— От всей души благодарю вас! — взволнованно сказал Егордан на прощание. — Выручили! Добрых восемьдесят копен выйдет. То-то говорится: «Зайцу — чаща, человеку — друзья».
— Ну, я-то выручил, положим, не очень, — смеялся Афанас. — Хотя, может, одну копну и накосил. Или и того не будет? Дивлюсь я на Ивана: и меньше меня, и слабее, а косит в десять раз лучше.
— Ты бы, Егордан, позвал меня одного, я бы и сам управился: чай, не богачу косить…
— Вместе веселее, — зашумели остальные, — нам ведь тоже хочется помочь Егордану.
— А вдруг мы это для Семена Веселова постарались? — обеспокоенно произнес Дмтрий.
— Не может того быть.. — пробормотал немногословный силач Тохорон.
— Пошли! — махнул Иван Тохорону. — По дороге немного и на твоем выгоне помахаем, а то Губастый догадается. Ну хорошо, что позвал нас, Егордан.
— Мы такие, что не пропадем! — уверенно произнес Андрей Бутукай. — Уму якута сам царь дивился. Спрашивает: «Чем вы там, якуты, живы?» А якут-то… — И Бутукай, заметив, что его никто не слушает, бросился догонять друзей.
Через два дня Ляглярины и Эрдэлиры все, от мала до велика, кроме Федота, опять отлучившегося по какой-то выдуманной причине, отправились убирать сено. Даже старая Дарья, опираясь на палку и плечо Никитки, доплелась до шалаша и уселась у входа, веселая и оживленная.
Уже сложили около десятка копен, когда по дороге к Эргиттэ из леса показался серый конь с двумя седоками. Коня вел за повод подросток с вилами и граблями на плече.
— Федор Веселов! Вот подлец! — сказал Дмитрий, всматриваясь в непрошеных гостей.
— Семен… Ой, беда! — прошептала, бледнея, тихая Лукерья.
Все сбились у шалаша.
— Вот досада! — Егордан в сердцах глубоко воткнул вилы в землю.
Вскоре Федор, Семен и Давыд, который вел коня за повод, приблизились к ним.
— Что это ты, Егордан, вилами грозишься? — прогнусавил Семен, и его худая длинная фигура медленно сползла с коня. Прихрамывая на затекших журавлиных ногах, он продолжал: — Как же это ты, господин Егордан Лягляр, посмел выкосить тут?
— А чего же мне не косить свою землю?
— Может, когда-то и была она твоей, но теперь стала моей. И я ее, мою землю, отдал вот этому человеку. Наверное, припоминаешь его: это Федор Веселов.
— Не боишься ты, Семен, греха перед богом и стыда перед людьми! — укоризненно произнесла Дарья.
— Не лайся, старая дуреха! — Семен долго рылся за пазухой и наконец вытащил пакет с изображением утиных перьев.
— Опасаясь, что ты, такой важный человек, можешь не подчиниться своему наслежному князю, твой улусный голова прислал тебе вот эту грамотку. Прочти! Если тебе и этого мало, то получишь грамотку от губернатора, а то, пожалуй, и от самого царя…
— Может, и царь-то ему не указ, — заговорил слепец, сидя на коне. — Он ведь с сударскими дружен.
Получив пакет от Семена, Егордан передал его старшему сыну:
— «Старосте Талбинского наслега Нагылского улуса Ивану Дормидонтовичу Сыгаеву, — медленно читал Никитка. — Копии инородцам того же наслега Семену Веселову и Егордану Лягляру.
Ввиду того, что в вашем наслеге давно не было перераспределения земель, и ввиду того, что ежегодные частичные перемещения в землепользовании входят в круг обязанностей наслежных старост, я, голова Нагылского улуса Якутской области Павел Едалгин, утверждаю передачу покосной земли Дулгалах инородцу Семену Веселову с назначением инородцу Егордану Лягляру земли из запасного наслежного фонда в Эндэгэ. Кроме того, Егордану, сыну Лягляра, объявить строгое замечание за то, что он при помощи всей своей семьи и инородки Дарьи Эрдэлир насильственным путем не допустил инородку Евдокию по прозвищу «Татарская дочь» к ее наделу. Половину урожая с означенной пашни, засеянной инородцем Егорданом, сыном Лягляра, присудить в пользу Евдокии по прозвищу «Татарская дочь».
Голова Нагылской управы П. Едалгин.
1915 г. июнь».
Ведя за повод коня, на котором сидел слепой Федор Веселов, Семен осматривал участок у озера и тихо рассуждал:
— Ну, это понятно, коса Ивана Малого… А тут прошел Эрдэлир. Здесь сам Егордан… Э, Федор! — вскрикнул Семен. — Да тут следы и твоего Василия Тохо-рона!
— Неужто! — удивился Федор и, помолчав, тихо добавил: — Семен, ты, должно, ошибся: Тохорон — человек смирный.
— Он, он! Его двойные взмахи.
— Вот собака! И он, значит!..
Семен вернулся к шалашу, и конь, опустив морду, жадно захрустел подсохшим на солнце сеном.
С помощью Давыда Федор спустился на землю и, усаживаясь в тени, ехидно обратился к Егордану:
— Да, дружище, значит сам голова отвалил тебе всю тайгу, от нас до Охотска. Обширные же у тебя владения стали, Егордан!
Давыд громко фыркнул и смущенно отошел в сторону.
— Как же вам надо мною не смеяться! Прогнали в тайгу, где никогда никто не косил, где только лоси да медведи живут…
— Вот и хорошо! Будешь, значит, не только косить, но и зверя промышлять, скоро разбогатеешь, — прогнусавил Семен, стаскивая с коня седло.
