная собака, а может, и ворон. Отсюда не определишь. Вглядываясь и стараясь отгадать, что же это там такое, мальчик отвлекся от своих печальных мыслей и немного успокоился. Но все же сердце у него ныло, будто сдавленное обручем, который то отпустит, то опять прижмет. Ведь охромел чужой вол, большой, черный, с длинными, широко раскинутыми рогами.