Семена всю жизнь угнетало страшное преступление его отца Сидорки, который провинился перед своим родом, освободив чертову собаку — пожирательницу детей. По наследству презрение сородичей перешло и на Семена. Все удачи в его жизни, которые могли бы обрадовать и поднять его дух, омрачались людской молвой. В случае успеха ему неизменно приписывали помощь нечистой силы. Дети у него выживали будто бы в награду за преступление отца, да и зверей к нему пригоняла уж, конечно, благодарная чертова собака. За карты с ним избегали садиться, боясь подвоха со стороны всякой нечисти, а уж если кто и проигрывал двугривенный, так открыто намекал на содействие Семену темных сил.
Словом, ничто в жизни не радовало Семена. Может, только в лесу, на охоте, он и жил настоящей жизнью, может, только здесь он и дышал полной грудью.
В свои семьдесят лет Семен был все еще крепок, как старая, перекрученная невзгодами, окостеневшая лиственница Но, видать, и его придавили годы. Стрелы его, отравленные табачным настоем, уже не так метко поражали матерых лосей, и порой раненый зверь уходил от него. Не всегда теперь удавалось ему попасть в сердце волка или лисицы, и уже не раз находил он свои стрелы выдернутыми из раны острыми зубами зверя вместе с приставшей к ним шерстью. Все труднее становилось ему попасть из своей кремневки в глухариную грудь с дальнего расстояния. Всякие молокососы шныряют по тайге и добывают то лося, то лисицу, то рысь, а он, еще недавно считавшийся первым охотником наслега, часто возвращается с пустыми руками.
Но, по его мнению, не потому это происходит, что дрябнут когда-то могучие мускулы и гаснут глаза, теряя былую зоркость. Нет, не понимает он, бедняга, что ушло его знойное лето и наступила слякотная осень. Все дело в том, считает Семен, что по чьему-то наговору отвернулся от него хозяин леса — щедрый Баянай. Видно, чем-то нечаянно оскорбил Семен своего покровителя. И каждую ночь во сне он стонет, умоляя духа охоты простить его.
Нет, не везет ему. А ведь он всю жизнь прожил, стараясь задобрить свой род, стремясь искупить вину своего отца. И потому он всегда был самым покорным исполнителем воли ловкого Федора Веселова.
Бесцельно прошатавшись по лесу до полуночи, Никитка возвращается во двор Веселовых и крадучись проходит в черный амбар, где стоят сани и сложены кожи. Там он спит вместе с другими батрачатами — Давыдом и Петрухой. Ощупью находит Никита свою постель— немятую бычью кожу, брошенную в сани, и тихо ложится спать, не раздеваясь.
— Ну, Лягляры несчастные, прощайтесь со своим Дулгалахом! — доносится из тьмы приглушенный голос Давыда.
— Это почему же?
— Да понимает ли твоя голова, что Никуша Сыгаев не только княжеский сын, но и писарь наслега?
— Ну, понимает…
— Тогда, может, слыхали твои уши, что у князя ведется земельная ведомость наслега?
— Ну, слыхали…
— Тан вот, в этой ведомости указано, будто двадцать фунтов земли вашего Дулгалаха принадлежат теперь Евдешке — Татарской дочке. Она вечером пришла и договорилась батрачить здесь вместо твоей бабки, а землю эту передала Семену — сыну Сидорки…
Никитка вспомнил, что ему еще прошлым летом довелось видеть эту самую Евдешку. Было это на лугу, куда всех выгнали убирать сено. Батраки работали близко друг от друга и все время оживленно переговаривались между собой. Охотнее других слушали Семена Веселова, который в отсутствие родственников становился затейливым рассказчиком и шутником.
Но скирдование сена — дело спешное, к тому же, по приметам Семена, в скором времени следовало ожидать большого дождя. А тут, как назло, у всех вышел табак. Давно уже были вытряхнуты все кисеты и выскоблены табакерки, и каждый мечтал хотя бы разок затянуться.
— Вон какая-то женщина идет, — сказал с надеждой один из батраков.
Все насторожились.
— Еще неизвестно, с табаком ли бабенка, — прогнусавил Семен. — Да и кто она такая! — С этими словами он решительно воткнул вилы в землю.
— О, да это Евдешка! Евдешка — Татарская дочь! — крикнул кто-то с соседнего стога.
— Э, тогда ничего не выйдет! — Семен выдернул вилы и снова принялся за работу, впрочем то и дело поглядывая на приближающуюся женщину.
Одинокую Евдешку, по прозвищу «Татарская дочь», знали в этих краях как вечную батрачку Говорили, что она из-за своего дерзкого языка нигде не может ужиться, а потому летом обычно работает у одного, а зимой у другого хозяина. Держится она независимо и никого не боится. Видно, и сейчас, несмотря на страду, ушла Евдешка от одних хозяев и еще не пристала к другим.
Евдешка — знаменитая табакурка, но не каждый решается обратиться к ней с просьбой. Характер у нее — что облачное небо: то ясным солнышком глянет, то темной тучей затянется. Она способна высыпать человеку последнюю щепотку табаку, но может отказать и с полным кисетом, да еще при этом крепко обругать, оскорбить ни за что ни про что, и так ехидно, что люди потом годами смеются над обиженным.
— Поди, поди к ней, поди попроси, — подталкивали батраки друг друга.
— Семену бы попробовать, он бы выпросил на закурку…
— Нет уж! — отозвался Семен. — Я еще пожить хочу… Она на меня и без того зла.
А Евдешка, быстро семеня толстыми кривыми ногами, все приближалась.