К нему подошел Дмитрий и, грозно сверкая глазами, сказал:
— Когда-нибудь мы вернемся из таежных дебрей, куда вы нас загнали. Плохо вам будет тогда, очень плохо!
— Не угрожай… — невольно просящим голосом протянул Семен, на всякий случай отстраняясь от Дмитрия.
— Ты с ними осторожнее, Семен: у них друзья русские, уголовщики разные, — вмешался Федор и, немного помолчав, продолжал: — Да, друг мой Егордан, жили мы с тобой столько лет по соседству… Спасибо, что не шибко обижал меня… Теперь, на старости лет, придется нам с тобой расстаться. Прошу тебя снять твою юрту с моей земли. Или… или продай мне ее на дрова. Короче говоря, к зиме ее здесь не должно быть: мне очень нужна пашня.
Ляглярины и Эрдэлиры неторопливо собрались и уже готовы были тронуться в путь.
— Давыд, дай сюда вилы да барина своего введи в шалаш! — приказал Семен. Потом, вдогонку уходящим, добавил — Мошенники! Проучить бы вас надо за то, что посягнули на чужое!
Федосья ладонью провела по глазам:
— Мучители! Кто только отомстит вам за все это… Тут Алексей вдруг ринулся обратно к шалашу. Прежде чем взрослые успели что-нибудь сообразить, малыш выхватил из догоравшего костра головешку и швырнул ее в Семена. Головешка, не задев Семена, попала в коня. Тот захрапел и отскочил в сторону. Веселовы разом испуганно вскрикнули.
— Довольно! — прикрикнул отец на Алексея, нагнувшегося уже за второй головешкой. И, взяв плачущую жену за руку, Егордан пробормотал: — Не надо плакать. Береги себя. Все равно Федор не пожалеет, привык он к чужим слезам…
— Слезы наши — не вода, — сказала Дарья и тяжело поднялась, опираясь на палку и на плечо подскочившего к ней Никитки. — Не вода, но Веселовы когда-нибудь еще захлебнутся ими!
— Ты, старая дура, не каркала бы! — прокричал Федор из шалаша.
Лишились Ляглярины своей земли. Накошенное Егорданом и его друзьями сено досталось Веселовым.
И хотя Ляглярины повторяли то и дело: «Ворон ворону глаз не выклюнет», — но все же подали жалобу на улусного голову Едалгина какому-то городскому начальству. Ответа они, конечно, не дождались.
Вот и вышло, что, проработав лучшую летнюю пору на участке Павла Семенова за охромевшего вола, Егордан с отцом осенью вынуждены были провести две недели в тайге Эндэгэ. Они вернулись оттуда, заготовив на зиму вместо сена тощую таежную осоку. На обратном пути Егордан договорился со стариком Василием Боллоруттой перезимовать всей семьей у него, чтобы быть поближе к своим скудным кормовым запасам.
— С Майыс будем жить! — обрадовалась Федосья.
— Она будто совсем не та стала, — неопределенно сказал Егордан.
— Ну конечно, у старика и жена старуха, да к тому же Майыс теперь богачка, — решила Федосья.
Федор Веселов почти ежедневно посылал своего Давыда к Лягляриным — объявить им, что он через несколько дней переезжает: пусть они, мол, заблаговременно покинут Дулгалах. В день переезда Веселовых Егордан умолял Федора оставить ему хоть клочок земли под юртой. Федор наотрез отказал в просьбе и потребовал, чтобы Ляглярины и Эрдэлиры покинули его землю в течение двух дней.
— А сколько лет ты жил на моей земле? — спросил отчаявшийся Егордан.
— Что ж мне, с тебя, что ли, с глупого да нищего, пример брать? — весело ответил Федор. — Нет, брат, два дня!.. Иначе будем судиться. Зато, когда я буду проситься к тебе в Эндэгэ, ты уж не пускай меня туда! — захохотал он.
Егордан вернулся в юрту с печальной вестью.
Тихая, аккуратная Лукерья, выслушав его, молча встала и с особенным усердием подмела земляной пол. Потом она вскипятила воду и принялась старательно мыть столбы и нары волосяной мочалкой.
— Да ты что, дура этакая, еще двадцать лет здесь жить собираешься? — крикнул ей Федот. — Перестань!
Но Лукерья в ответ что-то неслышно пробормотала и продолжала работать с еще большей тщательностью.
— Я что говорю? Перестань! — во все горло заорал Федот. — Что за… — и Федот произнес страшное слово.
Самый отпетый человек не посмеет вымолвить его, ибо оскорбленный ангел-хранитель на три дня отлетает от такого охальника, осквернившего женщину этим дурным словом, а владыка чертей сатана три дня беспрерывно хохочет, радуясь, что на земле одним великим грешником стало больше.
Все опустили головы, делая вид, что ничего не слышали. Старуха Дарья выпустила из рук заячью шкурку и тихо перекрестилась. Лукерья, мывшая нары, под тяжестью этого страшного оскорбления все ниже и ниже опускала голову. Наконец, не выдержав, она повалилась на нары и тихо заплакала. Заплакал и подбежавший к ней Алексей. А Егордан и Дмитрий вышли во двор…
В тот тяжелый вечер Дарья не проронила ни слова. Она тихо лежала, свернувшись в своем углу, лицом к стене. Мрачной была и ночь. В тяжелой, густой темноте низкий бревенчатый потолок, казалось, совсем придавил обитателей юрты бедностью, голодом, неотступной нуждой.
Тихо и долго, очень долго плакала молчаливая Лукерья, а Федот изредка бросал куда-то в темноту: