Никитка в душе был очень рад такому обороту дела, — и без того каждый удар кнутом по его бычку тяжело отзывался у него в сердце. Делая вид, что очень возмущен и огорчен поведением норовистого животного, Никитка с грозным окриком погнал его за лесок, в сторону Дулгалаха. Там, за леском, он остановился, долго гладил бычка, целовал его в морду, чесал ему шею и нежно шептал на ухо:
— Ну, Рыженький, беги скорей домой! Да смотри с большими быками не ссорься; забодают тебя! Ну, иди, иди, дружок ты мой…
Только успел вернувшийся на пашню Никитка пройти одну борозду, как прискакал на коне Павел. Поговорив кое о чем с работниками, он обратился к Тохорону:
— Почему же это лягляринский бык свободным расхаживает?
Никитка взглянул в ту сторону, куда указывал Павел, и, к своему ужасу, увидел бычка, который снова стоял на краю пашни. Рыженький, подняв голову, с любопытством рассматривал людей, будто хотел сказать: «Что же это вы, друзья, забыли про меня? А я давно тут!»
— Тьфу, дурак! — невольно вырвалось у раздосадованного Никитки.
— Негодная тварь! — бормотал Тохорон, идя за сохой, опустив голову — Чуть мне ногу не сломал. Отпустили его к дьяволу. Сейчас, поди, дома уже…
— Да что врать-то! Вон же он! — воскликнул Павел. — Видно, жалко стало бедняцкую скотину… Ну-ка, парень., веди его сюда — приказал он Никите.
Мальчик понуро поплелся к своему бычку, горячо желая, чтобы тот убежал домой. Он нарочно тихонько зашел сзади и хлестнул бычка прутиком, надеясь спугнуть его, но Рыженький, требуя ласки, обернулся к Никите, вытянув шею. Так они завертелись на месте, ловя друг друга.
— Притворяйся еще, будто не можешь поймать! — крикнул Павел.
Никитка вздрогнул и схватил бычка за повод.
— Посмотрим, заставлю я его пахать или нет! — Павел срезал гибкую молодую березку и принялся счищать сучья. — Отпрягай этого вола и запряги своего! — снова приказал он.
Как только Никитка запряг Рыженького, Павел полоснул животное кнутовищем. После каждого удара бычок кидался вперед, но все равно валился на бок, как прежде.
— Вот видишь! — крикнул Павел Тохорону, уже заходя на вторую борозду. — А ну-ка, парень, — обратился он к Никитке, — принеси топор!
Никитка, предполагая, что Павел собирается подправить соху и тем облегчить — пахоту, мигом сбегал за топором.
— Он, видишь ли, все боком наваливается, — проворчал Павел и, вынув из кармана гвоздь, вбил его в оглоблю, так что острие торчало с внутренней стороны.
— Но! — вскрикнул Павел и снова полоснул бычка.
Бык налег на оглоблю, и гвоздь впился ему в бок. Содрогаясь всем телом, Рыженький потянул соху, и из бедра у него потекла струя алой крови.
У Никитки даже в глазах помутилось. Он хотел крикнуть, но, не издав ни единого звука, так и остался стоять с открытым ртом. Гвоздь то и дело вонзался Рыженькому в бедро; он дрожал всем телом, рвался вперед и страшно, по-человечьи стонал. С отвисшей нижней губы его стекала густая белая пена, налитые кровью глаза, казалось, вот-вот выскочат из орбит.
Никитка украдкой утирал грязным рукавом слезы и бормотал:
— Что, сладко тебе, разиня? Ведь говорил — беги домой. Рыжик ты мой, несчастный!.. Так бы тебя самого, собака бессердечная! — обращался он уже к хозяину, глядя куда-то вперед.
— Что ворчишь? — крикнул ему Павел. — Небось песни сударские поешь себе под нос, грозишь богачам! Но!.. Ну вот! — сказал он, наконец, Тохорону — При желании и ты бы так сумел. А все потому, что один оборванец за другого норовит постоять. Одна шайка! Нет, меня, брат, не перехитришь.
А Никитка стоял и клялся землей и небом, что, как только вырастет, изобьет Павла до полусмерти.
Не успел хозяин отъехать, как Никитка выпряг и отпустил своего окровавленного бычка и запряг хозяйского!
Так работали они с неделю. Едва только завидят издали Павла, запрягают лягляринского бычка, а на остальное время отпускают его.
За эти дни Никитка очень стосковался по родным. К тому же в ту пору истекал срок договора бабушки Варвары. Косолапой с Веселовыми, и она хоть и договорилась батрачить теперь у Романа Егорова, но несколько дней собиралась провести со своими и сейчас, наверное, была уже в Дулгалахе.
Назавтра пахота у Павла кончалась, и Никита должен был вернуться домой, поэтому он ходил веселый, и когда со стороны Эргиттэ показались два всадника, Никитка побежал к своему бычку, весело подпрыгивая и напевая.
По большой дороге между двумя обширными полянами Эргиттэ и Кэдэлди, где жили «чистые люди» наслега, «люди с головой», скакали Павел Семенов и Лука Губастый. Казалось, всадники собираются проехать мимо, но они вдруг осадили коней и круто свернули в сторону семеновской пашни. Взмыленные кони шли теперь рядом с Тохороном.
— Павел, а что если твой черный вол так и пропадет, чем же заплатят тебе эти людишки? — спросил, подбоченясь, Лука.
— Чем заплатят? — резко обернулся Павел, который, судя по всему, был навеселе. — В том-то и дело, что нет у них ни черта! Придется забрать этого бычка да корову, — хоть и старая, да уж какая есть… Что еще с них возьмешь?! Больше нечего!
— А что же они, по миру пойдут?
— А куда они пойдут после этого — не моя забота. Пусть идут, а я тогда заберу у них Дулгалах. Осенью там хорошо, да и летом можно пускать туда убойную скотину.
— Дулгалах, говоришь? — Лука призадумался. — Да там же дрянь земля… Уж на нее-то не стоит тебе зариться…
— Сами-то живете там каждую осень и зиму! — воскликнул Павел, вращая своими большими глазами. — Тогда ужи вам, дорогие мои, придется оттуда — фьють! — И Павел провел рукой, будто что-то смахивая.
— Нет, брат, Дулгалах нестоящая земля… — возразил Лука Губастый. Он ударил бычка кнутом и задумчиво сказал: — Ну и скотина! А почему это у него бок в крови? Ворона, что ли, исклевала?
Помолчав немного, он вдруг предложил:
— А не взять ли тебе этого паренька батраком годиков… ну, на десять — двадцать?
— Да что ты!ужаснулся Павел. — Ведь этот парень и лепешки не стоит, которую он съест! Да я бы вконец разорился, если бы пришлось его кормить столько лет!
— Послушай, Павел, — оживился вдруг Лука, — одолжи-ка ты мне этого парнишку! У меня одного погонщика не хватает. Справится он с волом?
— Сам видишь, справляется. Ему ведь уже много лет. Бери, бери, с завтрашнего вечера он мне не нужен. Только знаешь, он очень обидчив, не гляди, что такой щуплый. Вдруг надуется, как бурундук, и что-то заворчит себе под нос.
— Плевать я хотел на его обидчивость! — взъярился Лука.
— Ну и бери его!
— Ишь, зукин зын, еще обидчив! На что он надеется, шельмец этакий? В морду дам — вся обида разом вылетит!.. Значит, одолжишь мне его?
— Да бери, пожалуйста!
В ЛЮДЯХ
Так Никита стал погонщиком вола у Луки Губастого. Приемыш Веселовых — широколицый, толстый Давыд, длинный и сухощавый Митяй, кривоногий и гундосый Иван да Никита — все четверо работали вместе.
Старый хозяин, отец Луки, Федор Веселов недавно окончательно ослеп на оба глаза. Всю жизнь он провел в разъездах по торговым делам и даже теперь, слепой, изредка навещал окрестных жителей со своим поводырем Аксиньей. Остальное время он проводил дома, сквернословя по чьему-либо адресу. Молодой хозяин — единственный сынок, Лука — почти всегда отсутствовал. Он носился по наслегу на лучшей лошади, щеголял искаженными русскими ругательствами, пил, играл в карты, развратничал, скандалил. Изредка и всегда неожиданно он заезжал домой, чтобы вскоре опять куда-то умчаться.
У Веселовых всегда бывало много гостей и ночлежников. При богатых гостях батраки ели отдельно, за другим столом, в левой стороне юрты. При гостях средней зажиточности им подавали за одним столом с хозяевами, но все же в особой миске, а когда гостей не было, ели все вместе.
После ужина Федор, понюхав табаку из берестяной табакерки и чихнув, начинает обычно поносить Давыда, не скупясь на похабные слова. А парень, привыкший к этому с детства, кажется, не слышит брани старика. Потом Федор переходит к Никитке:
— Ну, друг мой, грамотей Никитка, рассказывай!
— А что мне рассказывать? — Никитка почему-то зажимает руки между коленками и усердно разглядывает скорлупки яйца, брошенные кем-то под стол.
Федор поднимает веки, открывая пустые глазницы. Он будто старается разглядеть Никитку и подвигается поближе к нему. Костистая узкая спина, тонкая шея, тяжело качающаяся большая голова, белесое лицо — всем своим видом он напоминает ощипанного цыпленка.
Никитка испытывает к хозяину непонятное чувство, в котором сочетается страх, жалость и брезгливость-«Пусть говорит все, что ему взбредет на ум», — думает мальчик, запасаясь терпением.
— Хотя ты и ученый человек, однако отвечаешь на вопрос вопросом. Это привычка дрянных людишек… Да… Кстати, а много ли ты пользуешься своей грамотностью, скажи-ка мне?
— Бывает.
— Что значит бывает? — Лицо Федора как будто светлеет, лохматые брови тянутся вверх, он с любопытством наклоняется к парню. — Ну-ка, расскажи: что тебе твоя грамотность дает?
— Книжки читаю.
— О чем же говорят твои книжки? Учат ли они торговать?
— Нет.
— Учат ли они выигрывать в карты?
— Нет…
— А воровать?
— Н-нет.
— Ну, а, скажем, учат они, как завлекать дочь богача, чтобы жениться на ней?
— Н-не-ет…
— Так чему же тогда учат они?..
Никитка тревожно перебирает в памяти прочитанное. Как будто книг прочитано немало, а чему, в самом деле, они учат? А Федор сидит и ждет от него ответа. Губы и ресницы у него подрагивают. Мальчику стыдно, что он заставляет ждать старого да к тому же слепого человека, и он сердится на себя. Наконец он тихо говорит:
— Учат, что надо жалеть сирот.
— Сирот? Да каких же это сирот?
Никитка еще прошлой зимой запомнил стихи, которые четвероклассники заучивали наизусть. Видимо, и учителю стихи эти нравились, потому что он сам перевел их. Никитка охотно читал эти стихи старушке Дарье, которой они