Наконец Семен не вытерпел. Он опять воткнул вилы в землю и пошел наперерез Евдешке с видом человека, решившегося на крупный риск. Остальные делали вид, что работают, а сами глаз с него не сводили. На лугу воцарилась тишина.
Семен медленным, но широким шагом дошел до тропинки раньше Евдешки. Тут он остановился и принялся рассматривать ладонь, будто вытаскивая занозу. Когда Евдешка своей энергичной походкой приблизилась к нему, Семен приподнял голову и спокойно прогнусил:
— Ну, Евдешка, какие новости?
— Нету, не приставай, — гневно отозвалась та и сошла с тропинки, чтобы обойти преградившего ей путь Семена.
Старик нисколько не обиделся и не удивился такой встрече и еще спокойнее попросил:
— Евдешка, нет ли у тебя табачку? А то покурить охота!
— Нет, нет! Не приставай! — отрезала она, проходя дальше.
Люди на скирдах перемигивались, уверенные, что Семена постигла неудача.
— Евдешка, а губы-то у тебя есть? Может, поцелуемся?
— Нет, нет… — не слушая, ответила она.
У стогов раздался дружный хохот. Евдешка, смекнув, что она в чем-то сплоховала, резко обернулась:
— Ты что это сказал?
Старик сразу ссутулился, склонил голову набок и принял умоляющий вид:
— Может, говорю, табачок есть, покурили бы, а то невмоготу…
— Я же сказала — нету!
— Тогда, может, хоть губы есть: поцеловались бы…
— А я сказала…
Евдешка топталась на месте, не зная, как ответить пообиднее и выпутаться из неловкого положения, но вдруг звонко рассмеялась:
— Ох, сатана долговязый сбрехнет же!..
Старик тут же протянул к ней похожую на совок ладонь:
— Поделись, пойми наше положение, а то помрем без курева. Ты ведь тоже работница, сама все понимаешь…
Евдешка кончиками пальцев извлекла из кисета щепотку табаку и высыпала ее в протянутую руку. Старик поднес ладонь к носу, понюхал и сказал сокрушенно:
— У самой-то, видать, кот наплакал…
— Да откуда у меня быть табаку?
— Ясное дело… — С этими словами старик воровски протянул другую ладонь.
Машинально отсыпав вторую щепотку, Евдешка спохватилась:
— Ой, что это я расщедрилась!.. Верни!
— Спасибо, Евдешка! Спасла ты нас…
И старик лениво зашагал на свое место, а люди уже скатывались со стогов и с веселыми криками бежали к нему, хваля его за находчивость.
Лежа в темноте, Никитка вспомнил эту сиену. Не думал он тогда, что Евдешка принесет несчастье его семье.
— Так что прощайтесь со своей пашней! — снова доносится из темноты голос Давыда. — Прощайтесь с покосом! В конце концов весь ваш Дулгалах попадет в руки Федора Веселова, а пока что его мети г получить за своего вола Павел Семенов.
— Они же, когда решали, пьяные были. Может, до завтра и позабудут, — шепчет мудрый Петруха.
— Молчи! — резко прерывает его Давыд. — Уже все на бумагу записали, теперь кончено… Счастье твое, брат, — обращается он к Никитке, — что тебя дома не оказалось. А то узнал Никуша, что ты здесь, так пригрозил: «Я бы, говорит, ему уши поотрывал, он моего Васю в кровь избил».
— Хоть и пьяные были, а как ловко договорились! — не то восхищенно, не то укоризненно говорит Петруха. — Князь дает чужую землю Евдешке, Евдешка передает Семену, а Семен — Федору Веселову. Ловко! Федор все жаловался Никуше: «Осенью, говорит, до самого ледостава у меня сена не бывает. Посоветуйтесь, говорит, с тятей. Хорошо бы Дулгалах мне получить, а Лягляров прогнать в тайгу Эндэгэ». Хотя, может, они все это спьяну… — опять высказывает сомнение Петруха и ни с того ни с сего просит: — Никитка, прочти-ка ты, что давеча читал, а? Про сирот-то…
Чтобы не думать о страшной новости, Никитка начинает тихо читать стихи.
Где-то во мраке ночи тихо всхлипывает Петруха. По-том слышатся голоса пьяных людей, выходящих из дому. Кто-то тяжелыми шагами приближается к амбару, где спят мальчики, и сильным ударом ноги с треском открывает дверь.
— Пришел Лягляров щенок? — орет в темноту пьяный Лука и, получив отрицательный ответ, уходит, недовольно бормоча: — Вот зукин зын…
Пахота у Веселова скоро кончится, но пока что трое парней всячески обижают Никитку. Росли они вместе, к тому же приходятся вроде родственниками хозяевам, а Никитка чужой. За чаем кто-нибудь обязательно либо «по ошибке» съест его долю — маленький ломтик лепешки, либо «нечаянно» толкнет его ногой да еще будет, кривляясь, извиняться. А на пашне все трое вдруг примутся колотить кулаками по земле, крича, что здесь клад зарыт, и непременно заставят Никитку руками откапывать его. После чая, пока все лежат и сосут трубки, Никитка должен привести пасущихся в стороне волов, напоить их и запрячь в сохи.
Никитка работает погонщиком в паре с Митяем. Большой темно-рыжий вол, задыхаясь, роняет с губ белую пену и страшно таращит красные глаза. Когда он норовит свернуть с борозды, повод больно впивается мальчику в руку. Под насмешливую ругань парней Никитка кое-как выводит вола обратно на борозду, а Митяй, идя за сохой, вдруг вскрикивает и хлещет вола березовой хворостиной. Вол подпрыгивает и резко сворачивает в сторону. Никитка спотыкается и падает. А парням только того и надо, — раздается хохот, потом начинается улюлюканье. Никитка силится не заплакать, но в